Белое, с кружевом

      Маринетт терпеть не может свою работу. Она думает об этом, просыпаясь, принимая душ, надевая неудобные туфли, опаздывая… От этого чувства даже любимое карамельное безобразие, почему-то названное кофе, кажется мерзким и не лезет в горло.       Она сжимает стаканчик, смотрит перед собой на вереницы цветных машин, считает вместе со светофором.       Пять…       Четыре…       Три…       Два…       Один…       Маринетт срывается с места, смешивается с толпой в ее серо-черной гамме, выделяясь лишь ярко-красным шарфом и синяками под глазами, которые не может замазать ни один тональник. Телефон подает последний жизненный сигнал, пищит пару раз и замолкает, потерявшись в недрах сумочки. Она не останавливается, ловко лавирует между спешащими людьми. Поворачивает, снова считает, только уже минуты, и открывает дверь. Охранная система издает писк и замолкает, пропуская ее внутрь.       На пороге уже стоит разозленная Натали, все время поглядывающая на часы. Восемь сорок. Маринетт опоздала, сильно, ровно на сорок минут, потерявшись среди городских улочек, людей. Она выкидывает почти полный стаканчик кофе в мусор, небрежно стягивает с себя пальто, оставляя шарф, откидывает верхнюю деталь гардероба на кресло прямо в холле, зная, что о нем позаботится прислуга. Она невинно пожимает плечами, сильнее обматывает шарф вокруг шеи, словно старается себя задушить, и говорит, что проспала, телефон сел, а кофе был просто отвратительным.       Натали лишь устало выдыхает, потирает глаза без капли макияжа, и разворачивается на тонких каблуках, вышагивая в сторону крутой лестницы. Маринетт оступилась на третьей ступеньке в первый же день своего здесь пребывания. Тогда пришлось выбросить туфли и чулки. Жаль, первые были довольно неплохими, несмотря на то, что жутко неудобными (пальцы в них прижимались друг к другу так, что к концу дня рисковали срастись).       Маринетт тенью следует за Натали, поднимается по лестнице уже куда более удачно. Тридцать восемь ступеней, не считая третьей – она ненавидит это число, поворот вправо, где располагаются спальни. Знакомая темная дверь. Она выкрашена в черный, и это угнетает. Маринетт пару раз думала украсить ее чем-то. Хотя бы той же жвачкой, которую можно было бы прилепить ровно посередине.        Забавно, не правда ли?        Натали косо смотрит в ее сторону, словно знает о ее мыслях и не одобряет, а Маринетт невинно хлопает ресницами, откладывая план с жвачкой на неопределенный срок. Определенно, она будет мятной. Дому так не хватает свежести.       В комнату она всегда входит одна, как и покидает ее. Хотя, если задуматься, можно сказать, что и в ней она находится практически в одиночестве. Она прикрывает дверь, тут же скидывает туфли, отбрасывая их куда-то в угол, и идет к окнам. Сразу. Ей нечем дышать в этой темноте, она задыхается, поэтому тут же дергает тяжелые портьеры, мысленно грозя когда-нибудь от них избавиться. Свет тусклый, словно лишенный жизни, серый, как и все вокруг. Но даже это лучше того полумрака, что царит здесь последние полгода.       Цветы на подоконнике почти завяли, листья скрутились в сухие трубочки и начали крошиться по краям. Они медленно увядают, как и хозяин комнаты, да и всего этого поместья.       — Мне нравится темнота.       Габриэль говорит редко, не всегда по делу, лишь кидая оторванные фразы, словно они всплывают в его голове, а он не может от них избавиться и единственный выход – выбросить их прочь, к ней. Он неподвижно сидит в кресле, спиной к ней и лицом к зеркалу – большому, в полный рост и слегка надколотому в правом верхнем углу. Удивительно, как оно вообще смогло выстоять после удара вазы.       Маринетт игнорирует его слова, несколько минут разглядывает улицу, сад с опавшими листьями и качели. Они немного скрипят на ветру и особенно сильно, если на них сесть. Такие живые, поющие или смеющиеся своим скрипучим смехом качели.       Она бы с удовольствием прогулялась.       — Вчера был дождь, — пространно говорит она, продолжая стоять к нему спиной, размышляя, считается ли это неуважением или пренебрежением. Стоит ли ей также опуститься в кресло? Или же достаточно того, что она просто стоит к нему спиной? Сухой лист, подобранный с подоконника, хрустит в ее пальцах, крошится, прилипая к коже и подолу теплой юбки. — Вам не кажется, что это несправедливо?       Она замолкает, словно ждет ответа, но понимает, что вероятность разговора равна пятидесяти процентам. Всегда только так и никак иначе.       — Что именно? Дождь? — без особого интереса спрашивает Габриэль, и Маринетт поджимает губы. Удачный день.       — Радуга. Вернее, ее отсутствие. Ее не было так давно. Разве за дождем не должна быть радуга? – лист превратился в пыль, испачкав белую поверхность, и Маринетт бездумно спахивает грязь на пол. Ей хочется по-детски подтолкнуть ее чуть дальше ногой, но она сдерживается и отрывается от окна.       — Радуга имеет лишь два цвета. Ее полосы либо черные, либо белые, они лишь чередуются. Ты просто ее не заметила.       Габриэль поднимает на нее глаза, смотрит в отражение, упорно не желая оборачиваться. Хотя, так следовало бы сделать. Маринетт подходит сама. Ближе, огибает кресло, смотрит на вытянутые в, казалось бы, неудобном положении ноги. Длинные, стройные, красивые. Ей нравились его ноги. Впрочем, как и тело, волосы, руки. Особенно привлекательными были тонкие, чуть удлиненные запястья. Их можно было бы назвать даже изящными, с чуть выпирающей косточкой. Сейчас они кокетливо выглядывали из-под рукавов простой льняной рубашки, которая не была даже застегнута на все пуговицы. Три верхние были распахнуты.       — Какая сейчас у вас? – она присаживается на подлокотник, нагло вытесняя его руки. Он не двигается, не поднимается, а Маринетт очень хочется пошутить. Интересно, он сможет ее уволить за подобную выходку? Едва ли, иначе просто некому будет раздвигать шторы и крошить засохшие листья.       — Пятнами, — бросил он и взмахнул рукой, делая элегантный пас. – Знаешь, как шкура у далматинца. Не успеешь обернуться, как наткнешься на пятно, в которое, непременно, вляпаешься.       Маринетт улыбается, но как-то криво, хотя считает его слова довольно забавными. Вляпаться самостоятельно в эти самые пятна он сможет едва ли.       — Главное не увязнуть, – бормочет она, снова поворачивает голову в сторону окна и смотрит на прилипший к окну лист. Он цепляется за стекло, пытается удержаться, но спустя пару секунд исчезает. Ветер был беспощаден. – Не хотите прогуляться? Мы могли бы пройтись?

***

      Маринетт медленно шагает по пожухлой траве, пинает разноцветную листву и постоянно шмыгает носом, ругаясь на вечный осенний насморк. Она любит такую погоду – прохладную, немного серую, со всполохами ярких пятен из листьев, ветреную. Ветер шепчет, лохматит волосы, не спрятанные под красным, в цвет к шарфу, беретом. Руки без перчаток уже давно замерзли, но она не останавливается, продолжая идти вперед и катить перед собой коляску.       Габриэль постоянно хмурится, оправляет очки и прячет ладони в карманах своей куртки. Холодно только телу, а ноги уже успели онеметь. Интересно, если они замерзнут, то он сможет хоть что-нибудь заметить. Едва ли. Он пытается оставить эти мысли, смотрит перед собой, натыкаясь взглядом на темное окно второго этажа и Натали. Она не менее темна, словно призрак, подглядывающий за людьми, посмевшими ступить на территорию ее владений. Эти мысли в корне неправильные, поскольку особняк принадлежит ему, а сам Габриэль не способен не то что ступить, даже пошевелить кончиками пальцев ног.       — Разве не чудесно?       — Что именно? – уточняет Габриэль весьма флегматично.       — Я пока не решила, — отвечает она, чуть наклоняется к нему и весьма вольно опускает подбородок на его плечо. – Но, как мне кажется, что-то точно должно быть чудесным.       — Осень?       — Ммм, вино, — поправляет она.       — Что, прости?       — Вино. Мне кажется, это самое удачное сочетание.       Она невинно пожимает плечами, продолжая прогулку.       — Красное? – уточняет Габриэль, пытаясь угнаться за ее мыслями, представляя пару бутылок дорогого, редкого, а самое важное вкусного вина. Возможно, даже он не отказался бы от пары бокалов, а, может и бутылок.       — Нет, белое, и обязательно с кружевом.       — Мы все еще о вине?       — Нет, уже о платье. Хотя от вина я бы тоже не отказалась.

***

      Маринетт крутит карандаш, крепко зажав его между указательным и средним пальцами. Одна нога, согнутая в колене, упирается в стол, онемев до такой степени, что скоро она перестанет ее чувствовать. Интересно, это приблизит ее к нему? Рядом стоит чашка с остывшим чаем, на белой скатерти виднеется парочка кружков от напитка, а на тарелке лежит подсохшее, но все же надкушенное пирожное. Она не любит клубничный джем.       Парочка листов смятыми комками покрывает пол, один из них откатывается к покачивающейся босой стопе, и Маринетт пинает его, попадая прямо в перевернутую корзину. Рядом Алья гремит посудой, моет ее и грозится поколотить подругу, если она не возьмет себя в руки и не начнет хоть иногда спать, убираться и употреблять нормальную пищу, исключая кофе. На нем она долго не протянет, а синяки грозят захватить все лицо. Маринетт лишь отмахивается внутренне, но внешне показывает, что слушает, обещает исправиться и взяться за голову. Она не любит, когда ее учат. Для этого ей хватает и родителей, иногда Адриана, возможно, даже Натали. От подруги она ждет поддержки, понимания и, возможно, пары бутылок вина. Можно красного, можно белого, даже с кружевом.       — Маринетт, приди в себя! – Алья бьет ладонями по столу, не выдерживает. Скорее всего, она наступила в ту самую черную точку, и, кажется, она была довольно большой. Наверное, это очень неприятное чувство, когда к твоей обуви прилипает пятно со шкуры далматинца. Лично Маринетт не очень любит таких собак.       — Тебе нужно почистить обувь, — замечает она, выводя подругу еще больше.       — А тебе голову! – девушка сжимает пальцами скатерть, чуть тянет ее, опрокидывая кружку и разливая коричневую жидкость. Химчистка. – Ты с ума сошла! Ты перебиваешься с таблеток на кофе и обратно! Возьми себя в руки и брось его, наконец! Он взрослый мальчик!       — Как думаешь, в химчистке мне сделают скидку, если я отдам им и скатерть, и голову. Кажется, самой мне не отстирать эту заразу.       Алья стонет, зло поджимает губы, борясь с отчаянием. Она совсем не понимает Маринетт последнее время, последние полгода. Они почти не видятся, телефон подруги постоянно отключен, а во время редких разговоров она несет самую настоящую чушь. Она подавлена, нуждается в психологе, а не в работе сиделкой за старым калекой и бывшим начальником по совместительству. Эта глупая привязанность и обожание зашли слишком далеко, превратившись в помешательство.       — Маринетт, прошу, услышь меня! — Пальцы у Альи теплые, а у Маринетт, как лед. – Я понимаю, что это может быть для тебя тяжело. Но пойми, что сейчас ты катишься в бездну.       — Тогда мне билет в один конец.       — Что ты получишь взамен? — Алья пропускает ее слова. Игнорирует, решая высказать все, достучаться. – Ты понимаешь, во что ввязываешься? Мало того, что он годится тебе в отцы, так теперь он еще и калека! Это же самая настоящая обуза, которую не перекроют его счета с огромным количеством нолей.

***

      Маринетт смотрит на него решительно, не обращая внимания на удивленный и немного растерянный взгляд. Он не ждал ее такую, в час ночи. Маринетт была едва ли не в пижаме, благо что накинула на себя пальто и обмоталась шарфом, спрятав в нем чуть вздернутый нос. Лишь на правой ноге был носок, шнурки на ботинках были развязаны и волочились по полу, немного намокнув в лужах. Она тяжело дышит, щеки ее пылают лихорадочным румянцем, а в глазах решимость, заставившая ее сделать несколько стремительных шагов вперед.        Она на ходу скидывает пальто, затем ботинки и несчастный носок, совершенно не подумав о сохранности вещей. Ловко, словно кошка, забирается на постель, приближаясь.       — Белое?       — С кружевом, — выдыхает она, а Габриэль не до конца понимает, говорит ли она о выпитом ею вине или же о чем-то другом. Мысли Маринетт редко можно систематизировать, что и выделяет ее на общем фоне других людей помимо красного шарфа.       Он не спрашивает, почему она пришла так поздно, впрочем в этом и не было необходимости, но зато была благодарность, со стороны обоих. С его - потому что он не один, а с ее – что не выставили за дверь. Она улыбается. Немного пьяно, рассеянно, придвигается ближе и оглаживает ледяными ладонями его лицо.       — В последнее время на моем пути было слишком много далматинцев.       Она наклоняется к нему, потирается кончиком носа о его нос, а после едва ощутимо касается губ. Так неуверенно, словно спрашивая или давая попробовать вино, продегустировать и сделать выбор – подходит ли оно для сегодняшней ночи. Поцелуй от этого получается терпким, пьянящим и таким… таким... лишенным всех этих ненавистных им черных пятен. Они не нужны, впрочем, как и мысли о вине, каким бы оно ни было, кружеве и о собаках с окрасом, напоминающим радугу...