В душе моей, как в хижине царица, Светилась ты живою красотой; Но ты ушла в блаженный край иной, И умер я, и надо мной гробница. Исчезло счастье из души больной, Любви погасла светлая денница… От жалости гранит бы мог сломиться. Но кто расскажет о тоске глухой? Рыданья сердца недоступны слуху… Оно рыдает… В тяжкой скорби духу Возможно лишь стонать средь горькой тьмы. Воистину, мы прах, мелькнувший тенью, Воистину, слепые волей мы, Воистину, надежда — заблужденье.
На похороны Акааши не идёт. Похороны — это для родных, для друзей, для тех, кто узнаёт о смерти не из сухого имейла, а потому что на встречу не приходят, трубку не берут, двери не открывают. Предчувствие несчастья начинает скрести их сердца ещё до звонка полицейского и просьбы прийти на опознание. Похороны для тех, кто не может сдержать слёзы, узнав о случившемся. А у Акааши слёз нет, только воспоминания — и те обрывочные, блёклые. В Курай Дэнсетсу он чувствует себя таким же. Он — обрывочное блёклое воспоминание этого города. Он шпион. Он призрак. Ёкай, принявший форму человека, чтобы затеряться в толпе. Он здесь лишний, и каждый фонарь на столбе заглядывает ему в лицо с подозрением допросчика: зачем пожаловал? Надолго ли? Акааши чувствует себя так, словно вернулся в родительский дом, но его детская комната пуста, вся мебель переставлена, так что приходится больно ударяться об углы, а в новой ключнице нет крючка для его связки, да и связка больше ни к чему, потому что все замки давно сменили. Акааши бредёт по городу, но такое чувство, что это город прогуливается по нему: перебирает позвонки, пересчитывает новые шрамы, синяки, родинки, принюхивается к нездешней одежде, брезгливо морщится от запаха токийского метро. Город разглядывает его с привередливым любопытством соседки, которая восхитится: «Ах, как ты вырос!», но в дом не пустит и на всякий случай проследит тайком из окна, думая: «Чужак». И он действительно чужак. Прошло всего шесть лет, но кажется, что улицы изменились: стали больше и обыкновеннее. Акааши оглядывается по сторонам и понимает, что эти улицы один в один похожи на сотни других улиц сотен других маленьких городов. Будто в детстве весь город был вывернут наизнанку, и каждый шов его был странным, объёмным. А теперь Курай Дэнсетсу перевернули лицевой стороной, и оказалось, что он такой же, как все. Всё самое сокровенное и необычное спряталось в детстве, но его оттуда уже не достать, даже не подсмотреть, не уловить за хвосты разбегающиеся ощущения-воспоминания. Акааши смотрит на неглубокий водосток и понимает: его раньше не было. Смотрит на лавку и не помнит её тоже. Смотрит на затянутый ряской пруд и задаётся вопросом, всегда ли тот был похож на заболоченную лужу или измельчал с годами? Здания кажутся Акааши ниже, а расстояния между ними — короче. А ещё он чувствует запахи, которые никогда раньше не чувствовал. Только потом он понимает, что так пахнет сам Курай Дэнсетсу, просто запах этот чувствуют только гости, в то время как хозяева так привыкли к нему, что и не замечают. В родном городе Акааши снимает себе номер в отеле, и этим, пожалуй, всё сказано. На кладбище он идёт ближе к полудню следующего дня, когда все церемонии закончены. Когда вместо траурно-чёрных людей стену колумбария окружают пёстрые искусственные цветы. Тяжёлые тёмные тучи застилают небо с угрюмой заботой, с какой ворчливая мать прикрывает утром шторы, чтобы нерадивый сын с похмелья не так страдал от палящего солнца. Акааши смотрит на небо с благодарностью и, словно тоже с перепою, просит у него воды. Дождя. Колумбарий напоминает Акааши бесконечную библиотеку под открытым небом. Стенки-стеллажи рядами уходят вдаль, и приходится изрядно поплутать, чтобы найти нужную. Стоя перед каменной плитой с гравировкой и фотографией, Акааши ворошит свои чувства, пытаясь отыскать среди них скорбь. Не выходит. Он говорит себе, что это нормально — ничего не чувствовать к почти чужому человеку, однако всё равно ощущает себя эмоциональным инвалидом. Ему даже не грустно. Ему никак. Тренер смотрит на него с чёрно-белого фото и улыбается. Акааши никогда не видел его улыбки при жизни, а потому снимок кажется ему фальшивкой. Всё здесь искусственно, начиная от цветов и заканчивая слезами. Даже сама гробница не похожа на настоящую: она какая-то маленькая и декоративная, словно игрушечная. Там, в цементе, покоится прах, но ведь прах — это совсем не то, что тело. И всё в колумбарии кричит: «Экономия! Хоронить в земле очень дорого! В Японии совсем нет места, чтобы зарывать покойников! Сжигайте их и замуровывайте в стенах! Это дёшево! Это практично!» Акааши отворачивается и уходит из колумбария, не оставляя у свежей цементной могилы ни цветов, ни слёз. Небо, сжалившись, роняет ему на переносицу первую каплю. Акааши смотрит вверх. Думает: «Спасибо». К тому моменту, как он подходит к воротам академии Фукуродани, дождь уже льёт вовсю. Школа встречает его постапокалиптичной немотой оконченных занятий. В спортзалах ещё гремят задержавшиеся команды, и Акааши тянет туда, как мотылька на амбразуру светильника, поджаривающего тонкие крылья с тихим треском-шипением. Его собственный электрический стул, на который он опускается, как в любимое кресло после долгого трудового дня. Акааши заходит в ничуть не поменявшийся за шесть лет спортзал и понимает: волейбольная площадка в сотню раз страшнее кладбища. Если в колумбарии Кейджи не почувствовал ничего, кроме собственной эмоциональной ущербности, то здесь, на площадке, его накрывает: двумя метрами свежевскопанной земли, ворохом пластиковых букетов, гранитной плитой сверху, чтобы не сбежал. Акааши думает: на кладбищах не страшно. Страшно там, где раньше было, а теперь нет. За спиной шумит дождь, и Кейджи вспоминает страшную бурю в день, когда пропал Бокуто. Ураганный ветер. Оранжевое предупреждение. Отключённое электричество и срочные выпуски новостей: «Не выходите из дома». «Не выходите». «Не выходите». Школьники смотрят на странного гостя с любопытством, оглядываясь то по очереди, то разом, что-то шёпотом предполагая. Акааши не обращает на них внимания (ложь, ложь, от чёрно-белой формы мутнеет в глазах), проходя в подсобку. В тесной комнатке, заваленной небрежно скинутыми вещами и портфелями, пахнет потом и резиной, и Кейджи хочется разучиться дышать. Кейджи хочется отрастить себе жабры и прыгнуть в Восточное море. Там, на дне, он обязательно научится жить заново, но здесь это невозможно: здесь Бокуто существовал, а потом перестал — как здесь жить? Уважаемые члены комиссии, условия для жизни неудовлетворительны. Эта земля необитаема. Это место не приспособлено для счастья. И вот оно — подтверждение. Висит на стене без рамочки, на двух лишь пожелтевших полосках скотча. Команда Фукуродани состава 2014 года. Акааши смотрит на неё и становится оглушённым и пластиковым. Человек-манекен, которого пора сдавать в утиль. Уберите его из торгового зала, он пугает посетителей тенями под глазами и пустым выражением лица. На фотографии Бокуто улыбается, но Акааши не сразу находит в себе смелость взглянуть на его улыбку. Он смотрит куда угодно, но не на его лицо. Смотрит на ворот майки. На волосы — осветлённые, торчащие, неряшливые. Скользит взглядом по широким плечам. Украдкой выцепляет мягкую тень под подбородком, плавную линию кадыка, но выше не поднимается: глаза жжёт горячим и влажным. Кейджи невольно думает обо всех фотографиях с такой же широкой улыбкой, которые Бокуто в своей жизни не сделал. Представляет, как выглядел бы Котаро в мантии и шапке выпускника, как сдерживал бы счастливое волнение на фотографии для водительских прав, как сиял бы красивый и лоснящийся на свадебном снимке. Акааши представляет его невесту — такую же смешливую дурочку, очаровательную до боли в скулах, — и ему страшно хочется, чтобы она берегла Бокуто и баловала, позволяла ему всё-всё. Чтобы она целовала его перед уходом на работу, чтобы обнимала во сне, чтобы смеялась над его шутками, чтобы не отпускала одного даже в магазин. Чтобы Акааши удостоверился: он до одури счастлив, и сгрыз бы себя с тоски. Кейджи смотрит на старую фотографию и вспоминает о другой, которую он сделал когда-то сам. На ней Бокуто не улыбался и в камеру не смотрел, так что Акааши чувствовал себя вором, когда прятал квадратный снимок между страниц блокнота. Фотография расплывается у Акааши перед глазами: больше минуты прямого контакта он не выдерживает. Это как затаить дыхание и опуститься под воду. В ушах и висках стучит кровь, лёгкие жжёт несделанным вдохом. Хуже всего — это подумать: я без него не смогу. А потом смочь. Шесть лет без него прожить, стать писателем, снять квартиру в Токио, завести сову. Не называть её Бокуто. Никого вообще не называть больше Бокуто. Кейджи делает судорожный вдох, больно расправляющий лёгкие. Он не уверен, что страшнее: забыть его или помнить вечно. В голове крутится только одно. Бежать. Надо бежать отсюда: из подсобки, из спортзала, из города. Распахивая двери, снося ворота, ломая ветки деревьев. Бежать прочь, бежать без оглядки. Но Акааши не двигается. Он стоит — прямой, перпендикулярный. Девяносто градусов между неестественно ровной спиной и полом. Девяносто градусов, как угол падения. Пике. Полная разгерметизация салона. Абсолютное отсутствие парашюта. Акааши смотрит на фотографию Бокуто — одну из последних его фотографий, — и ему жутко. Это как смотреть на фото экипажа «Челленджера» по пути на борт. На улыбчивое селфи с разбившегося часом позже самолёта. И вдруг удушливую тишину скорби прерывает тихое, насмешливо-горькое хмыканье. Кейджи вздрагивает и оборачивается. Куроо Тецуро стоит у входа в подсобку, фривольно опираясь на дверной косяк. Костюм с иголочки сидит на нём как влитой. Так же идеально, как шесть лет назад сидела рваная футболка с принтом дэт-метал группы. — Что ты здесь делаешь? — спрашивает он с вальяжной ленцой, будто подсобка спортзала Фукуродани принадлежит ему одному. Будто все подсобки мира числятся его собственностью. Акааши снова чувствует себя подростком, на которого с изучающим прищуром смотрит старшеклассник. Кейджи мгновенно покрывается льдом спокойствия и невозмутимости, хотя умом понимает: Куроо повзрослел. Они оба повзрослели, и больше не будет колких насмешек Тецуро и холодного взгляда Акааши в ответ. Больше не будет «безобидных» поддразниваний и скептических замечаний. Их уже шесть лет ничего не связывает. Они — планеты системы, потерявшей своё солнце. Гравитации больше нет. — То же, что и ты, — отвечает Акааши без лишних эмоций в голосе, и всё же в усталом взгляде читается: не трогай меня. Просто уходи. Скорбь — это не парное мероприятие. Вход строго по одному. Выход через сувенирную лавку или совсем никак. — Это не его похороны, — говорит Куроо. — Хоть какие-то, — безразлично пожимает плечами Акааши. Наверное, это звучит цинично, но Тецуро понимает его — Кейджи видит отражение своей боли в его глазах, и это почти приятно, почти терапевтично. Будто кто-то подхватывает аккомпанементом его грусть, и в надрывный перебор клавиш фортепиано вплетаются тяжёлые аккорды бас-гитары. На секунду Акааши видит его без успешной маски: поломанного и разгневанного, всё ещё не простившего лучшему другу его исчезновения. Кейджи становится словно бы легче, и это его пугает. Он не хочет, чтобы было легче. Кроме этого мёртвого груза на душе у него больше ничего нет. Он шагает мимо Куроо прочь из подсобки, и парень даже не задевает его плечом, как сделал бы раньше. Не бросает ничего колкого вслед. Дежавю, но какое-то изнаночное. Искажённое. Акааши едва ли не выбегает из школы, путается в улицах, в направлениях, в знаках. Смотрит на своё прошлое сквозь мрачный калейдоскоп разбитого стекла. В строгой кожаной сумке, перекинутой через плечо, лежит рукопись, и Кейджи уже знает, как закончит свою повесть. Убьёт главного героя к чёртовой матери. Истории нужен конец. Хоть какой-то. Хоть самый-самый плохой. Истории нужна определённость, а не надежда. Каждый имеет право знать, что случилось. Акааши имеет право знать.***
До школьного медпункта идти целую вечность: надо выйти из спортзала, пересечь школьный двор, преодолеть путь ко второму корпусу, подняться по лестнице на второй этаж и зайти вглубь коридора. В иной раз Акааши бы порадовался продолжительности их совместной прогулки — это ведь почти рандеву, — но Бокуто шагает рядом с ним без футболки, и каждый встречный пожирает их глазами. Кто удивляется, кто смеётся, кто смущённо отворачивается, а кто беззастенчиво пялится на развитые грудные мышцы и очерченные линии пресса. Учитель даже делает Бокуто замечание, и тот принимается взбалмошно и эмоционально рассказывать о случившемся, указывать на Акааши пальцем, демонстрировать, как именно мяч прилетел тому в лицо. Учитель хмурится, качает головой и в итоге машет рукой. Идите, мол. Сил на вас нет. — Не стоит вам волноваться, сенсей! — заверяет его Бокуто уверенно и лучисто. — От мяча в голову ещё никто не помирал! В волейболе мы даже называем это хорошим приёмом! Порядочный Акааши выразительно молчит рядом. Беспорядочный Бокуто вдруг разражается своим совиным смехом и хлопает его по плечу, да так, что сердце чуть не вылетает у Кейджи из груди сквозь непрочный барьер из рёбер. Он не понимает, к чему был этот жест, к чему был этот смех, но чувствует себя неожиданно уместно в происходящем абсурде. — Бокуто-сан, пожалуйста, наденьте свою футболку, — просит Акааши, протягивая чуть запачканную кровью ткань. — Ты знаешь моё имя?! «Я знаю твоё всё». — Вся школа знает ваше имя, Бокуто-сан. — О! — удивляется Бокуто, и вместе с ним удивляется всё его лицо: каждая черта отдельно, каждый изгиб, каждая линия — чистая, без примесей, эмоция. Если и существует в мире эталон поднятых в изумлении бровей, то вот он, перед Акааши. — А тебя как зовут? — Акааши Кейджи. — О-хо! — снова восклицает Бокуто. — Здоровскенно! — Что? — Акааши не понимает, что здесь может быть «здоровскенного». Имя как имя, что к нему испытывать? Оно просто есть. — Классная фамилия, приятно звучит. Акаа-а-а-аши, — тянет он, и тембр этот горячими касаниями перебирает все его позвонки. Один за одним дрожащие поцелуи перемалывают его кости изнутри. — Я бы хотел такую. — Можешь взять, — не подумав, говорит Акааши. Будто это вообще возможно: думать. — Что? — Фамилию мою. Можешь взять. — Акааши Котаро, — прикидывает Бокуто задумчиво. — А что! Звучит! Ага. Звучит. Только слушать его надо не так. Его надо к виску приставлять заряженным пистолетом. Влажным шёпотом выдыхать на ухо. Его надо класть маркой на язык и смотреть сквозь ресницы на самый психоделический закат в своей жизни. — И всё же наденьте футболку, Бокуто-сан. — А, да? Ладно, — Котаро выхватывает верхнюю часть своей формы из его рук, надевает, небрежно расправляя задравшиеся края. Акааши смотрит на бурые смазанные пятна на его груди и находит что-то порочно-интимное в собственной крови на одежде Бокуто. Это чувство древнее, хтоническое, как нерушимые кровные узы. Идти к медсестре ему совсем не хочется, и он останавливается, говорит: — Я, пожалуй, просто умоюсь. Не думаю, что у меня сотрясение. «Максимум — потрясение». — А тебя тошнит? Голова кружится? У меня дважды была черепно-мозговая. Акааши почему-то не удивлён. Наверняка Бокуто из тех, кто в детстве частенько ходил в гипсе, с незаживающими ссадинами на коленках и — раз в месяц точно — с подбитым глазом. Кейджи заверяет его, что он в полном порядке. У него никаких черепно-мозговых, разве что сердечно-сосудистая, но это пройдёт, стоит Котаро отойти подальше. Этого он, конечно, не говорит. Они замирают посреди двора в каком-то подвешенном состоянии. Прощаться и расходиться странно, оставаться рядом — ещё страннее. — Тебе нравится волейбол, да? Ты часто приходишь смотреть. Акааши держит лицо. Держит оборону. Держит себя в руках. Бокуто его помнит, и от этого в груди воздушным шариком надувается смущение и лопается беззвучно. Стыдно и приятно. «Тебе нравится волейбол?» «Мне нравишься ты». — Вроде того, — отвечает Акааши уклончиво, потому что врать Бокуто в лицо — преступление против морали. За такое надо расстреливать без суда и следствия. Повернитесь к стене, заложите руки за голову, встаньте на колени. Подумайте о последних словах, и лучше бы в этот раз им быть правдой. — А записаться не хочешь? Принимать вот ты уже умеешь, — шутит Бокуто и сам смеётся. Акааши чуть улыбается в ответ, хотя его чувство юмора находится совершенно в другой плоскости — параллельной. Пересечения нет и быть не может. Но его улыбка — это не лицемерие. Это совсем не то, что симуляция оргазма. Просто Акааши ещё не научился блокировать чужое счастье, и оно вгрызается в его сердце нежностью, натягивает уголки его губ. Пока что Акааши принимает эмоции Бокуто так же неумело, как мячи. Лицом. — Я никогда не занимался волейболом, так что не впишусь в основной состав, а ради меньшего нет смысла и стараться. Бокуто, кажется, на секунду задумывается над его словами, а потом его взгляд озаряется ядерной вспышкой самоуверенности. У него идея, и она без всяких сомнений гениальна. — Тогда ты можешь быть нашим менеджером! Каори и Юкиэ как раз ищут себе кого-то на замену: им надо готовиться к экзаменам, так что нашей команде грозит полное обезменеджеривание. Так ты согласен, да? Ну давай, Акаа-а-а-аши! Бокуто смотрит на него так, словно всё уже решил. Ухмыляется. Будто знает, что неотразим. Знает же?.. Акааши сдержанно кивает. Позже, возвращаясь в спортзал после десяти минут вымачивания рук под ледяной проточной водой, он снова прокручивает в голове этот диалог и не понимает, что заставило его согласиться: эта очаровательная склонность к придумыванию новых слов, это пробирающее насквозь «Акаа-а-а-аши» или эти глаза, в солнечном свете блестящие хмельным золотом. От такого — Кейджи уверен — можно впасть в алкогольное забытье и больше никогда не выпасть.***
В Курай Дэнсетсу Акааши не держит ничего, кроме фотографии в школьном спортзале и леса на окраине, но если первое впивается в сердце жёсткой бечёвкой, то второе цепляет саму его суть, будто на крючок: протыкает нёбо и тянет, тянет, тянет. Сколько Акааши себя помнит, этот лес вызывал в его груди чувство животного первобытного страха вперемешку с затаённым робким восхищением. В городе о нём говорили много, но в основном шёпотом и только плохое. «В лесу девчонку избили. Насмерть». «Собаки дикие рядом с лесом загрызли». «Вышел в морозную ночь, заплутал в трёх соснах да замёрз». Дети играли там в охотников на демонов, но далеко забредать боялись. Подростки ходили туда выпивать у костра и травить страшные байки. Взрослые обходили это место стороной. Акааши каждый раз возвращался домой из школы по узкой полузаросшей тропинке, потому что жил на отшибе. И каждый раз его сердце отзывалось на неясные тени и тихие шаги вдали чутко, гулко и искренне. Свою первую историю в чёрном блокноте Акааши посвятил этому лесу: «Здесь нет ни ветра, ни солнца, ни времени. Здесь всегда стоит ночь, но на небе не появляется луна. Лишь звёзды, складываясь в причудливые неясные созвездия, рассеивают густую тьму. Когда кто-то входит в Бессонный Лес, деревья шепчут, что он не вернётся назад, и шёпот этот шелестящим эхом стелется по земле, путаясь во мхе и прелых листьях…» Акааши чуть усмехается: его подростковый стиль был далёк от той лаконичности и изящности, которыми обладают его строки теперь. Он шагает привычной дорогой и думает о рукописи в сумке, о потерянном навсегда старом блокноте, о корнях деревьев, за шесть лет взрывших знакомую тропу до непроходимости. Кажется, в его подростковом рассказе эти корни извивались под ногами ядовитыми змеями. Кажется, ветки деревьев кровоточили, если их надломить. Акааши смутно помнит те истории, зато в мельчайших подробностях может пересказать каждый их с Бокуто разговор. Так бывает, когда перед сном прокручиваешь их до помутнения — ласково-горького тумана в голове. Ядовитого, разъедающего лёгкие на выдохе. Лежишь под одеялом, смотришь в потолок, истекаешь медово-ликёрной болью, а на душе светло-светло, как на хирургическом столе в морге. И самый близкий твой человек в белом халате склоняется над тобой, разрезает грудь, раздвигает щипцами рёбра и орган за органом, частичка за частичкой извлекает тебя из тебя же. И твоё сердце трепещет в его руках. Бьётся теплом, стучит в его ладони мягко, покладисто. Так и засыпаешь — с развороченной грудной клеткой, с сердцем в чужих руках. Акааши смаргивает наваждение и переступает поваленный бурей ствол. Он уже прогнил и порос мхом, наполовину слился с землёй. Сколько он тут лежит? Год? Два? Шесть? Может, его выкорчевала та же буря, что унесла с собой Бокуто. Почему-то Акааши представляет это именно так: синий-синий шарф Котаро хлещет его по лицу, ветер треплет полы незастёгнутой куртки, а потом буря вдруг подхватывает его легко, как тряпичную куклу, и кружит, кружит, пока Бокуто не становится яркой точкой в небе и не исчезает в грозовых тучах, нависших над Курай Дэнсетсу. «Тото, у меня такое чувство, что мы больше не в Канзасе». Акааши знает этот лес даже слишком хорошо. Настолько, что ему кажется, что он и вовсе никогда его не покидал, а потому никакого чувства ностальгии Кейджи не испытывает. Он просто идёт вперёд, перешагивая канавы и камни, сворачивая в нужных местах, огибая опасные ямы и норы. Наверное, он идёт к своему старому дому. «Наверное» — это потому что он не думает об этом. Он даже не задаёт себе логичный вопрос: «А зачем я вообще сюда пришёл?» Может быть, если бы что-то подобное пришло Кейджи в голову, он бы остановился, попробовал сделать вдох, но не смог бы: всё внутри бы сжалось от парализующего страха, пока по венам растекался адреналин, а в голове вопил инстинкт: «Беги! Беги, не останавливаясь, до самого Токио!» Потому что ещё утром ты не собирался сюда идти. Ещё утром ты не помнил этого леса. Но Акааши ни о чём таком не думает. Он просто идёт, и идёт, и идёт, пока где-то сбоку, на периферии, его взгляд не цепляет что-то неправильное. Что-то выбивающееся из общего пейзажа. Среди осенне-гнилостных красок и однообразных стволов деревьев каменная кладка замшелого колодца режет глаз. Акааши поворачивается к нему медленно, словно боится спровоцировать затаившегося в зарослях хищника. Он помнит этот колодец. Помнит, что писал и о нём. Ну ещё бы, это место едва ли не самое мрачное во всём Курай Дэнсетсу. Среди детей много историй ходило о всяческих утопленниках, и каждый раз в страшилках фигурировали новые лица: то мать топила в колодце отпрысков, то городской сумасшедший запирал там своих жертв, то ёкаи заманивали туда юных красавиц. Говорили, что у него нет дна. Говорили, что если посмотреть в него, призрак колодца похитит твою душу. Акааши наивно верил каждой страшилке вплоть до семи лет. В семь его рост позволил ему наконец приподнять деревянную заслонку и заглянуть в колодец. Внизу плескалась слабыми отблесками какая-то чёрная лужа. Маленький Кейджи, старательно избегая прикосновений к грязному бортику, чтобы не пачкать форму, кинул вниз длинную палку и с разочарованием отметил, что один конец её упёрся в дно, а другой остался торчать из мутной жижи, склонившись к слизким камням. Мрачный и пугающий колодец на проверку оказался не глубже ванны, и для семилетнего Акааши это потрясение оказалось куда болезненнее, чем осознание, что Санты не существует. В следующую секунду палка пошевелилась. Дёрнулась. И стремительно исчезла под водой. Кейджи хмурится: почему же он не помнил этого раньше? Почему никогда об этом не писал? Придумал ли он это себе или… — Акааши. Холодом по спине. Эхом со дна колодца. — Акаа-а-а-аши. Этот голос. Эта интонация. Это долгое, томящее в предвкушении «а». — Акаа-а-аши! Помоги мне! Помоги мне скорее! И Акааши подбрасывает, как от выстрела между лопаток. Кидает вперёд векторно, бездумно. Это инстинкт. Рефлекс. Как машину поднять, если под ней ребёнок. Как броситься в ураган вслед за Тотошкой. Как вытащить любимого из огня. Из колодца — пусть. — Бокуто-сан! Я иду! Я сейчас, я… Тяжёлая деревянная заслонка летит в сторону, Акааши лихорадочно ищет взглядом Его, всегда — только Его, но чёрная вода на дне неподвижна. И она словно густая, нефтяная, глянцевая. — Бокуто-сан! — Бокуто-сан! Сан! Сан! — издевается эхо. — Б… Бокуто?.. Акааши впивается пальцами в холодные камни. Его трясёт. Или это мир? Это мир дрожит? Это мир в горячке? В бреду? Или это он? Господи. Он сходит с ума. Это место, оно что-то делает с его сознанием, оно… — Акааши. Дай мне руку. Вытащи меня. Дай мне руку, Акааши. Сначала из воды показываются бледные пальцы. Ладонь. Запястье. Акааши уже тянется к ним, весь мир сосредотачивается до одного желания: спасти. Вернуть. А потом вдруг прошибает. Нет. Это не его рука. Акааши знает руки Бокуто, знает шершавость его ладоней, знает мозоли, знает коротко стриженные ногти, знает неправильно сросшийся у средней фаланги безымянный палец, знает вздутые вены и крепкие мышцы. Это. Не его. Рука. Акааши отшатывается, но упирается спиной во что-то твёрдое, словно кто-то стоит сзади. И уже оглядываясь, он понимает: там никого нет. Мертвецки холодные пальцы сжимаются на его горле. И резко дёргают вниз.***
Сознание возвращается одним толчком вбившегося в лёгкие воздуха, и Акааши кашляет, давится реальностью, сплёвывает вязкую панику. Кажется, кто-то хлопает его по спине. Держит за плечо. Он рухнул в колодец? Неужели и правда рухнул?.. Кейджи трясёт от сводящего скулы холода. Боже, почему так зябко, почему так темно?.. — Акааши? Ты как? Ты свалился, что ли? Ты… Ох. Ты другой. Бокуто смотрит на него с тревогой и изумлением. Бокуто смотрит на него. Бокуто. — Бо… Кх!.. — Акааши снова давится кашлем, сгибается, сжимается весь, беспорядочно хватаясь за влажные листья. Что-то под пальцами шевелится — скользкое, извивающееся, словно змея. Кейджи отдёргивает руку и резко садится. Бокуто всё ещё сидит рядом с ним на коленях, обеспокоенный и мокрый. Не растворяется видением. Не исчезает миражом. — Ты жив. Это не вопрос, это откровение. Хотя нет, таким шёпотом, таким дрожащим шёпотом — это признание. — Конечно, я жив! — удивляется Котаро. Почти смеётся, но нервно. Почти злится, но неуверенно. — Что мне сделается-то? А ты… Ты точно Акааши? Ты выглядишь иначе. — Иначе? — Старше. Акааши скользит взглядом по его лицу — точно такому же, как на фотографии в подсобке. Не повзрослевшему ни на год. В глазах жжётся горячим, а на языке — невысказанным. Сиплым, надрывным. Кейджи хочет сказать: «Я люблю тебя» просто потому, что это правда. Просто потому, что врать в лицо Бокуто — это преступление, караемое расстрелом. А он и так уже на коленях и, возможно, с пулей в затылке. Нет, целой обоймой девятимиллиметровых мыслей: «Ты жив. Ты здесь. Ты настоящий. И я люблю тебя. Я люблю тебя. Я. Тебя. Лю…» — Где… мы? — спрашивает Акааши, с трудом выговаривая неправильные слова. Складывая их из неправильных букв. Бокуто оглядывается по сторонам, словно тоже попал сюда только что. Его взгляд беспорядочно скользит по деревьям, по земле, по неясным теням, шелестящим совсем рядом. А Кейджи смотрит вверх. Туда, где за тёмными кронами виднеется небо. Небо, усыпанное незнакомыми, несуществующими созвездиями. Небо без луны. — Бокуто-сан, — говорит Акааши, — у меня такое чувство, что мы больше не в Курай Дэнсетсу.