Где ты, лада моя!

На Ивана на Купала Красна девица гадала Где мой милый, ненаглядный Где ты лада моя Снежана оглянулась на усыпанную огнями деревню, вслушиваясь в слабые отголоски песни, задорные трели свирелей и переливы гуслей. Ещё было слышно гомон толпы, весёлые, пьяные от мёда и радости выкрики, или те только чудились ей, столь были родны, столь желанны, сердца щемящие? Как хотелось Ане веселиться вместе со всеми, влиться в эти шумные потоки волны и плясать до упаду между высоченных столбов костров и над ними, чувствуя, как опалаяют сарафанов подол искры! Не прыгнет через костёр, не успеет она умыться даже редкой росою — пока соберёт её с листьев по капельке, отцветёт папоротник. И ладно удачу, на здоровье ладно, но ведь и праздника не видать ей, не из-за цветка даже, а несчастной славы, до смерти противной! И не погадать ей уже, не пустить на воду веночек, ладный, красивый, старательно собранный веточка к веточке, цветочек к цветочку — базилик, герань, барвинок, папоротник этот треклятый… И даже клясть его ни к чему, не на нём теперь вина. Просто не к лицу вдове гадания. А облако мерзких шепотков преследовало каждый её шаг: «Несчастная». «Проклятая». Купала, Ивана Купала Купала, Ивана Купала Купала, Ивана Купала Купала Еле слышна песня, а точно Снежане чудится. Слишком далека деревня, далеки люди и флейты. Девушка неровно шла, прикусывая губы, когда под босы ноги попадались острые камушки. Она — знахаркина ученица, она правила знает, а потому идёт по чисту полю вся нагая, без креста, из дома тайком через окно выбравшись, будто и впрямь было ей от кого скрываться. С собой — нож только, венок, молитва да удача. Глядишь, повезёт! Вокруг поле, тёмное, пустынное, только ещё видны где-то далеко позади крохотные огни купальских костров. Лес, нужный, колдовством прославленный, тоненькой полосой чернеет впереди, почти сливаясь с чернильным небом. Много всякой славы у арарат-травы. Человек, что овладеет цветком её, цветком папоротника, и со зверьми отныне говорить сумеет, и мёртвыми повелевать, и богатства за версту всякие чуять, даже под землею укрытые… И желания его исполняются, каждые, непременно. А у Снежаны — желание как раз, и только одно, безумное и порочное, неправильнейшее из желаннейших. Воскрешение. Охальник*, гуляка, лодырь, с самомнением таким, что с небесных чертогов увидать можно — не муж, а сплошной повод для смертоубийства какой-нибудь корчагой**. И всё же… Любила его Аня, дурака такого. А он любил её. И погиб он — пусть остальные говорят, что только угодно! — славно. Проиграв сражение с нечистыми. Повесившись, проще говоря. И чем дальше она шла, тем тревожнее становилось на сердце. И не в темноте, и не в боли было дело. Кто-то словно следил за нею, смотрел, не отрываясь, тяжёлым, взглядом, шёл след в след, наступая на пятки. Не оборачиваться. Главное, вернейшее правило, но сколь сложно тому следовать, когда невидимый взгляд давит на плечи, камнями прыгает под голые пятки. Споткнётся — конец, точно конец. Погадай, мне нестрашно Видишь там, вдалеке Где-то папоротник в чаще И плывут венки по реке Снежана вздрогнула и встревоженно сжала нож, да так, что побелели костяшки. Она ускорила шаг, стараясь игнорировать пышущие болью ступни. Не казалось ей, точно не казалось! Звучала песня, но кому петь её, как не бесу? Страх холодными склизкими червями полз к бешено бьющемуся сердцу. Не оборачиваться. Только не оборачиваться, не сбавлять шага. Прижав к обнажённой груди нож, она громко, до смешного грозно зачитывала, не позволяя голосу дрожать: — Отче наш, Иже еси на небесе́х! Да святится имя Твое, да прии́дет Царствие Твое, Да будет воля Твоя, яко на небеси́ и на земли́. Аня вздрогнула и замерла на миг, увидев среди высокой травы два красных огня. Только не желанные цветки это были. Но глаза. Будто горящие, светящиеся, чарующие… Она насилу оторвала взгляд и уткнулась глазами в собственные ноги. Ырка, это был он, не зря Снежана чтит себя ученицей знахарки. Ничего, это — злобный дух полей, он не последует за нею до леса. А там нарвёт она папоротника, ни один бес не будет ей страшен… А коли не нарвёт, то и пускай жрёт. Гой Ярило, Гой Купала, Ваша очередь настала. Разгораются сердца Словно угли купальца. Ырка продолжал петь. Аня громко молилась, как будто собралась перекричать слова песни: — Хлеб наш насущный да́ждь нам и дне́сь; О оста́ви нам до́лги наша, якоже и мы оставляем должнико́м нашим; И не введи нас во искушение, на изба́ви нас от лукавого. И в тот же миг, как она кончила говорить, песнь смолкла, и Снежана вздрогнула, поражённая этой внезапной тишиной. Сработала молитва? Изгнана тварь? «Нет» — она мотнула головой и длинные светлые пряди разметались по плечам. Тяжесть бесовского взора и не думала исчезать. И всё же, долгое время шла она в тишине, даже тёмная полоска леса стала шире. Но вдруг, позади, разрывая тишину, раздался голос. — Аня? — в голосе Николая слышалась тревога, почти страх, — Аня, постой! Девушка замерла и вдохнула тяжело, будто с усилием. За спиной послышались звуки быстрых, лёгких, как всегда, шагов и шелест высокой травы. — Опасно в одиночку уходить так далеко! — говорил брат, — Чем тебе ближний лес не уходил? Аня не отвечала. Она только сильнее сжала зубы и возобновила шаг. Не оборачиваться. — Ань, да что с тобой? — раздался недоумённый, обиженный голос, — Послушай меня! Шагов больше не раздавалось, трава не шуршала, будто брат стоял абсолютно недвижимо. Голос его внезапно надломился. — Послушай! — вторил он плаксиво, как никогда не говорил раньше, — Пожалуйста, послушай! Прошу тебя, сестра, Анечка, милая! Прошу! Он плакал. Снежана склонила к земле голову и попыталась закрыть ладонями уши, не в силах переносить этот плач, но мольбы стали слышны только ясней. — Прошу! — повторил брат снова, и голос его внезапно повысился, становясь подобен скрипу, — Снежана! Сестра! И замолк. А через секунду девушка утонула в какофонии криков, мольб и всяких иных фраз. Не один лишь Николай, нет, вся деревня, казалось, столпилась вокруг. Мать звала её по имени, старые подруги болтали о чём-то наперебой, жаловался сосед на дурака-сына, а тот, не слыша, рассказывал про что-то своё, уже неразличаемое и бессмысленное. Сотни голосов давили, сливались в оглушительно громкий шум, состоящий будто и не из человеческих слов, а осиного жужжания. Казалось, все эти люди все разом уселись ей на голову, подвинув венок, и говорили, говорили, говорили! Она громко, во весь голос кричала молитву, чувствуя, как раскалывается голова, но только сорвала голос, и продолжала сквозь боль хрипеть нужные слова. Но внезапно всё прекратилось. Снежана осеклась и от удивления подняла голову, глядя перед собой, в надежде, что тишина ознаменовала границу леса. Ошиблась. Он был близко — при свете можно было бы различить каждое деревце, но этого было недостаточно. Почти минуту ещё царила оглушительная тишина, каждое мгновение которой девушка принимала как благословление. А потом вновь раздался голос, одинокий, негромкий: — Ань. И она узнала его сразу, замирая, как ледяная статуя. — А я тебя обыскался, — продолжали течь слово за словом, — Мы так давно не виделись. — Раздалось негромкое шуршание, и девушка, конечно же, догадалась, что собеседник неловко потирает затылок. — Я скучал. Лицо Ани исказилось. Она схватила волосы, словно намеревалась вырывать их уродливыми клочьями, и почувствовала, как наполняются слезами глаза. Это было глупостью. Ненужной, опасной сентиментальностью. Но двинуться с места она всё равно не смогла. — И я скучала, Заяц, — тихо, хрипло сказала она, называя его по первому имени. Губы против воли растянулись в печальной, почти злой улыбке. Перед глазами от слёз всё плыло. Тот словно бы сделал шаг — трава зашуршала. — Я люблю тебя. — Я… — она запнулась, — Я тебя тоже. Почему, зачем, какой ещё папоротник? Не найдёт она цветок, как и тысячи людей до. Не стоит и надеяться. А муженёк — вот он, рядом стоит, неотличимый его двойник. И разговаривать бы с ним ближайшую вечность, не сходить с места, пока оба не подохнут от голода и палящего солнца. Часов через шесть взойдёт. — Ань, ты же знаешь, — сказал он и замолчал, будто не находя слов. А они были и не нужны. Знала. — Никак иначе нельзя, — в его голосе слышалась искреннее сожаление. — Прости меня. И не важно было, за что он просил прощения. За уход ли свой, за происходящее ли сейчас. Аня прощала. Она утёрла слёзы, оставляя на голых руках длинные солёные полоски, и обернулась, поворачиваясь всем телом. И это был он — всякие сомнения отпали. Тоже полностью нагой и бледный, словно снег, усеянный чёрными в ночи трупными пятнами, стелящийся к земле, словно зверь. И глазами, большими, алыми, сверкающий. «Ырка — дух самоубийцы» — вспомнила Аня. Рвано выдохнула и — побежала. Тварь кинулась за ней. Снежана бежала, игнорируя горящие огнём ступни, быстрее, быстрее в лес, ну же! Он рядом аршина два***, не больше, только руку протяни, только шажочек сделай! В глаза ударил неожиданно вспыхнувший на самой лесной границе свет, и девушка поражённо осознала, что отыскала цветок, нашла злосчастную арарат-траву. Существо тяжело прыгнуло ей на спину, валя на землю. Кости, казалось, прогнулись под таким ударом, а тело всё покрылось длинными грязными царапинами. Аня извернулась, хватая отлетевший венок, и прежде чем тварь впервые укусит, со всех сил прижала тот к мертвенной коже. Пусть защищают те барвинки да папоротники! Кожа зашипела, словно на костре. Ырка отскочил, не издав ни единого звука, и принялся драть место ожога жёлтыми когтями, пока из широких ран не засочилась густая тёмная кровь. Аня кое-как вскочила на четвереньки и поползла дальше. Приблизившись к папоротнику, она достала нож и трясущимися руками начала вырезать на земле круг. У неё был только один шанс. Закончив с кругом, она отшвырнула нож в сторону и аккуратно потянула за стебель. Тот медленно пошёл вверх, утягивая за собой клок земли. И в этот же момент она почувствовала на своей шее смрадное холодное дыхание. Аня дёрнула растение со всех сил, силясь успеть, и замерла, кажется, даже не дыша. Глаза её были зажмурены. Ничего не происходило. Она медленно отрыла глаза и невидяще уставилась на цветок, пламенеющий в её руках. В её голове крутились медленные-медленные мысли, словно плавающие в киселе. «Светится. Сработало. Живы.» Ей захотелось заплакать от облегчения, но она лишь со спокойным, словно у куклы, лицом легла на спину, глядя на усыпанное звёздами небо. Аня услышала какой-то шорох и лениво подняла голову, глядя на то, как любимый аккуратно тащит зубами откинутый венок, аккуратно схватив его за какие-то безобидные листики. Положив тот к её руке, он сел, чуть склонив голову набок, как верный пёс, ожидающий похвалы. — Венок, значит, принёс, — хрипло сказала Аня со слабой счастливой улыбкой, — Ещё раз значит, на мне женишься. И рассмеялась.