Неверующий

      Епископ не пытается быть тихим. Гремит горшками, шарит на полках, грохает крышкой пустого хлебного ларя. На кухне «Утонувшей фляги» — и нечего пожрать? Но, похоже, Сэл столько ныл о мышах, что Фарлонг спасовал и начал прятать съестное под замок. Разнести бы дверь кладовки к херам, но тогда Сэл не просто разорется, а позовет стражу. На его-то вопли они явятся! Он легавых прикармливал давно: подкладывал лучшие кусочки, подливал винцо, хохотал их шуткам, аж брыли тряслись. Жирдяй сраный! Епископ все забывал спросить, трахается ли он с Дунканом или просто надеется прибрать таверну к рукам, но, так или иначе, настоящий хозяин тут Сэл.       Задетый локтем горшок опасно кренится. Епископ едва успевает поймать его в последний момент и с досады чертыхается: вот надо было это делать? Хоть душу бы отвел.       За спиной хлопает дверь. Хай не поднимается — значит, не Сэл.       — Епископ?       Фарлонг не то что не ложился, а даже не снял рабочий фартук, в котором, наверное, моется, срет и спит. Разве что не трахается — это Епископ знает наверняка. Трезвый вроде, что нехорошо, — пьяным он сговорчивей. Епископ давит из себя лыбу пошире.       — Накрывай на стол, хозяин! Разве не рад, что я вернулся?       В каждом эльфеныше есть что-то бабское. Вот и Фарлонг вздергивает брови, кривит губы, разве что руку к сердчишку не прикладывает, — обижен, значит.       –Тебя не было четыре месяца!       Не было бы и дольше, да только в лесу Невервинтер волки эля не наливают, а олени не срут золотыми монетами вместо орешков. Когда зима на носу, хочется пожить по-человечески, даже если для этого не обойтись без Дункана Фарлонга. Надо бы подольститься к нему, да только Епископ слишком зол и голоден для этого.       — А я и забыл, что тебя с животом у алтаря бросил. Как назвали малышочка?       — Не смешно, — Фарлонг подходит ближе, отнимает горшок. — Парень, я беспокоился. Где ты пропадал?       Беспокоился он, как же. Видимо, все-таки о Сэла хер не погреть.       — Ты моя мамочка или я твой муженек, что я тебе отвечать должен?       Лицо Фарлонга темнеет, и Епископ решает придержать коней. Фарлонг временами та еще сучка, но именно сучки, если пережать, могут и за ногу тяпнуть. Пересиливая себя, Епископ отбрасывает прядь волос с лица Фарлонга, гладит большим пальцем щеку, словно за той уже его член, — эта картинка немного сглаживает блевотность происходящего.       — Ну, перестань. Не злись. Ты же не думал, что я буду сидеть в Невервинтере вечно? Нужно и отдыхать от городской вони. И тебе подарочек принес. Как насчет шкуры барса на твою кровать, хммм?       Он продолжает водить пальцем вверх-вниз, от виска до шеи, где под кожей часто бьется пульс, и Фарлонг мягчеет.       — Что-то слишком хорошо, — бурчит он, и Епископ подпускает в улыбку нежности, наклоняясь.       — Это ты про шкуру? Или… про это вот?       Это самая поганая часть их «примирений», даже хуже ебли. Фарлонг лизучий, словно щенок, и обожает целоваться. Когда он типа игриво покусывает губы или проталкивает язык в горло, приходится усиленно думать о чем-нибудь еще, чтобы не блевануть. Тут каждый раз как первый! Спасает то, что если Дункан бреется, щеки у него гладкие, как эльфийская жопка, — можно хоть представлять, что целуешь девку.       Он мнет грудь Дункана через фартук, воображая, что под одеждой есть за что ухватиться, и наконец усилия вознаграждены приглушенным стоном. Теперь Фарлонг не зажимается, как обиженка, а сам настойчиво толкает бедрами к столу, шарит руками по телу.       Нет, долго представлять Фарлонга бабой не получится: нормальная баба догадалась бы накормить с дороги, прежде чем накидываться.       На мгновение Епископ чувствует даже не отвращение, а тупую бесконечную усталость. Охота отодрать от себя липкие лапы Фарлонга и уйти; как-нибудь проживет он и на подножном корму, не подкладываясь под сученыша. То, что произойдет дальше, он представляет слишком хорошо: Фарлонг облапает его всего, потом отсосет, — единственное дело, в котором есть хоть какая-то радость, а потом здравствуй, хер в дырке!       Но в карманах у Епископа ни гроша, а ночевать зимой под забором, чтобы под утро с прилипшим к хребту животом идти торговаться за шкурки, — так себе идея. Он чужак в блядском Невервинтере, а Фарлонг, когда доволен, раскидывается золотом не меньше, чем слюнями. Легче разок подставить жопу и не вспоминать о нем до следующей нужды, чем бежать с голым задом в ночь. Свою-то жопу Фарлонг как замуровал, и обычно Епископа это даже устраивает — месить его говно нет никакого желания.       Однако сейчас ему охота придумать что-нибудь получше, чем обычный терпеж. Епископ выворачивается из хватки, сам толкает Фарлонга на кухонный стол. Может, грубее, чем следовало бы, но ведь это же игра? Как и рука на горле. Просто сладкая игра двух сведенных звездами любовничков.       Не очень-то она Фарлонгу нравится, конечно. Он пытается встать, но Епископ прижимает его к столешнице снова, сильнее, надавливает на кадык — и неожиданно чувствует что-то похожее на возбуждение. В первый раз за два, мать их, года! Ради такого можно и в говне погваздаться — как будто мало его вокруг.       — Ну что ты, Дунк, не волнуйся, я ведь просто рад встрече! — мурлычет Епископ, наваливаясь сверху. — Что это мы все про тебя да про тебя… И ты побудь для меня хорошей девочкой разочек, а?       Он будто надгробие собрался трахнуть — таким бревном лежит под ним Фарлонг, и Епископ, продолжая молоть языком, ждет подвоха. При всех бабских замашках Фарлонга тот вовсе не задохлик, как большинство полукровок. Росту в нем не меньше, чем в Епископе, а силы было и побольше — до того, как к бутылке он начал присасываться охотней, чем к мамкиной сиське.       И все-таки чего Епископ не ждет, так это огненного росчерка боли на шее, такого острого, что отшатывается от Фарлонга с воплем. Теперь он сам держится за горло, а когда отводит руку, видит на ладони кровь. Как это Фарлонгу удалось? Епископ даже не заметил, как тот шевельнулся.       — Ебать ты ебанутый! — в растерянности выдает Епископ и вдруг начинает смеяться. Он-то ждал, что Фарлонг начнет просить. Ну, может, ругаться. Попытается его сбросить. Заедет кулаком. Но живого человека молча резать?       — Вот ты сука! — продолжает он почти ласково.       Фарлонг садится на столе, поправляет одежду. Теперь-то Епископ понимает, почему ее так много и висит она мешком, — под нее не то что нож, катапульту спрятать можно. Но пока Фарлонг не опускает задравшийся фартук, Епископ видит в его штанах стояк. Каменный, как и свой собственный.       — Даже не пробуй такое больше, — на удивление спокойно произносит Фарлонг, будто злится меньше, чем на то, что письмишка с сердечками за четыре месяца не получил. — Понял?       Для города Епископ обрезает волосы так коротко, чтобы всякие мудаки не могли ухватиться в драке, но в лесу он за модой не гонится. Пальцы Фарлонга впиваются в отросшие волосы на затылке, выкручивают голову так, что Епископ шипит, чувствуя прикосновение к ране мокрого языка. Это больно — но определенно лучше всего, что Фарлонг выделывал с ним раньше.       Продолжая вылизывать порез, Фарлонг опускает руку между их телами, и Епископ шипит снова, когда холодный воздух пробирается туда, где все полыхает. Впрочем, это ненадолго — к нему быстро прижимается другой горячий член. Епископ думает о разлученных близнецах, братской встрече после долгой разлуки и снова фыркает, но веселится ровно до тех пор, пока Фарлонг, обхватив их обоих рукой, не начинает тереться. Вроде ничего особенного, но удовольствие горошинкой катается по хребту Епископа — от затылка, который Фарлонг продолжает почесывать ногтями, до кончиков пальцев ног.       Но горошинка на десерт — это для светских педрил. Епископу охота чего-то посущественней. Когда Фарлонг отстраняется, слизывая с губ кровь, Епископ без изысков обхватывает себя сам, но даже разок двинуть кулаком не успевает. Пальцы Фарлонга заменяют его собственные, и Епископ чертыхается — без изысков не выйдет.       Фарлонг дрочит ему так же, как полирует посуду, неспешными легкими движениями. Слишком легкими, на вкус Епископа, но на то, похоже, и расчет: Фарлонг размазывает подушечкой пальца смазку, чуть сильнее сжимает кулак, двигает им чуть быстрее и замедляется, только-только дав почувствовать новый темп и нажим. Когда клятый палец массирует уздечку, Епископ готов взвыть от нетерпения.       — Ты что, дырку протереть боишься? — выдыхает он. — Одну уже и так сделал.       — Хочу мозоль натереть, чтоб не пихал без спроса, — Фарлонг останавливается совсем. — Ну?       Ну ясно: самцовая гордость распирает Фарлонга так, что ни вздохнуть, ни пернуть. Член недвусмысленно тычется Епископу в бедро. Епископ не возражает — после таких упражнений жопа целее будет, да и сбить с Фарлонга спесь не помешает. Это сейчас он гордый, а намни ему хер, и опять начнется: «Где ты был, почему меня бросил, нам ведь было так хорошо!»       И Епископ старается, как для себя: быстро, но не резко, немного поворачивая кисть и не отводя глаз от лица Фарлонга. Мэлин как-то сказала, что он может оттрахать взглядом, и сейчас это точно не помешает.       Улыбку поблядистей. Глаза полуприкрыть. Даже языком по губе провести, как будто вновь искупаться в слюнях захотелось.       Действует, конечно. Выражение лица Фарлонга смягчается, глупеет, а кулак, напротив, становится уже не таким расслабленным. Теперь они с Епископом состязаются, кто кого доведет до ручки первым, и Епископ, расщедрившись, приникает к губам Фарлонга роскошным, прямо-таки принцессным поцелуем, засасывает язык — и кончает в его кулак.       Ноги кажутся ватными, едва держат, и больше всего Епископу хочется лечь на что-нибудь помягче кухонного стола и вяло ругаться от удовольствия, пока Фарлонг ему додрачивает, — но все же ему охота оставить последнее слово за собой. Когда Фарлонг прекращает толкаться в его руку и клонится вперед, пытаясь ткнуться потным лбом в плечо, Епископ отступает на шаг.       — А теперь дай уже пожрать, что ли.