/Flashback/.
У Эйми не получилось подружиться с ними. Испуганно-презрительный взгляд Наоми, настороженность Джуничиро. Их жесты (друг от друга они не отлипали ни на секунду) и немногословность; порой смешная, вычурная агрессия, что проявлялась в каждом их действии; дети всем своим существом показывали, что не выносят её. — Вы ничего не знаете о нас, и чего вдруг хотите? — Наоми! Эйми устало выдохнула и, взявшись за голову, откинулась на спинку стула. — У меня нет сил ругаться. И тебе, Наоми, не советую затевать споров. Поднимаясь из-за стола и оставив недоеденным ужин, она зевнула. — Не ждите меня завтра, — резко бросила она, даже не обернувшись и не попрощавшись. Наоми глядела обиженно, надувая губы: Эйми отдала приказ этой вороне — мол, Руйко, остаёшься с ними за главную — и просто ушла. Скрипнула и тихо закрылась дверь. Двое глупцов вновь были предоставлены сами себе, но, кажется, ещё не понимали всей сложности положения. — Ну и пусть идёт, куда хочет! И без неё обойдемся! Лишь засыпать в одиночестве было неприятно и страшно. Наоми жалась к брату, тот сильнее кутался в плед, а Руйко летала по комнате, и непонятно было — то ли хотела помочь, то ли напугать. — Глупая птица! — Тише, Наоми, — шептал Джуничиро. — Спать пора. Спали дети плохо и мало: ночь казалась бесконечно долгой и невыносимой. Комната словно опустела: не хватало тихого, в такие моменты даже убаюкивающего, голоса Эйми, её робкой или неуклюжей заботы и привычной строгости. А та не вернулась ни на следующий день, ни через. И это, как бы ни не хотелось в этом признаваться, начинало очень сильно беспокоить и Наоми, и Джуничиро. — Ты не знаешь, кем она работает? — тихо спрашивала Наоми. — Нет. И не уверен, что нам стоит об этом узнавать. Танизаки всегда был достаточно благоразумен. Поэтому человек, который просто носил с собой пистолет, вызывал некоторое недоверие. Надежда на то, что Эйми Ямада — полицейский, не оправдалась хотя бы из-за того, с какой скоростью их забрали из приюта. — Не переживай. Руйко здесь, а значит с Ямадой-сан всё хорошо. — Я и не переживала! Мальчик знал, что это не совсем правда. Знал с тех пор, как застал Эйми Ямаду в тот момент, когда она заплетала Наоми косу. Сестра с волосами справляться пока не умела. И они безнадёжно путались примерно постоянно. Эйми это, наверное, не понравилось. Сестра её не жаловала, но почему-то продолжала держать солидарность. Может, ей хотелось быть похожей на неё? Танизаки не знал. Эйми Ямада определённо притягивала к себе взгляды. Мальчик чувствовал исходящую от неё уверенность, силу и, сам удивляясь откуда, точно знал как интересно она умеет (наверняка умеет!) стрелять глазами. Девушка была похожа на человека, который руководит, хотя, здесь это неверное слово… Скорее, держит под каблуком большое количество людей. И не терпит слабых. Поэтому нельзя было глупить. Но постепенно привыкая к ней, Джуничиро почему-то всё больше казалось, что она добрая. Может, просто хотелось верить в это. Эйми Ямада отвела его в Вооруженное Детективное Агентство и, впервые за время их короткого, но близкого знакомства склонившись перед кем-то, попросила об услуге. «В любом случае, все не так уж и плохо, » — подумал он и услышал щелчок входной двери. Параллельно подорвавшись с дивана, они выбежали в коридор и чуть не вскрикнули. — Танизаки-кун, — Эйми, опираясь одной рукой на стену, а второй на незнакомого молодого человека, шаталась и кашляла кровью. — В комнату. Немедленно./End flashback/.
— Она понимала нас. Знала о нас всё и хотела помочь. Но она ушла, а мы остались… Снова одни. Куникида нахмурился и повертел в руках блокнот. Грустная, несвойственная ему обычно, улыбка Танизаки заставляла сомневаться в преданности его Агентству. Джуничиро был добрым ребёнком. Добрым и бескорыстным. Поэтому и то, что к его жизненному пути приложила руку Эйми Ямада удивляло. — Она очень вовремя вас оставила, — уверенно ответил Куникида. — Иначе все могло закончиться плохо. — Не говорите так. Она не была плохим человеком. — Она была мафиози, — перебил Куникида. — Она была, — грустно выдохнул Джуничиро, завершая бессмысленный спор. — А сейчас её нет. Танизаки никогда не задумывался о том, что ждет впереди и старался жить только настоящим. Иначе просто не получалось, во всяком случае в его реальности. Единственным и совершенно неизменным оставалась забота о сестре. О маленькой, беззащитной Наоми, которая так быстро выросла.***
— Этот ребёнок действительно из спецотдела? Фукудзава, прикрыв глаза, вдохнул аромат зелёного чая и, так и не сделав глоток, замер. Танеда привычно улыбнулся и надолго замолчал, прежде чем ответить. — Этот ребёнок, как ты выразился, четвёртый год водит за нос одновременно и Достоевского, и Дазая. — На мой вопрос вы не ответили, — спокойно отозвался Фукудзава. Танеда снова задумался и пожал плечами. — Это личные дела её и Анго-куна. Я не собираюсь вмешиваться, — он усмехнулся. — Так что, если твои её покалечат, никаких ответных мер не последует. — Я бы предпочёл опасаться того, чтобы она не покалечила моих. — Да брось. Рано или поздно её поймают: ни один, так другой. Вам мороки меньше. Не предупреждай своих сотрудников. — Они догадаются и без моей помощи. Не глупые ведь — хотелось думать.***
Тик-так. Тик-так. С ума сводит мучительное ожидание — то, в котором нет места для вмешательства. Поэтому Набоковы и выжидали. Выжидали молча, мучаясь тревогой — каждый сам за себя, каждый сам с собой. Звонок заставил обоих вздрогнуть. И в такой оглушающей тишине кабинета голос хозяина зазвучал слишком неожиданно — и словно неправильно. — Привет-привет! Вера удивлённо повернулась к мужу. — Времени мало, — хриплый тихий голос Осборна почему-то испугал. — Что случилось? — Набоков даже привстал и почти ошарашенно посмотрел на Веру. — Ты должен приехать. Долгие, мучительные гудки резко будто полоснули по ушам. И Набоков, подскочив с дивана, словно его током ударило, побежал. — Будь в порядке! — раздался из-за двери голос Веры. Такой встревоженный, такой родной. И такая непривычная для этого голоса, для этого человека фраза. Тоже неправильная. И Набоков продолжал бежать, вновь испытывая то, чего не чувствовал с покушения на жизнь Ямады Эйми. Вновь испытывая страх. Он бежал по улицам, пробираясь между людьми, извиняясь и огрызаясь, и чувствовал, как бешено колотилось сердце. «Она не переживёт, если Осборн погибнет». Точно так же — как и Осборн не переживет её смерти. Их связь, что-то общее, что объединяло каждого, кто прошёл трущобы, убийства, выжил на самой грязной стороне города, была чем-то противоестественным. Но она была. Набоков не мог её разрушить. Почему же жизнь у всех, подчёркиваем, всех людей не могла хоть иногда складываться как в сказке? На этот вопрос ответить не мог никто. Но вот на вопрос: «Почему жизнь не похожа на сказку?» запросто отвечал почти любой. Набоков определял три основных момента: первое, в сказках персонажи делятся на плохих и хороших; второе, в сказках добро всегда побеждает зло, а каждую принцессу обязательно спасает её принц, и даже если эта самая принцесса ничего хорошего ему не сделала, её всё равно будут любить лишь за то, что она есть; третье, в сказках люди жертвуют собой ради других, защищают близких и, иногда погибают, но погибают героями, они не боятся ошибаться и часто лезут на рожон просто потому, что так нужно. Такие идеальные люди веками существовали на страницах книжек. И, как ни странно, Набоков думал, что это хорошо. Надо же хоть иногда верить в то, что чудо всё же произойдёт. Нельзя же всегда смотреть на мир здраво — в таком случае рано или поздно сойдёшь с ума… Но он не любил идеальных, не верил в их существование и презирал подражателей. Ведь в жизни не бывает как в сказках: люди всегда спешат; люди боятся совершать ошибки; люди боятся смерти; люди не могут сосуществоать мирно долгое время. Каждый думает о себе и только о себе. Каждый стремится украсть, захапать, получить бесплатно. Обман, предательство, ложь — всё это въелось и стало привычным для человека. Эсперы — совсем другое дело. Способные защитить себя и уже отвергнутые, они не боялись быть отвергнутыми вновь и ошибались, сколько их душе угодно. Так, к сожалению, могли делать не все, но всё же многие. Потому что эсперы — в первую очередь люди. Но эсперы почти всемогущны и потому злы. А если всё будет иначе? Или — может ли всё быть иначе? — Где ты? — Набокову показалось, что он услышал звук серены и вдруг почувствовал тяжесть в груди. — Бар «Бунгакукай». — Буду через пять минут. Впервые в жизни ощущая такое дикое, незнакомое ему ранее чувство, Владимир почему-то подумал, что это более похоже на звериный инстинкт — до того странным было это ощущение. Чувствуя себя тигром, что приближался к приязанному козлёнку , он все же уверенно шёл вперед и старался не думать о будущем. — Здравствуй. — Не против саке? — Я за любой движ, кроме голодовки, — Набоков улыбнулся. — Я, пожалуй, присяду. Осборн, привычный уже серьёзный Осборн, выглядел теперь также протеворечиво, как в своё время Эйми: чёрный, застёгнутый до верха пиджак, отличавшийся от школьной формы разве что качеством материала, очень молодил его, но седая прядь, виднеющаяся на чёлке заставляла думать… Просто думать. Думать о том, сколько же им пришлось пережить. — Мафия начала шевелиться. В этом замешаны Достоевский и Агентство, — он сделал глоток и проводил взглядом проходящего мимо человека. — Босс увлечён местью, но если, вернее когда, Агентство будет уничтожено, Мафия окажется в опасности. Набоков молча опрокинул в себя две рюмки — свою и Осборна — и тяжело выдохнул. — Я думал, что ты тут помирать собрался. А у тебя просто снова депрессия? — Ха-ха, — передразнил Осборн. — Сейчас умру со смеху. Где-то с минуту они не разговаривали и только молча и, сурово нахмурившись, пили. — Ты часто здесь бываешь? — поинтересовался Владимир, видимо чувствуя необходимость сказать хоть что-то. — Захожу иногда, — размеренно кивнул парень. — Это потому что Эйми работала здесь? Осборн нахмурился и побледнел. — Глупо, да? — Очень, — утвердительно кивнул Владимир и потрепал его по плечу. — Знаешь, я очень жалею, что она выбрала не тебя. Парень улыбнулся и пожал плечами. — Таких, как она, любить проще всего. Набоков закусил губу и, мысленно согласившись с ним, вспомнил события последних дней. Эйми всегда бродила рядом с пропастью, но сейчас вновь была неимоверно к ней близка. Что ж… Переживать за неё было бессмысленно — она всегда делала только то, что сама считала правильным. И убедить её в чём бы то ни было не мог ни он, ни Вера, ни даже Дима. — Несносная девчонка, правда? Владимир посмотрел на Осборна и вновь почувствовал в груди какую-то непонятную тяжесть. Сделал глоток и вдруг затрясся, тут же встал и, не попрощавшись, вышел. Смысл всего, всего того, что терзало его с момента звонка Осборна, что он увидел в чертах его лица, его глаз, услышал в его голосе… Чувство, которое это в нём пробуждало было вовсе не таким простым. Не чувство — предчувствие. Он зажал рот рукой. На лице человека, который должен умереть через несколько часов, есть какой-то странный отпечаток неизбежной судьбы…***
— Довели девочку? — Ещё одно слово, и я за себя не ручаюсь, — откинувшись на спинку кресла, девушка тяжело выдохнула. Акико Йосано и Озаки Коё никогда не были и, по аксиоме, не могли стать друзьями. Но и ненависти друг к другу не испытывали. Находясь по разные стороны баррикад, следуя разным идеалам, принимая во внимание разные интересы, они всё же не ощущали друг друга врагами. — Эйми была чудесным ребёнком, — Коё повернула голову в сторону стоявшей в дверях Йосано и коротко кивнула. — Добрым ребёнком. — Ребёнком? — Акико усмехнулась. — Вы старшее её лет на пять? — На четыре. Акико, молча прошла к дивану, и села. — Вы поразительно сильно любили её. — Она не была похожа на нас, — Коё улыбнулась. — И она, одна из немногих, действительно ценила человеческую жизнь. — Мама. — Мамочка. Мама, спаси. — Мама, мне страшно. — Я очень устала, мама. И не знаю, ради чего я так устала. — Знаешь, мне часто снятся кошмары. — О чём же они, поведай? Коё молчала — но взгляд не опускала. И в этом молчании было всё: её забота и болезненная привязанность к тем, кого нужно было — кого хотелось — защитить; их обиды и крики унижения, их страхи и болезни. — О том, как я лишаюсь тех, кого так оберегаю. Коё слишком легко отдавала частички сердца людям (и кто-то не боялся разбить их на осколки, оставляя девушку ни с чем), а ещё — искренне любила детей. Может быть, поэтому Чуя и Эйми стали её спасением. Находясь рядом с ними, даже зная, что они только что вернулись с задания, на котором убили кого-то, она чувствовала себя очень хорошо и волновалась только о том, не ранены ли они и не хотят ли кушать. Мама, не так ли? Мама преступников. Детей. Их ведь тоже нельзя лишать любви. — В нашем мире свои законы, доктор Йосано. Вам, рабам света, сложно нас понять. — А на кого же работаете вы? Коё щурится и с трудом подбирает слова. Дышать так тяжело, когда бьют в самое сердце. — Каждый работает, чтобы выжить. День изо дня мы стремимся лишь к этому. И потащить за собой балласт в виде брошенных на произвол судьбы детей-эсперов — глупое, отчаянно глупое решение. Но я им горжусь. — Вот как? Йосано кладёт ногу на ногу — и, кажется, слушает сочувственно. Снисходительно. Верит. — Я не пожалела о том, что хотя бы постаралась им помочь. И Коё говорит, говорит безумолку, так странно и непривычно: о том, какими были её дети — и какими стали; о том, как жестокость в них и ней сменялись милосердием и любовью; о глупостях и смехе среди смерти — и о любви. Простой такой, непостижимой любви. Они были близки, но Чуя, вопреки всему, относился к ней слишком уважительно, называл сестрицей, но продолжал обращаться на «Вы» и часто не понимал её. Эйми очень от него отличалась. Поняв однажды, что они похожи, Эйми доверила ей скрытые чувства и поняла, что всегда любила Озаки, искренне любила. И та отвечала ей такой же тёплой взаимностью. — Льдинки могут согреться, если будут рядом? — Вряд ли, — задумалась Йосано. — Снаружи общая масса останется холодной. — А мне кажется, у нас получилось.***
— Мам, пап, — Дима приоткрыл дверь и, не отпуская ручку, почти испуганно осмотрел сидящих в комнате. Тут же перевёл взгляд на Футабу. — Я помешал? — Ничуть, — девушка, откинув назад серую косу, встала и подошла к нему, поднимая на руки. — Что же случилось у нашего милого мальчика? — Там в дверь бьются. Футаба нахмурилась и посмотрела на Веру. Кивнула ей и тут же передала Диму матери. — Не переживай, дружок, она не долго здесь жить будет. А пока погуляй с мамой и расскажи ей про кораблик. Обязательно расскажи. Он закивал головой и прижался к Набоковой. Вера почти сразу вышла, а Футаба тут же тяжело плюхнулась обратно в кресло. — В Портовой мафии все по плану? — Лежит в коме, — кивнул Набоков. — Но рыжий устроил скандал, и братец её рванул на разборки сразу же. — Накахара Чуя и Рюноске Акутагава, — задумчиво протянула она. — Эти двое и вместе? Веселый дуэт, ничего не скажешь. — Считаешь, что Осборн и Дазай лучше? — Заткнись. Набоков обнял её за плечи. — Милая, отдохни. Я прошу тебя, отдохни. Она слабо улыбнулась. — Володя, Акико Йосано знает. Она такая сильная, Володя. Она избавилась от того кошмара, от которого не смогла я.***
Заходя в комнату, Футаба не без удовлетворения заметила нетронутый обед и воду. Гин Акутагава — член по сути спецназа Портовой мафии — отказывалась от еды уже несколько дней и чувствовала себя вполне бодрой. «Да уж, Портовая мафия закаляет». Гин — маленькая, тощая и совсем низкая — сидела на кровати, безуспешно пытаясь вытащить руки из наручников. — Ты решила отощать настолько, чтобы рука пролезла? — попыталась пошутить Футаба, но Гин исподлобья глянула так зло, что девушке пришлось замолчать. — Оно не отравлено, честно. Не думаешь, что я бы уже убила тебя, если хотела? Она отвернулась, но все же девушке показалось, что Акутагава злость свою прикрутила. Футаба снова выдохнула. — Извини, но отпустить я тебя не могу. Обо мне узнают, понимаешь? — она сделала шаг от двери, но всё-таки остановилась. — Извини и за брата — он сейчас всю Йокогаму на ноги поднимает. Обещаю подселить его к тебе, если наткнусь. — Не выйдет. — Выйдет, — поспешила заверить Футаба. — Ты же, на деле, тоже не лыком шита, однако… Впрочем, ты и сама понимаешь. — Может в полицию сдадите? — фыркнула Акутагава. — Это-то вы точно можете. — Не могу. Несправедливо. Зато пока могу сказать, что в Портовой мафии все считают тебя безбожно избитой. И ты — если можно так сказать — валяешься там в коме, — она замолчала и задумалась. — Я же стараюсь относиться к тебе получше, не находишь? — Вы ничего не понимаете. Футаба взялась за голову и провела рукой по волосам. — У детей фетиш так говорить? Гин не возмутилась даже на то, что её назвали ребёнком. Футаба, нахмурившись, скрестила руки на груди и непроизвольно, сама не зная зачем прошептала: — Прости. Прости за то, что однажды втянула тебя в это. Гин обернулась. — Для нас не должно быть понятия «друг» или «близкий». Знакомый, партнёр, коллега — кто угодно, но не друг, — передразнила она. — Всё это такая страшная глупость. Футаба заметила, что Акутагава, широко раскрыв глаза, замерев смотрела на неё, и поспешила отойти к двери. — Быть не может. — Как хочешь, — она пожала плечами. — Ямада-сан! Девушка быстро захлопнула дверь и тут же почувствовала, что по ней руками ударила Гин. — Ямада-сан! Как? Почему? Откройте! — Извини, Гин. Прости меня. Сейчас не время. «Потому что в этот раз ты будешь в безопасности».***
Фёдору Достоевскому — человеку сильному, уверенному в себе, а потому чрезмерно надменному всегда нравилось чувствовать… Нет, знать, что он король положения. Манипулируя людьми, он не ощущал ничего кроме скуки до тех пор, пока на арене не появлялся кто-то, кого сломать было трудно. Первым в Йокогаме этим «кто-то», хотя, конечно, правильнее сказать «что-то», стала Портовая мафия. Заинтересовавшись организацией, Фёдору сразу же посчастливилось встретить Ямаду Эйми. Которая мало того догадалась кто он и под каким соусом, но и оперативно спряталась сама и скрыла всё, что можно было. Фёдора Достоевского это ни капли не смутило. Он пожал плечами, улыбнулся и продолжил жить спокойно, ожидая третьего лица. Вскоре подвернулся удобный случай узнать о Мафии из первоисточника — попавшись Эйсу, Фёдор сделал то, что по его мнению должен был. Покинув штаб, не встречая должного сопротивления, он даже успел разочароваться, но после, изучая полученную информацию, вдруг улыбнулся. Личного дела Ямады Эйми не было, зато другое — Осаму Дазая — стоило внимания. Игра начиналась с этого момента. Оставалось только разделить противников. В первый раз он разозлился, когда узнал, что Эйми Ямада умерла. Просто взяла и умерла, не согласуясь с планом действий. Достоевский ударил кулаком по столу и, поддавшись эмоциям, резким движением снёс со стола все бумаги и документацию. Всё: и его расследование и закапывание в прошлом и даже Футаба Цусима, — перестали иметь какой бы то ни было смысл. Он подкидывал Мафии мелкие пакости (как сам из называл) от лица Мимика и был вполне уверен, что оба его противника прекрасно о таких манипуляциях знают. Почему же два гения купились на такую идиотскую приманку и устроили эту войну? Почему на этой войне умерла Эйми Ямада? И почему именно сейчас… Месяц он провёл в размышлениях, не выходя из комнаты и почти не меняя положения. Почти два года пропадали даром и почему-то именно сейчас было до недоумения обидно — их война, холодная или реальная, могла стать самым интересный действом. Впрочем, расстраиваться долго не получилось — на арене появлялось новое действующее лицо. Вооруженное детективное агентство должно было заменить место почившей Эйми Ямады. Только вот спустя два с половиной года эта самая умершая Эйми Ямада вновь вклинилась в жизнь, одним своим появлением нарушая очередную трёхлетнюю работу. Тогда Фёдор разозлился во второй раз — она теперь не только интересовала, но и раздражала. Вновь забросив теперь уже Агентство, он серьёзно взялся за Ямаду, вновь обнаруживая и теряя логику в её жизни. Они играли в прятки, и Достоевскому отчего-то постоянно казалось, что решение проблемы где-то рядом. Но как только он хватался за нужную ниточку, Эйми исчезала и обрезала концы. Так продолжалось почти полгода. Только спустя много месяцев этой упорной угры уже не в прятки — в пятнашки — Ямада начала задыхаться. И Достоевский поймал её, что она сразу же признала. Теперь он совершенно неестественно, зачем-то подавляя внутреннее коварство, улыбался. Пазл сложился воедино, он схватил за хвост не только Эйми Ямаду, но и босса Портовой Мафии. Оставалось ждать и манить девушку к себе. Открывая себя, она открывала всю свою силу, всех стоящих за ней людей. Ему очень хотелось начать грандиозную партию. Его, её и Осаму Дазая… А теперь, открывая глаза, он думал только о том, можно ли делать это сейчас. — Ну же, подойди. — Боюсь, Фёдор Достоевский, — мы не одного поля ягоды. Стоило только проследить, чтобы Эйми Ямада не уничтожила Осаму Дазая. Их любовь друг к другу, давящая боль, которую оба терпели — вещи странные, для него непонятные. Что ж, они были либо гениями, либо идиотами.***
— Гин сбежала. И Дима пропал. Эйми замерла на месте и нахмурилась. — Стоило ожидать. Описать свои сложные, непонятные самой себе эмоции не получалось: её, сменяя друг друга, брала то гордость за своего, почти родного, человека, то злость за неспособность помешать — за проигрыш Гин Акутагаве, то ужас. Дима, маленький Дима… Позволять вновь отнимать дорогое себе она не могла. Тем более, если это отбирали у кого-то из-за неё. Эйми упёрлась рукой в стену. — Выдохни, — Вера обняла её за плечи. — Что делать мы решим чуть позже. — Нет. Позже решать мы не будем. Она рванула к двери, и Вера вскрикнула. Владимир вовремя опёрся на дверь, преграждая дорогу. — Пусти. — И не подумаю. Только не к Дазаю. Эйми стиснула зубы, отчего-то слабо и непроизвольно качая головой. — Прости. Простите меня. Дима… Он шагнул навстречу и взял за плечи. Эйми почувствовала, что сзади подошла и Вера. — Я разберусь с этим, слышишь? Веришь мне? — Я верю своим глазам и ушам. Только им. — Не надо защищать нас, — Вера тяжело выдохнула и взялась за голову. — И позволь хотя бы раз помочь тебе. — Ещё раз? — усмехнулась Ямада. Горько, очень обидно — эмоции новые, непривычные, из-за этого очень сильные и яркие. — Из-за меня ваш сын сейчас в Портовой мафии. — Наш сын там из-за нас, — резко ответил Набоков. — И мы обязательно вытащим его все вместе. Только соберись. Мечтая однажды построить собственное, ни от кого не зависящее счастье, Владимир Набоков с каждым годом своей жизни всё сильнее погружался во тьму. Зависть окрашивала руки в кроваво-красный цвет, а душу всё сильнее терзали весёлые и радостные голоса других людей. Хотелось раздавить, размазать и разрушить чужое счастье, как когда-то разрушили его собственное. В девятнадцать лет, ради забавы попавшись Мимику, Владимир Набоков уже совершенно не верил в возможность жить дальше. Очередная организация, очередная игра — это уже наскучило и порядком надоело. Живя завистью к другим, он сам был героем в глазах этих самых других. У него было то, чего многие жажадали — Владимир Набоков имел свободу. Но эта свобода — пустота, то есть отсутствие чего бы то ни было. Только вот той роковой ночью, нарушая все его планы, неспешной походкой в комнату зашла Эйми Ямада. Крутя в одной руке пистолет, другую она разминала, поскрипывая чёрной кожей перчаток. В точности такого же насыщенного чёрного цвета была и маска на лице, такие же волосы, такие же брюки. И белоснежная рубашка — она так ярко выделялась на фоне темноты, что даже слепила глаза. Через плечо тело перетягивал ремень с ножнами и пистолетом. — Добрый вечер. И Набоков отчего-то чуть не рассмеялся. Члены Мимика сразу же схватились за оружие, а Эйми на глазах Набокова вспыхнула и, пугая даже его, человека привыкшего, своим взглядом, расправилась со всеми мгновенно. — Покойтесь с миром. Набоков улыбнулся не пойми чему. Хотя, почему же? Было очень даже ясно, что его радовало — причина, новый и такой похожий на него человек. Эйми откинула его к стене и медленно подошла ближе. Она смотрела спокойно, зло щуря глаза и крутила в руке кинжал. Но не двигалась… Не делала ни одного движения, даже попытки убить его. — Не встречал я ещё таких девушек… Яростных. Она хмурится, а он вымученно улыбается: да, эта девчонка определённо его отражение. — И не встретишь больше. Она уходит, не спросив кто он и откуда, не спросив зачем он здесь и не сделав никакого предупреждения. Но Владимир Набоков почему-то не сомневается — она его не тронет. И он тоже. Сейчас Эйми стала частью семьи, частью его семьи. И позволить ей вновь окунаться в прошлое одной он никак не мог.