Я — уши и глаза. Нос и язык. Кончики пальцев.©
***
Уездный приуральский город Б. располагался растянуто и широко по берегу студеной полноводной реки, которая весной становилась лазоревой, как крыло сойки. И если долго смотреть на эту сгустившуюся синеву, то вдруг захватывало сердце от странного восхищения, которое граничило с ужасом, словно перед тобой открывалась бездна и ты мог лететь в нее, пролетая тысячелетия и геологические эры, приближаясь к первому дню творения. В давние времена здесь обитали племена, которых первобытные художники живописали как людей с песьими головами и козлиными копытами, признавая за ними способность перевоплощаться из человека в животное. Бронзовые браслеты, ожерелья и гребни в изобилии были найдены в курганах и несли на себе звериные образы. С великим искусством в орнамент украшений были вплетены диковинные травы, цветы, скачущие олени, бегущие волки, летящие птицы. И среди них попадались странные гибриды с головами людей и телами кабанов, или же люди, у которых вместо рук были крылья, или журавли на человечьих ногах. По обоим берегам реки близко к поверхности выходили рудные жилы железа и меди, а также залежи кристаллической соли. Местные жители определяли месторождения по цветам, которые были пропитаны медью, железом или хлоридом натрия. Были они ярко-желтые, или красно-ржавые, или белые с сиреневатым отливом. Русские промышленники, пришедшие на Урал за рудой, строили здесь заводы и доменные печи. Возводили среди лесов и бревенчатых изб белоснежные, с каменными изразцами церкви. Шаманы и колдуны покидали капища и уходили поглубже в леса. Но в церквях появлялись резные, из дерева, апостолы, святые и ангелы, чем-то странно напоминая языческих идолов, что устанавливались колдунами в священных рощах. Город Б. был известен тем, что в последние годы Советского Союза, перед самым его закатом, стали мелькать в небе неопознанные летающие объекты в виде серебристых ромбов, от которых ночью становилось светло, как днем. В газетах писалось, что инопланетяне облюбовали город Б. с его подземными пещерами и гротами, оставшимися от соляных и железорудных шахт и там якобы гнездились целые эскадрильи летающих ромбов. Один из ромбов потерпев катастрофу: взорвался высоко над городом. Вспышка озарила небо, как ночное солнце, превратилась в сверкающее облако, из которого вышел прозрачный светящийся великан с кудлатой гривой и, пройдя по воздуху, исчез за лесами. Город Б., несомненно, обладал какой-то тайной, быть может, связанной с колдунами и шаманами, или инопланетными существами, или иной призрачностью, заставлявшей думать, что это поселение вместе с церквями, заводами, памятниками в один прекрасный день снимется с места и улетит в дрожащий зноем призрачный горизонт. Или уплывет вниз по чернильной студеной реке, или уйдет под землю, и на его месте вырастут железные деревья, поселятся медные лоси и кабаны, а на болотах вновь заведутся журавли с человеческими ногами. Если заглянуть в глаза любому жителю города, то сначала увидишь чистую, наивную синеву, как у целомудренного ребенка. Затем чем-то замутятся глаза, наполнятся дымом и промерцает зловещая волчья вспышка. А потом обнаружится такая бездонная жуть, что лучше бы убраться подобру-поздорову да и помолиться в церкви святым и угодникам. Именно в этом городе Б. летним утром по центральной улице ехала пыльная переполненная маршрутка. Подкатила к остановке, распахнула объемистое нутро, изрыгнув из себя средних лет женщину: бледную, сумрачного вида, в мешковатом платье, с невыразительным пресным лицом и маленькими неяркими глазками. Сквозь редкие рыжеватые волосы проглядывала розовая кожа, бесцветные брови были почти незаметны, походка ее была нетвердой и семенящей. Единственное, что бросалось в глаза, — это родимое пятно на щеке, яркое, как лепесток мальвы. Женщина спешила, ей очень хотелось домой, туда, где можно бросить тяжелую сумку и скинуть ужасно жмущие туфли. Она прошла в подъезд и направилась к лифту. Следом шел сосед в салатовом спортивном костюме, захотел помочь, потянулся к сумке, но из холщовой глубины вырвалась ветвистая молния, опутала соседа, словно щупальца спрута, и швырнула в сторону, так что он влетел в открытый мусоропровод да там и застрял. Лифт унес женщину на этажи, а сосед продолжал висеть в дымящихся салатовых лохмотьях. «Господи, что же это!» — очнулась она, запрещая себе думать так и чувствовать, торопливо вымаливая у кого-то прощение за жуткие видения и мысли. — Калина, ты? — в приоткрытую дверь высунулось носатое, все в коричневых морщинках и складках лицо цыганки. Она гадала на зерне, на куриной печени, вязала на деревья тряпицы, совращая в язычество малолетних. — Карма, посидишь с детьми до завтра? — спросила Калина, сфокусировав взгляд на валяющихся в коридоре плюшевых мишках, от которых у ее детишек выскакивали папулезные прыщи. — Посижу, да ты заходи, сестрица! — слегка коверкая русские слова, произнесла Карма, завлекая худую осунувшуюся подругу в свою квартиру.***
С Калиной случился приступ смеха. Сначала тонкая, играющая на губах улыбка. Дрожащий легкий смешок. Щекочущий горло смех. Громкий, неостановимый, во весь голос хохот. Хриплый, из горла, с прыгающим тембром, клекот. Карма смотрела на нее с сочувствием и одновременно — с удивлением. Она дождалась, когда клекот утихнет, слезы впитаются в носовой платок, и только тогда обняла Калину за плечи, стараясь унять пробегавшую судорогу. — Э, сестрица, да я вижу, у тебя беда. Я, конечно, ни на что не намекаю — я прямо говорю. Кончился, что ли? — Спичка тебе в язык, Карма! Живой он, живой… Не о том речь. Я все сделала, как сказали в больнице. Пришла утром, подождала, пока закончится операция, и тут выходит врач и говорит: «Операция прошла нормально, вот ампутированные ноги твоего мужа, заберешь их с собой». — Э, что ты сказала? Шутишь, сестрица? — Что слышала, то и сказала! Мне выдали ампутированные части тела мужа! Я чуть в обморок не упала. А врач мне и заявляет, что это мои «прихоти» и я сама виновата, потому что не знаю алгоритма действий, которого должна была придерживаться. По его словам, если у меня была возможность похоронить ноги на кладбище, где в дальнейшем будет покоиться мой муж целиком, то я должна была их забрать. В противном случае мне следовало обратиться к заведующему отделением либо к его руководителю. Тогда бы этим вопросом занималась администрация больницы. — Э, да ты погляди, че делается! Ай-яй-яй! Ай-яй-яй! — Горе по горю, в мае Приора сгорела, а теперь вот это! Куда мне их девать, Карма?! Ноги ведь со мной, да такое вытворяют… — Вытворяют, говоришь? — мясистый, свисающий нос Кармы от возбуждения и прилива крови стал сизо-лиловым. Она раскрыла сумку, больно ткнула большим пальцем в самый центр правой стопы и взяла ее в руку. Пальцы развернулись и снова сжались, точно отрубленная ножка цыпленка. — Эта молочная нога, с которой он родился, — сказала Карма, едва глянув на стопу, затем уронила ее и подняла другую. — И эта тоже… Видишь — разорванная звезда на холме луны? — она с интересом смотрела на жировые подушечки, расположенные хаотично по всей поверхности подошвы. — На постоянных ногах такого, нане, не бывает. — Да, свекровь говорила, что Коля очень рано научился ходить и говорить, выходит, у него раньше всех прорезались молочные… ноги. Но что мне теперь с ними делать, Карма? — Слушай, сестрица, лет пятнадцати назад у больницы был центр утилизации, но его разворовали местные жители и сдали на металлолом, а земля осталась. Так вот, отнести ноги Колюни туда да прикопай где-нибудь. Полыян? * — Вроде бы полыян…***
В далеком тумане таял бело-розовый город, его кварталы, неясные мерцания, колыхание пара, таинственная невнятная жизнь, отделенная от глаз Калины толщей синеватого воздуха с редким пролетом искристых разноцветных лучиков. Здесь, на окраине, особенно чувствовалось приближение осени по тончайшей желтизне, текущей в бедном просторе, словно где-то уронили невидимую капельку йода и она растворялась среди кленов и берез, просачивалась струйками в их кроны, плавала в пятне водянистого солнца, создавая ощущение незримой болезни, поразившей город. Туман на стекле заброшенного крематория был золотисто-зеленый, такой же, как под липами, где у черных стволов начинали скапливаться озерки опавшей листвы. Горьковатый цвет увядания присутствовал в высокой пижме, с которой, как с икон, осыпалась блеклая позолота сухой пыльцы. Калина недвижно стояла посреди запустелого могильника хирургических отходов, чувствуя, как едкие яды отравленной земли втекают в ее кровь и дыхание, порождая легкое головокружение, словно от надкушенного черенка осинового листа, рыжего, с пятнышком липкой гнили. Вечер, смуглый, бриллиантовой, брызнул на пожухлые травы прозрачными пучками огней, в воздухе повисла фиолетовая гарь. — Бог в помощь, красавица! — с легкой иронией сказал пожилой мужчина, наклонившись к уже почти полностью выкопанной яме. — Спорится дело-то али как? — Куда там, пятую уже копаю, да они все водой заполняются, а тут ещё на беду препротивный слизняк так и липнет ко мне, так и липнет, — Калина чувствовала, что мозг её вяло колышется, как бесформенный студень, и мысли в нем, — как рыбы в заливном. — Сама ты препротивный слизняк! — звонко пискнул флуоресцентный, тускло светящийся сгусток, похожий на расплавленный от горячего пара мармелад. — Очень надо! Еще чего?! Дудки! — он так разозлился, что ядовито-зеленая слизь брызнула из него во все стороны, словно гной из чирья. — Бе! — зябко обхватив себя полупрозрачными руками, Калина устало кивнула на запруду. В маслянистой орехово-бурой жиже, торопливо перебирая веслообразными лапками, терлись боками глянцевитые скользко-упругие жуки-плавунцы. На жестяном совке чернел сочный ком, и в нем извивался скользкий бледно-розовый могильный червь. — Слизняк — существо свободное. Где хочет, там и ползает, — серые глаза старика, внимательные, зоркие, со светлыми металлическими точками, мгновенно оглядели Калину, превращая разноцветный хаос в точно сконструированный образ. — Замерзла, девонька, замерзла, милая? Милости просим на наш огонек, вон он, вдалеке, мерцает еле заметной маленькой звездочкой. Калина смотрела в темноту, сквозь которую, подобно тени, удалился старичок, оставляя на земле кусочки слизи, рваные вмятины, золотые отпечатки перепончатых птичьих ног. Эти метины уводили ее за собой, спускались в низину, через заросли тянулись на пустырь, ныряли в канавы, вновь появлялись на поверхности, проникая в потаенные чащобы. Калина, как бабочка, была опутана тончайшими тенетами транса, беспомощно трепетала, пытаясь разъять стальные плетения.***
Она очутилась в волшебном парке, где тянулись аллеи оранжевых и синих деревьев, блестели, как огромные алмазы, пруды и повсюду стояли мраморные пьедесталы с фантастическими скульптурами. Это не были статуи богов и полководцев, бюсты мудрецов и философов. Это были фрагменты женского тела, словно рассекли на части прекрасную великаншу и водрузили на алтари обломки ее совершенных чресл. Отдельно красовалась женская грудь с маленьким мраморным соском. Отдельно белела пленительная рука с утонченными перстами. Отдельно сияло плавное бедро, которое хотелось погладить. Калина сидела за столом и смотрела, как отражается голая садовая лампа в мокрой бутылке с бело-синей наклейкой «Белочка». Из пустой пивной банки с надписью «Kozel» тянулся тонкий дымок окурка. На столе, рядом с граненым стаканом, на котором краснела помада, стояла ее хозяйственная сумка. И этот голый, без клеенки, стол с водкой, огрызками хлеба, грубо нарезанной колбасой, с раздавленной кляксой маринованного помидора, освещенный жестоким хирургическим светом, вызывал у Калины мучительный интерес. Как если бы она впервые соприкоснулась с земной реальностью, увидела бы эти земные предметы, стараясь уяснить их назначение, смысл и природу. За столом в сумрачной ржавчине, в зеленоватом тлении, в голубом трупном мареве пировали нелюди: птицесвиньи, волкожабы, пучеглазые и прожорливые химеры. Рядом с Калиной восседала, зажав в лапках зажженную спичку, антропоморфная мышь размером с таксу, вся в бриллиантах, то ли статуя, то ли заколдованная царица, очарованная хранительница несметных богатств. — Как это возможно? Вы колдун? — Калина сидела, оцепенев, словно в эфирной маске, надышавшись голубого холодного яда. — Немножечко, совсем немножечко, — ответил старичок. — Я дьякон Аввакум — всеобъемлющий и всеохватывающий, — он замер, воздев руки, словно дирижер, остановивший мимолетный звук. Глаза его закатились, и казалось, он спит, слабо покачиваясь в незримых волнах, как морские водоросли. — Что это у тебя на щеке? — он указал на густо-вишневое родимое пятно. — Кочергой, что ли, жгли? — Вовсе нет-с, родовая травма-с. Щипцами-с неловко прихватили-с, — голый по пояс, на смятых листьях, разрисованный наколками, сидел корень грецкого ореха. В нем было сколько грации, пластики и кокетства, будто внутри этого деревянного истукана жила нимфа-дриада. Перед ним стояла початая бутылка водки и лежал на тарелке огромный вырванный глаз — белый белок, ликующая синева радужки, драгоценный зрачок. Было видно, что глаз смеется: его восхищает происходящее. Калина, испытывая счастье и благодарность к кому-то, тоже засмеялась. — Это бывает с теми, кто рожден от иногородних. Значит, тебя, как занозу, из материнского чрева вытаскивали, — Аввакум был дородный и тучный, с густой золотистой бородой, в которой каждый расчесанный волосок источал радужный лучик. Пышные, как мыльная пена, умащенные отварами волосы ниспадали на плечи. Кожа щек была нежной, цвета топленого молока. Большие влажные глаза взирали душевно. Он был в легком шелковом подряснике, из-под которого выглядывали белые журавлиные ноги с красивыми перламутровыми коготками. Эмалевая, с образами зверей панагия мерцала червленой оправой. Пунцовая нижняя губа выпячивалась от удовольствия, напоминая большого морского моллюска каури. — Как занозу, ваше дьячество, истинное слово, как занозу, — волкожаба, крупная, жилистая, с черной свирепой бородкой и жгучими, как спелые сливы, глазами стояла за спиной дьякона и разминала ему плечи, погружая мощные лапы в мякоть изнеженного тела, словно месила тесто для сдобной выпечки, и улыбалась длинным волчьим ртом. — Ваше дьячество, третьего дня наш мерин на первом свидании показал девушке труп своей бабушки! — Идийот, — Аввакум умолк, думая, не упустил ли чего. Пока думал, достал изящный черненого серебра гребешок с изображением шестикрылого утконоса и стал расчесывать свою шелковистую бороду. Потом обвел соратников тяжелым бычьим взглядом. — Настоящее оскудение мысли началось среди наших граждан. Суслики вы. Головки маленькие, а зубы большие. Что бы вы без меня делали? — Истинно померли-с бы, ваше дьячество-с! — корень слабо мерцал, будто нес в себе стеклянный кувшин света. — Истинно, истинно… — согласились остальные. Аввакум взмахнул кружевными рукавами, грозной волей заглушая голоса. — Отведай, девонька, мои сладости — эклеры с мышиными хвостиками. Положи под язык и дай раствориться, — он извлек стеклянную коробочку с плесневелым содержимым. Подхватил пирожное за хвост и протянул Калине, стараясь не запачкаться в сладком креме. Калина взять не решалась. — Разве я похож на отравителя? — Почти нет, — смутилась она. — Не стану же я травить самого себя. — Аввакум положил эклер в рот и закрыл от наслаждения глаза. Калина недоверчиво, неохотно взяла зеленый десерт и сунула под язык. Перед ней вдруг залетала, засверкала хрустальными крыльями стрекоза с шарообразными белками с кровавыми жилками сосудов и расширенными от выпитого зрачками. Это окончательно развеселило Калину, и она захохотала. И Аввакум в ответ захохотал, и так они некоторое время смеялись, глядя друг на друга. Калина почувствовала слабый ожог в горле и вслед за этим — негромкий шум. Казалось, шумит наполненный ветром лес или дышит невидимое озеро. Звук усложнялся, усиливался, исходил из рюмки с водкой, из узорной ножки стола, из висящей на столбе лампы. Она с изумлением слышала, как звучит каждая пролетавшая мимо пылинка, каждая песчинка из наполнявших пространство. Пели облака и деревья. Звенели серьги в ухе молодого козла. Звуки летели из беспредельных миров, и их издавали лучи, незримые частицы, близкие и отдаленные планеты. Этот звучащий мир был странным и чарующим. Отдаленные предметы звучали громче, чем ближние, и становились ближе, а близкие отдалялись. Одинокая лампа с бисерными нитями горела где-то в отдаленной галактике, а невидимые планеты плавали над самой головой, и их можно было пощупать руками. Все вокруг волновалось, выдувало из себя пузыри и проваливалось, образуя бездонные пропасти. Возникали пики и бездны, и эта геометрия звуков восхищала и волновала, как если бы Калина перенеслась в иное измерение. Она открыла глаза и увидела, что Аввакум стал красный, как огненный стручок перца. Потом его лицо позеленело, как изумрудная трава, а волосы стали ярко-синие. Он вспорхнул, повел рукой, рисуя в воздухе треугольник. Опустился на землю, слегка коснулся родимого пятна Калины, и в нем растворилась капля жидкого золота. Теперь пятно слегка воспалилось и обрело выпуклость, точно красное стеклышко, под которым что-то кипело и пузырилось. Калина почувствовала, как лопнула тонкая оболочка родимого пятна и из него вырвался аметистовый пылающий луч, который лизнул крышку стола, полетел по бутылкам, бесшумно ударяя в сумку с ногами. Она вдруг испытала такую сладость, такое небывалое влечение, такую любовь и нежность к сумке, которая раскрылась, дышала, звала ее, что полетела к ней навстречу, погружаясь в темно-алую глубину, в нежную теплую мякоть. Из сумки вырвались белая алмазная вспышка, безымянный восхитительный взрыв, сияющая пустота, из которой в разные стороны разлетались планеты и солнца, жемчужные луны и огненные метеоры. А потом наступили тьма и забвение, безвременная смерть, в которой пребывали длинные, ровные ноги ее мужа. — Вороне как-то бог послал кусочек сына! — закричали ноги, повторяя стихотворную строчку, случайно залетевшую когда-то в память, трепетавшую там, не в силах улететь. — Ух ты! Хорошо-то как! Ой, горит Прио-о-ра в поле у ручья! Калина испугалась, но не подала виду. Только тревожно забегали маленькие глазки и растопырились, как у лягушонка, пальчики рук. — Такое бывает с непривычки-то, пройдет, пройде-е-т, — Аввакум лучился, как масленый светильник. Медовая улыбка источала благодушие. — Никому ничего не лизал, а луну лизну! — радовались ноги как дитя. Из темноты вышел чернокудрый смуглый мерин, взял ноги и поставил их под лампой на резную скамеечку, инкрустированную речным перламутром. Тело Аввакума стало увеличиваться, взбухать, наполняться животворной силой. Он стянул шелковый темный подрясник, и Калина увидела сдобное, выпирающее из квашни тесто. Аввакум вынул из него птичьи лапы и заменил их молочными ногами Коли. — А вот, девонька, видишь ты, какое дело-то вышло. Сами-то мы нездешние; пришлые мы. Живем-то хоть бледненько, а недра-то у нас хоть куда. Семья-то у нас небольшая: тысяч сорок, не больше. Это присказка, не сказка. Сказка будет впереди, — насмешливо произнес Аввакум. — Много сотен лет назад местный Иван вышел зимой справить малую нужду-то. Поскользнулся и воткнулся резцами в березку русскую. Медицина-то в те времена была неважная, а уж стоматология, у-у-у… совсем никудышная. В открытые каналы верхнего первого премоляра Ивана вместе с березовым соком и хлынули отщепившиеся от металлокомплекса ионы меди из рудных жил, внедрились в бактерии из гниющего зуба Ивана и присоединились к их собственным ферментам. Вот транссингулярный лабиринт с временными колодцами возьми да и откройся. Тогда-то, благодаря неуклюжему Ивану и его дырявым зубам, наши предки впервые оказались на Земле. С тех пор все жители этого городка не совсем люди, а точнее, совсем не люди. А родня-то прилетает, д-а-а, не забывает нас, сирых да убогих. — Значит, и я… — рубиновые лучи, исходящие из раскаленного черепа Калины, сменились легчайшим золотистым излучением, какое бывает в сосновом лесу, среди смолистых стволов, где нет-нет и сверкнет узор росной паутины. — А то как же, девонька, ты в себе не сумлевайся! — воскликнул Аввакум, рассматривая новые ноги. — В древнем трактате описано, что загадочное пятно на твоей щеке — это жаба, символизирующая космическую любовь! — А если о нас узнают власти? — Сравняем Землю с землей, — Аввакум резко встал и вознес рюмку к небесам. — Дорогие однозубчане! Выпьем за наш славный город! Колдуны забили в бубны, шаманы заиграли на балалайках «Полет шмеля». Начиналось торжественное шествие. Проползли, проскакали, промчались цветастые клубки перевёртышей. Кузнечик верхом на жабе. Краб в обнимку с улиткой. Петух пришпоривал утку. Бодро и деловито прошла погребальная процессия красных человечков, несущих на плечах открытый гроб с рыбой. Из дьякона вытекла тягучая капля и превратилась в его подобие, два стоящих рядом Аввакума держались за руки и улыбались. Оба стали вращаться, образовав два размытых веретена, от которых летели разноцветные брызги, и каждая становилась Аввакумом, и их было множество, все они танцевали, и это было изумительно, веселило и возбуждало. Калина слышала, как пахнут вечерние флоксы, глядела на большую желтую луну в ветвях березы и думала о муже, который лежал в эти минуты под капельницей, отращивая постоянные ноги.***
Ночь — медленная, вязкая, как густой сироп, скопилась у светофоров, теснясь, давя, мигая зло желтыми габаритными огнями. Ночь, похожая на окалину, медленно остывающую на красных от дневного солнца домах. По красным асфальтам, из красных в красные двери, из красных в красные автобусы бежала толпа, скопище мелькающих, красных, как у косцов, лиц, на которых не разглядеть выражения, а только особое утомление после душной ночи, улетающей, как видение туманных мостов, церквей, заводов. Калина ощущала необычайную легкость, словно исчезло притяжение земли, и ей ничего не стоило подпрыгнуть и перенестись на вершину дерева, а оттуда — на крышу, а потом — на облако. Оттолкнувшись от утренней белизны, пролетев сквозь лазурь, она стала перепрыгивать с одной планеты на другую, рассматривая их сахарные и марципановые поверхности, их малиновые горы и янтарные леса, их стеклянные моря, на которых застыла голубая рябь ветра. За ней вился длинный хвост с кисточкой, и его не нужно было скрывать.