Хорошая, терпеливая девочка

Принц Себастьян Ваэль открыл письмо. Хорошо, что Варрик писал за печатью Наместника Киркволла, в противном случае послание могло затеряться в папке на полдня или даже на сутки. Как интересно устроена жизнь — никогда не знаешь, на сколько частей она поделена, пока не оборвется предыдущая часть. С ним уже случалось такое — когда-то он был полон планов и стремлений, а жизнь полна удовольствий, и буквально за мгновение оказался преданным семьей пареньком, цедящим сквозь зубы бессмысленные угрозы и отправляемый против воли... в неволю. Так было и теперь — секунду назад нож для бумаг прошелся по ребру конверта. Он был Принцем, готовым дать должный ответ Наместнику и бывшему соратнику, и успеть посетить несколько запланированных встреч после корреспонденции. Всего мгновение и он... Мериам Хоук была женщиной, вызывавшей его восхищение безоговорочно и без оглядки. Иногда он задумывался, не видит ли он в ней молодую Эльтину, но потом одергивал себя — лишать каждую из этих женщин своей собственной уникальности, смешивая их образ в преданном им сердце — это было таким же неуважением, как смеяться над верой одной и вожделеть вторую. Вторая, Мериам, была леди до кончиков ногтей, даже если по уши в крови. Она была освежающе честной, такая ни за что не станет плести интриги. Такая будет надежным соратником, преданным другом. Такая согреет своим сердцем и душою в моменты сомнений, нерешительности. Его воспитание, то, среди чего он рос, оставило в нем следы даже после всех лет, которые ему посвятила Эльтина. Холодность его матери, смерть деда, презрение отца — все то, что приучило его дважды думать, оглядываться, ожидать равнодушие, интриги и холодность в людях. В плохие дни именно этот принц, вскормленный Ваэль, просыпался в нем. Шалопай, молодой повеса, дамский угодник, юный пьяница — все это были маски, но не части его истинной натуры, поэтому «тот парень» не возвращался и, скорее всего, давно был мертв. А вот голос Принца имел огромный вес и часто доминировал, брал верх в спорах с самим собой, подавлял теплоту и веру Брата церкви в нем. Мериам могла приструнить Принца одним взглядом. Даже он, находясь рядом с ней, начинал верить в существование тепла и искренности. И именно благодаря ей эти двое нашли в нем единодушие по одному вопросу: они оба не простили бы себя, если хотя бы не попытались сделать ее своей. Насколько это возможно. «Ох, Андрасте будь милостива, пожалуйста, и открой наши сердца друг другу так же, как они открыты тебе». Когда решение было принято, еще несколько месяцев ушло на сомнения. Мужчина в нем не мог без борьбы отпустить, не мог физически смотреть в ее удаляющуюся спину, понимать, что тепло ее глаз и рук будет согревать кого-то другого. Но он по-человечески осознавал, каким бестактным... нет, не надо врать самому себе: жестоким — каким жестоким будет это предложение. И все же, он был Братом церкви и не мог предложить больше ничего. Хуже всего было осознание того, что Мериам то самое исключение, которой будет этого достаточно. Другая бы сказала: ни дома, ни настоящего мужа, только молитвы и слова — зачем ты мне нужен? Но Мериам, если только она любила, была бы рада и этим. Сначала он просто догадывался о ее чувствах, но она очень быстро свыклась с ними сама и отнеслась к ним так же, как ко всему на свете: честно. Объявила Себастьяну, что любит его. Потрясающий день. Глупый от счастья Себастьян и потрясающий день. Самый обычный, на самом деле и он не помнит его первую половину, но весь оставшийся, начиная с ее прихода и до самой ночи он помнит до минуты. Он знал, что она любит его. В каждом ее сдержанном взгляде, в строго поджатых губах, в слегка наклоненной набок голове, когда внимательно его слушает — все в ней дышало любовью. Все в нем самом становилось любовью, которой он не знал до этого. Раньше была паства, лица знакомые, голоса, свадьбы и дети, милостыня и проповеди, благотворительность и церковная бюрократия, и все такое... отстраненное от тебя. Ты им служишь. Ты за них молишься. Ты встаешь по утрам для этого, ведешь их за собой, стараешься быть примером, как того хотела бы Владычица. Они для тебя те, кто идет следом. Не те, кого мучат колики в животе, не те, с кем ты хихикаешь над играми котенка во дворе, не те, к кому ты торопишься для обсуждения мысли, пришедшей в голову и тем более беспокойства по любому поводу. И не Эльтина, отвлекать которую своими заботами просто кощунственно, несмотря на всю ее добровольную заботу и внимание. Мериам — та самая. Это она, это к ней и о ней. Та, которая открывает тебе любовь к миру не восторженную, а человеческую. Первая женщина, в которой он первым делом видит не изящный изгиб стана, а протягивающую милостыню руку. Он считает ее глаза красивыми не когда она смотрит искоса, пристально, на него — нет, когда она смотрит на только что арестованную банду, и в уголках глаз строгие морщины. И через два часа в тюрьме, когда он приносит слово Андрасте тем, кого помог арестовать, она уже там — принесшая крепкую одежду и обувь — то, что арестанту нужнее свежего хлеба — тогда она прекрасна так, что щемит сердце. С ней не хочется быть жестоким, и только из-за её строгости, сдержанности, отсутствия кокетства не по возрасту, из-за этого милого поведения старушки раньше тридцати — только поэтому надежда на благополучное разрешение остается и он не отбрасывает свою идею, желание, жажду окончательно. И когда мир теряет равновесие, когда предчувствие беды охватывает, кажется, каждую душу в Киркволле, он отбрасывает страх. Он так много и часто об этом думал, что теперь начало казаться, что не спросить ее будет не меньшей жестокостью — она имеет право на то, чтобы ее спросили. И он спрашивает и его... Всего мгновение, и он уничтожен. Не тем рвущим душу наизнанку криком, когда на его глазах взорвалась церковь Киркволла и его вырвало, потом он кричал, он даже не помнил что, а потом беспомощно и зло расплакался, не в силах совладать с ненавистью, с чувством, которое он, казалось, забыл. Теперь было не так. Не старый и любимый человек прежде времени ушел из его жизни, но человек молодой и любимый. Не шоком и взрывом, а тихим росчерком пера на сухой бумаге. Себастьян, Принц Старкхэвена, сидел за столом очень прямо. «Андрасте?..» И тишина. В голове, в душе, в сердце. Во всем мире. Казалось, что в его голове лед и пламень, как стихии, но ни одной мысли. Ни единой. Он не назвал его Певчим мальчиком. Он назвал его по имени. «Себастьян, крепись, я пишу это письмо как старый друг, а не Наместник. К этому невозможно подготовить никакими словами и я, честно признаться, не готов утешать других, когда самому так трудно дышать. Я знаю, что Мериам хотела бы, чтобы первое письмо было направлено тебе. Я не буду давать ложной надежды: Мериам мертва. Мне очень... Ты знаешь, насколько мне жаль. Ты да Гамлен — единственные люди, кому я, как мне кажется, обязан описать в деталях, что случилось. Она говорила, что рассказала тебе начало истории, прежде чем направиться в Скайхолд»... Пропала в Тени. Физически. У них не осталось тела для погребения. У него не осталось даже тела. Вот именно от этой мысли пришел первый укол боли. В голове лихорадочной молнией сверкала и шипела одна мысль — если бы осталось тело, у них случился хотя бы один поцелуй. Он смог бы прикоснуться к ее губам наконец-то. Такая отвратительная, кощунственная мысль. О-о-о, как же он себе противен сейчас. Но почему, почему он не может заставить себя думать об ином? Когда взорвалась Церковь, первое, что пришло ему в голову, что вбито в него профессионализмом, как налаживание стрелы на тетиву не глядя — это молитва. Пусть не сразу, а со вкусом собственной блевотины во рту, но он прежде всего молился за всех них скороговоркой. Почему все, о чем он думает сейчас это то, над чем он, — демоны раздери! — даже не дрочил ни разу, запрещал себе думать?! И именно в такой момент, держа в руках это страшное письмо, все что происходит в его голове, это вспышки воспоминаний о женщине. Изгиб губ, тепло кожи под пальцами при случайных прикосновениях. Как, должно быть, выглядит ее грудь. Тот единственный раз, когда увидел ее с распущенными волосами во дворе его дома. Загорелые плечи. Однажды увиденный в походе голый живот, прежде чем резко отвернуться с извинением. Закушенная белыми зубками пухлая нижняя губа. Тонкая талия. У него было несколько лет, чтобы прикасаться к этому, сливаться с ней, принадлежать ей. Сейчас ему бы осталось знание о том, как она ощущается под ладонями, насколько мягка ее грудь, как тепло внутри нее, как она стонет и стонет ли во время секса, какова она на вкус. И ее нет. Где же скорбь? Где же боль? Где печаль о прекрасной ушедшей душе и доброте? Почему только злость на себя? На нее даже? И такие отвратительные мысли? Как это унять? Да, на нее. Почему посмела отказать? Жить отдельной от него жизнью? Идти и умирать туда, где нет его, где ему не дотянуться, не подать руки, не вытянуть? Она понимала его как никто. Знала, что он почувствует, если она умрет раньше него. Не спас семью, не спас Эльтину, не спас паству. Никого, кто был ему дорог. А она была даже не дорога — она была выше этого, она была на пьедестале, недостижимая, запретная. Ее нет. И его нет... Он спрашивает, с замиранием сердца, и его мир рушится. Отказ. Ожидаемый, и причина ожидаема, но неожиданно, что она озвучена вслух. Хотя, почему неожиданно? Он полюбил ее честность первым делом. И какой отказ! Без заламываний рук и прочей дребедени. Он бы смеялся, если бы не сам стоял здесь дурнем. Дело в том, что с тех пор, как она призналась ему в любви, она повадилась проводить свободное время в церковном дворе. Часто помогала сестрам, но еще чаще просто вязала рядом с любимым розовым кустом. Умиротворенная. Говорила, что ей нравится быть неподалеку от него, пусть он и где-то там, в помещениях и в заботах. Ему это тоже нравилось. И в вечер, когда он решился, он пришел к ее излюбленному месту. Удачно, что розы как раз зацвели. Хоть немного романтики к его эгоистичной и жестокой просьбе, когда Мериам заслуживает всей романтики мира больше всех на свете. И вот, он просит ее сидеть, когда она приподнимается, опускается перед ней на одно колено, якобы для удобства, осмеливается взять ее руки в свои, с тайным удовольствием подмечая треснувшую маску спокойствия на лице — расширившиеся глаза, заалевшие щеки. Эта милая реакция, мгновенно убравшая из образа ее вечную ауру асексуальности и строгости, сразу сделала ее такой женственной, такой трогательной, что ситуация приобрела «настоящесть». Он осознал, что делает. Без изматывающих размышлений об эгоистичности собственного поступка и сомнений. Эти мысли ушли, и сердце, наконец-то, свободно преисполнилось любовью и радостью, положенными в такой ситуации. Положенными даже ему — он тоже имел на это право, каков бы ни был ответ! И он, сведенными от эмоций мышцами, от страха, от неожиданной радости и легкости, просит ее не проникновенно и не заготовленной речью, а так просто, как тысячи и тысячи мужчин до него: — Пожалуйста, будь моей женой? Эти слова были простыми. И пусть потом его мозги поспели за его языком и он развернул свою мысль о непорочном браке, о принятии ею сестринства, но именно первые слова были все же отдельно. Свободнее. Радостнее. И отказ. Что-то потухшее в ее взгляде и снова повадки старушки, повидавшей жизнь. Она убирает руку, вздыхает и велит ему сесть рядом. Тон не допускает возражений и возможности извиниться и сбежать. Хоук хочет объясниться, и значит так и будет. Нелепость, задевавшая его и тогда, и в будущем — это то, что она снова взяла в руки отложенное при его появлении вязание. Она объяснялась, но продолжала вязать носок для Сэндала! — Не думай, что я перестала тебя любить. Я сомневаюсь, что это возможно для меня теперь. Себастьян, я очень. Сильно. Люблю тебя. Я имею в виду слово «любовь», как уважение, как желание быть с любимым, как удовольствие смотреть на тебя, как беспокойство за тебя. Все в тебе мне интересно. Все, что ты делаешь, мне хочется поддержать. Себастьян чувствует, как горит лицо. Сидит, наверняка красный, как мальчишка. От этого хочется гордо вскинуть нос хотя бы, но толку-то, она даже не глядит на него, внимательно щурясь на петли. Хриплый голос своим «люблю» ласкает каждый его нерв. Очень хочется снова встать на колени перед этой лавкой и начать биться о деревянное сиденье лбом. — Ты дал клятву Создателю. Это очень важно для тебя. Ты этого хочешь, ты выбрал свое будущее. Я хочу это уважить и буду поддерживать тебя. Но я уже говорила, что считаю, что ты должен отказаться от служения Церкви, вернуться в Старкхэвен и занять трон. Будем честны, это не потому что я не верю в тебя, как в служителя. Это потому что я не объективна. Я не воспринимаю тебя целомудренным братом. Ты для меня мужчина, и мне трудно думать о Создателе, глядя на тебя. В моем понимании там ты на своем месте, но только потому что тот образ не кощунственно любить. А любить как мужчину Себастьяна, который служит Андрасте... мне всегда немного неловко, будто я делаю и чувствую что-то запретное. Не перебивай! Себастьян ошалело закрывает рот. И мысли его разбегаются так же ошалело. Она, действительно, говорила до этого, что не видит его служителем Церкви. Его это обижало немного, но объяснение причины просто выбивало почву из-под ног. А она решает добить окончательно: — Во мне хватило бы духовных сил быть сестрой Церкви ради тебя, чтобы иметь возможность пойти за тобой на край света. Но это будет не честно. Согласиться стать твоей женой в тайной надежде на то, что когда-нибудь ты привыкнешь к моей внешности и захочешь меня как женщину? Я ведь буду надеяться. Я знаю, что ты не нарушишь клятв брака и если с кем и будешь спать, так с женой. И я могу радостно согласиться ею стать на этот случай. Но ты будешь блюсти свои обеты, а я, не уважая твою честь и твое желание, буду ходить за тобой и хотеть тебя. Мои помыслы будут не о Создателе, а о муже, даже если пообещаю обратное. Это не честно по отношению к тебе. Я не стану твоей женой на условиях собственного тайного хитрого плана. Извини меня, но я хочу тебя. И это все так монотонно и не отрываясь от дела, что Себастьян скептически смотрит на ее профиль, соображая только урывками. Что значит: привыкнешь к моей внешности и захочешь как женщину? Что значит: нечестно по отношению к мужу иметь помыслы о муже? Хотя... да, она права — именно это он от нее просит. Именно поэтому сомневался все эти месяцы. Но... она что же? Считает, что он не находит ее красивой? Думает, что зовет ее в жены, потому что любит как друга, но считает безопасной в остальном? Ничего не может быть дальше от правды! Ему потребовался год молитв, чтобы перестать видеть ее в эротических снах! Дьявольски сложный год. Она, видимо, читает его удивление по-своему, и поворачивается к нему, оставив вязание и ухмыляясь почти зло, только одной стороной рта, не разжимая губ: — Или ты долго уговаривал себя, что я не нуждаюсь в подобном, раз не хожу с глупой улыбкой на губах и художественно рваных на теле тряпках, как наша любимая пиратка? На самом деле ты почти прав. Я не нуждаюсь в сексе на десерт к каждому приему пищи. Но я нуждаюсь в прикосновениях мужчины, которого люблю. Может я сейчас спокойно встречалась бы с кем-нибудь близоруким, толстоватым или охочим до моих денег, но, беда на мою голову, влюбилась в тебя. И я запрещаю тебе рисовать мне образ святости. Я думаю о тебе перед сном, Себастьян. Чтобы расслабиться, я воображаю, что ты лежишь рядом и обнимаешь меня. Представляю твой голос и как ты шепчешь мне на ухо «спокойной ночи». И я успела за эти годы придумать сотни вариаций нашего первого поцелуя. И, да-да, не думай, что этого не случается, раз в несколько месяцев я ласкаю себя, представляя тебя. Она звучит такой смелой и строгой, но ее щеки пылают от смущения и жара. Она смотрит настойчиво, так... ее взгляд и голос так четко обозначают ее физическое присутствие и близость, что в церковном дворе стремительно испаряется святость. Себастьян оглушен. Ему поет сирена, и он смущен тем, что лик Андрасте, венчающий его пояс сейчас упирается подбородком в окаменевший член, ненадежно укрытый одеждами. И встать с лавки он тоже не может, иначе леди заметит конфуз. А леди плевать и она продолжает, словно даже не пытается его соблазнить, а скорее наказать саму себя: — Я начинаю с того, что представляю, что это твоя рука касается меня. Что ты прекрасно знаешь что делать, что обхватываешь другой рукой меня поперек туловища, прижимая меня к себе и лаская соски. Представляю, что ты улыбаешься и шепчешь мне на ухо о том, какая я хорошая девочка, какая молодец, какая терпеливая и что я должна потерпеть еще немножко и ты позволишь мне кончить. В моей голове ты звучишь очень соблазнительно, это моя любимая фантазия. Если мне этого мало, я воображаю, что ты в этой же позе входишь в меня, и мы стонем в унисон. В голове я меняю только обстановку. Рваный берег, лагерь, моя спальня. Если в ней, то я представляю, что ты сверху, как ты двигаешься, как ты стонешь, как напряжены твои красивые руки, которыми ты хватаешься за изголовье кровати над моей головой, потому что тоже вот-вот кончишь. Но не беспокойся. Я никогда не представляю этого в Церкви. Немножко уважения к тебе за всей моей больной любовью у меня осталось! Она резко вскакивает, рассерженная до крайности. Или смущенная. Так кажется, по крайней мере. Себастьян вскакивает тоже, схватив ее за запястье. Оба вздрагивают и задыхаются на мгновение: только прикосновений друг к другу им не хватало. Ему так точно, потому что он и без того готов «вот-вот кончить», как она выразилась. Наверное, он любил ее даже сильнее, чем осознавал, потому что несмотря на свое состояние, на эти сводящие с ума и с праведного пути слова, он вычленил из ее речи, ухватил самое важное. «Привыкнешь ко мне», «близорукий, толстоватый или охочий до денег». И при этом говорит о сексе так, что становится ясно — она умела и любила им заниматься. Когда-то, наверное. Он не сомневался, что все пять лет, которые она любила его, она не смотрела на других. Он просто знал это, каждой крупицей своего естества. Она смотрела только на него и каким-то образом превратилась в женщину, считающую что ее захочет только близорукий. Не потому ли, что тот, кому она так смело призналась, никогда даже намеком не показал, что изредка жалеет о своих клятвах? Жалеет только из-за нее одной. Себастьян понимает: что бы ни было дальше между ними, и в будущем в целом, он не должен дать ей уйти с этим. Этот момент необходимо было прояснить просто для того, чтобы восстановить ущерб, который он нанес, сам того не желая. «Прости меня, Андрасте, но ты знаешь, что это для благого дела!» Он дергает девушку на себя, перехватывая ее рукой поперек туловища так, что она прижимается к нему спиной. Конечно, он не смеет прикасаться к ее груди и... прикасаться так как ей — и с этого дня ему, видимо, тоже — мечталось. Но он держит ее, замершую от захлестнувших их обоих эмоций и наклоняется к ее розовому ушку, такому маленькому и аппетитному на вид, чтобы шептать охрипшим от желания голосом: — Каждый миг, когда я не занят делом, мне приходится снова и снова читать «Песнь света» про себя из-за тебя. Теперь уже легче. Спустя годы это становится привычкой. Ты почти перестала мне сниться. И я особенно благодарен за отсутствие художественных дыр на одежде, которые ты упомянула, моя леди, потому что мне посчастливилось увидеть только кусочек твоего живота и этот живот теперь каждую ночь со мной. Себастьян на секунду остановился, а потом решил, что Создатель, Андрасте и он сам простят его, и позволил себе слабость высказаться. Эта слабость была сладостной, радостной и горькой от того, насколько бесполезной была. Но он отдался ей так, как не мог отдаться Мериам: — Мне снится как я целую его, как сжимаю руками или глажу, как его мышцы сжимаются и разжимаются, когда ты сверху и мне снится, как я кончаю тебе на живот, когда ты снизу. Мне снятся твои стоны, твои руки, твои стопы, грудь, бедра, но все как в тумане, потому что я никогда их не видел. Не говори, что я могу захотеть тебя, только если привыкну. Ты красива настолько, что заставляешь меня воевать с собой. Я много лет не хочу никого, кроме тебя. А я не должен хотеть вообще никого. Я... благодарю тебя за отказ, Хоук. Твоя искренность делает тебе честь, и ты абсолютно права. Мы не можем быть вместе в таких обстоятельствах и с такими эмоциями. Я польщен до глубины души твоим признанием, но очень благодарен тебе за твое уважение и благоразумие. Он отпустил и отошел от нее, изящно поклонившись, вернув голосу хоть немного твердости. И только его член настаивал на том, что «в бездну уважение», но с ним будет не трудно справиться омовением ледяной колодезной водой. Хоук удалилась, как уплыла, с такой прямой спиной, гордо поднятой головой и поджатыми неодобрительно губами, не сказав ни слова, что он невольно подумал: «Мой единственно верный выбор — только ей принцессой и быть». Его больше нет — только маленькое, съежившееся существо, которое снова и снова читает молитву, но ее слова не имеют смысла, не задерживаются в голове. Конечно ожидаемая боль и скорбь нахлынули очень быстро, стерев из головы эти неприличные и неуместные мысли о ее теле. Уже через минуту его взволнованный интендант бросился к столу с возгласом: «Мой принц!», потому что его принц с силой смял в кулаке то, что, собственно, в руке и находилось. Золотой наконечник пера впился в ладонь на сантиметр, да так там и сломался. Важные документы залиты благородной кровью. Принц заперся в своих покоях, никому и ничего не объясняя. Он даже хотел объясниться, но понял, что не может говорить. Только молиться. «Свет поведет ее по путям этого мира в другой»... Такие глупые, пустые строки. Но многолетняя привычка сама управляет его языком и телом. Поэтому он повторяет вновь: «Свет поведет ее по путям этого мира в другой. Ибо верит она в Создателя и огонь — ее вода»... Почти через сутки все более или менее прояснилось для его ближайшего окружения, само собой. Грейджой был достаточно смелыми и настырным, чтобы прочитать то самое письмо без спросу. Объявил, что Принц удалился на недельное бдение и посвятит несколько дней молитвам и строжайшему посту, как вклад в усмирение гнева Создателя, проявляющемся в открывающихся по миру прорывах Завесы. Пригласил самого Вестника Андрасте посетить Старкхэвен и присоединиться к Принцу на финальных этапах его добровольного заточения через девять дней. Умный малый. Если Вестник тоже окажется умным малым, то он приедет. Если же ему не отказывает еще и чувство самосохранения... Нет. Отвратительные мысли. Никакого насилия Себастьян чинить не станет. За что? Пусть деталей в письме не изложить, но Себастьян был уверен — Мериам сама подтолкнула Инквизитора. Она наверняка верила, что человек, несущий в своей руке, в коже, в крови ключ к закрытию Бреши и спасению этого мира, что такой человек стоит ее жизни. Если Инквизитор приедет, Себастьян расспросит его о последних мгновениях Мериам Хоук. Но и только. А до тех пор он действительно заперся у себя, и действительно ничего не ел. Не мог. Через пару дней слуги начали подсовывать ему бульоны, питьевое пюре и разведенный водой мед, лишь бы он не помер от нехватки пищи. Грейджой все славно устроил. Не мог же он сказать, что Принц скорбит о старом друге — это не оправдание для оставления своего поста. Если бы она была его женой, то в Старкхэвене был бы траур, а его полноправно оставили бы в покое. Но у него не было жены. Вдовец без супруги — смехотворно. Себастьян не мог уснуть в первую ночь. Во вторую ночь, когда он лежал и разглядывал ночное небо в окне, он даже немного испугался. Слова молитвы начали путаться, а стены будто ползли вокруг него. Это становилось очень похожим на сумасшествие. Наверное, и со стороны так выглядело, потому что он велел доставить ему клубок шерсти и спицы. И просто таращился на них, не закрывая пересохшего рта: «Она увидит пламя и полетит на свет»... Положил клубок на левую стороны кровати, где могла бы спать его жена, которой никогда не было. Постель пахла только им самим, и этот клубок не пах ничем вовсе. А как пахла Мериам Хоук он не знал. В какой-то момент он даже всерьез и вусмерть разобиделся на то, что за эти годы Мериам ничего не связала для него. Почему? Он бы обнимал сейчас эту вещицу. Взамен ему только скатанный бинтом обрывок ее красного, широкого платка, который выполнял функцию и шали, и капюшона. Всегда был в походах и заметно уменьшился за несколько лет, потому что перевязок иногда не хватало, а ранены они с компаньонами бывали попеременно, но постоянно. На исходе вторых суток он все же уснул, но видел во сне только зеленоватые вспышки посреди тьмы, и его окружали костры с горящей, плывущей от жара и теряющей человеческую форму Андрасте. Почему-то было много пауков размером с мабари и многоголосый, безумный хор, читающий вразнобой Песнь Света так, что она теряла смысл и искажалась. Как кощунство. Плохой сон от которого просыпаешься не криком, а медленно выплываешь, неся его за собой в реальный мир в каждой поре на коже. Потом он уснул снова, как он думал, уже без сновидений. Только очнулся почему-то с мокрыми от слез щеками и подушкой, и слипшимися от спермы кальсонами. Это было настолько жалко, что он даже рассмеялся, а от жалости к этому мучающемуся и смеющемуся идиоту еще и снова разнылся впридачу. Так и обмывался, и застирывал белье, с трясущимся от противоречивых эмоций телом и расплескивая воду. Но взял себя в руки сравнительно быстро. Всего лишь часок утреннего моциона, и он снова скорбящий принц, причесанный, выбритый, умытый и читающий лихорадочной скороговоркой: «Не коснется ее страх смерти, ибо Создатель будет ее маяком и щитом, ее опорой и ее мечом». А Инквизитор проявил уважение. Должно быть, был неподалеку и приехал уже на третьи сутки. Только ей и быть его принцессой. Она, кажется, даже не понимала, что никого другого не будет, потому что избегала приемов и его двора, как огня, прямо заявив, что не вынесет вида его возможных невест. Вернувшись из своего короткого изгнания, она приложила все усилия для восстановления Киркволла, но намного чаще бывала в Старкхевене. И не стала скрывать, почему так часто приезжает. Вышагивала по галерее его дворца уверенно и резко, отчего юбки длинного, серого платья завивались вокруг щиколоток и мешали ходить. И так же уверенно и резко сообщала: — Я не видела тебя месяц. Очень соскучилась, Себастьян. Я планирую пробыть здесь неделю! Мне нужно закончить еще три свитера для приюта, а дома все отвлекают делами. И улыбалась обезоруживающе и добродушно. Все еще любила его. Себастьян догадывался, что она не могла не приехать, не могла не участвовать в его жизни и всегда его любила. Он уже принял правление и отказался от части своих церковных клятв — это было неизбежно. Сомнения не оставляли его. Ради дела и народа он поступился клятвами общими, но у него оставались клятвы личные, на которые не может влиять ни его положение, ни двор. И если в глазах света он был холост и готов выслушивать брачные предложения, то в его постели было так же пусто и свято. Он колебался, но был очень благодарен Мериам за деликатность. Ничем, кроме своего навязчивого присутствия, она не намекала ему на то, что до блаженства на земле рукой подать. И что он всегда может получить то, что хочет. Если бы был моложе, он бы посчитал ее плохой и злонамеренной — за то, что не скрывает своего мнения и желаний, но вынуждает идти к ней, а не наоборот. Сейчас он это уважал — эту стойкость, быть рядом с ним и все же, по его же просьбе — отдельно от него. Когда она бывала во дворце, он яростно отгонял от нее придворных повес, будто прятал сокровище. Она не замечала — потому что предпочитала избегать их и сама. Не замечала ревности, одержимости, скрытой за доброй и приветливой улыбкой. Когда она бывала во дворце, в покоях, расположенных под его спальней, он очень плохо спал. Он знал, что ее кровать стоит ровно под его кроватью. И он вспоминал ее слова, будто они были произнесены вчера. О том, что она ласкала себя. И он не мог не думать каждую ночь — не делает ли она этого сейчас, там внизу? Под ним. Когда она бывала во дворце, он спал на животе, хотя это и не было его привычкой. Он был себе смешон, но и счастлив тем немногим, что имел. Сомнения одолевали его, и он прекрасно понимал, что долго это продолжаться не может. Ее строгим серым платьям без единого украшения, почти в тон пепельным волосам, должен прийти конец. Ее благодетельность должна быть его и его государства, а не всего мира и спиной к нему. Он понимал, что если она не оставит своей любви, и продолжит бродить по коридорам его дома и в его снах, то он повторит свое предложение. И, возможно, уже на других условиях. Возможно, он попросит ее так, что ей захочется согласиться. Сомнения одолевали его еще и потому, что мир вокруг них так и не обрел равновесия, несмотря на все их усилия. А после Конклава сомнений в правильности собственных суждений лишь прибавилось. Вот он и грызся ими, а она, любимая до боли, явилась к нему не в сером платье с белоснежной нижней юбкой, а в доспехе Защитника и с походным рюкзаком. У него сердце обрывалось от страха за нее. И все же, он не имел права не отпускать ее. Тем более, когда она так рассержена и полна решимости поставить точку в истории своего незавидного наследия. Он помнил это чудовище — Корифея. Помнил, как был уверен, что не выживет и больше не увидит света солнца, что они не выйдут на поверхность. Отпустить ее, уповая на то, что в Инквизиции все именно такие сильные и способные, как его уверяет Варрик, было чудовищно трудно. Но молитвы от страха всегда горячее. Она улыбалась тепло и добродушно, высокая и стройная, с сухим чувством юмора, повадками старушки и строгими глазами. Наверное, и сама боялась, потому что, уходя, сделала то, чего обычно не делала при прощании — сжала его руки в своих, в долгом, отчаянном, крепком пожатии. Они очень внимательно и нарочито избегали прикосновений друг к другу вот уже почти три года, с того самого предложения его руки. И она ушла решительным, резким шагом. Не оглядываясь. Инквизитор не мог остаться надолго. Себастьян понимал почему — не только от того, что дела зовут, ведь сейчас весь Ферелден, Орлей и Вольная марка желают что-то от этого человека, но и потому, что действительно не мог смотреть Себастьяну в глаза. О нем складывалось впечатление, как о приятном, но очень сильно уставшем человеке. Как о том, кто не станет прятаться за спиной женщины и ненавидит жестокость жертв, которые принесены ради его выживания. Ему было стыдно за то, что это он выжил, а женщина умерла. Он считал себя обязанным и ей, и Принцу Старкхэвена — обязанным рассказать, как издевался демон Кошмара над ними в Тени. Считал, что раз уж на свете существуют пять человек которые это слышали, то и Себастьян имеет право услышать. О том, что кошмаром Мериам была нелюбовь Себастьяна. Всего-то навсего. Демону практически не за что было хвататься, ведь вся ее семья уже была мертва. Остались только Гамлен и Себастьян. Она шла по тропам Тени вместе с компаньонами и они видели кошмары друг друга. Им под ноги бросались пауки, их одолевали демоны, которых так боялись спутники Инквизитора, над головой раздавался вой Архидемона, заставляя Серого стража хвататься за голову, а от проплывающих мимо, полупрозрачных людских силуэтов раздавался голос, очень похожий на голос Себастьяна: ты всего-лишь удобная, будь моей женой, и ты принесешь мне хорошую репутацию и дружбу, и я буду спокоен, что у меня никогда и ни на кого не встанет, согласись, и никто не посмеет назвать принцессу некрасивой, мы будем вместе молиться Создателю и я буду снисходительно похлопывать тебя по плечу время от времени. Друг мой. Слова «друг мой» преследовали их до самого конца. Мериам не могла сдержать гнева и горя на лице от этих слов. Ее последние слова были о Варрике. Но ее последние страхи были о Принце. Все ее страхи, честно признаться, были только о нем. «Мне жаль» — и со всей своей жалостью Инквизитор ушел, прекрасно понимания, что прием окончен. Себастьян не понимал, как ему переживать это горе дважды. Первые три дня оставили от него одну оболочку, наполненную потерявшей смысл Песнью Света. Теперь, услышав эти откровения, его сердце плакало и горело. Он скорбел, наконец-то по-человечески. Глубоко, больно, с сожалениями и черным, горьким страданием. Но, подтверждая что жизнь не останавливается, он в этот раз уснул без проблем — наверное, его мозг и тело были измотаны, потому что он уснул, едва его голова коснулась подушки. Того жуткого места, с пауками и пылающей Андрасте больше не было. Он находился в своей комнате, в своей постели. Почему-то была легкая неправильность — его рабочий стол художественно расположился на стене, а ширма с орлейской вышивкой над головой. Себастьян был больше поражен тишиной. Выглянув в окно, он понял, что Старкхэевен вымер. Вплоть до того, что даже ветерок не пробегался по его улочкам. Вокруг его талии обвились сильные руки его любимой, и он даже не вздрогнул, поняв, что ожидал этого. Он просто повернулся к ней лицом, отвечая на объятие, со всхлипывающим, облегченным вздохом зарываясь носом в ее волосы. Они пахли розами. Так банально. Так великолепно. Мериам погладила его по голове, утешающе, но строго отрезав: — Чшшш... не торопись хоронить меня, Себастьян. Я еще не сказала тебе «да». Она пробует отойти от него, но он, конечно же, не может разомкнуть рук, прижимая ее к себе, отрицательно качая головой и не решаясь посмотреть на нее. Он боится этого сна и понимания, что теперь этот сон с ним до конца его дней — мука встреч с той, кого больше нет. Тайное желание чуда. В этом сне она теплая, она пахнет розами, она произносит его имя — как он может отпустить ее? Открыть глаза и увидеть во что она одета, посмотреть в ее лицо, которое вполне может оказаться размытым и нечетким, как и положено во сне — это было страшно и он отказывался. Наверное, она это поняла, потому что обхватила его лицо ладонями, властно велев: — Посмотри на меня, Себастьян. Невесомое прикосновение ее губ сначала к одной щеке, а потом ко второй вырвало из него короткий слезливый стон. Но сломил его именно ласковый, вдруг тихий и нежный голос. Он почти не припомнит, чтобы она так звучала. Для него — лишь однажды, семь лет назад с «я люблю тебя». Теперь это тихий, умоляющий выдох в губы: — Любимый мой. Душа моя. Себастьян, открой глаза. И конечно, он не может устоять и слушается. И понимает, что действительно будет видеть этот сон теперь всегда, потому что это отдельный вид пытки — настолько настоящий сон, настолько реальный, что просто физически начинает болеть сердце. Ее лицо исцарапано и глубокая, свежая рана рассекает бровь и щеку. На ней нет ни кирасы, ни куртки, а сквозь дыры в рубахе и штанах видно, что она покрыта ожогами и синяками. Себастьян не глупый человек и понимает, что его больное, воспаленное от горя воображение пытается подсунуть ему картины желаемого. Если она пропала в Тени физически и каким-то чудом выдержала бой, значит, она может приходить в чужие сны. И плевать, что в Тени нет ничего другого физического, что ей там нечего есть и пить, логика тут ни при чем — он просто очень желал увидеть картину того, что она, пусть и пострадала, но выжила. И он ее придумал себе. Нагрезил. У него не было сил сопротивляться ее виду, прикосновению, физическому присутствию и запаху роз. Запаху роз в Тени! Создатель помилуй! Себастьян и не желал сопротивляться. Он устал сопротивляться. Еще больший страх кольнул измученное сердце — а если он вымолит себе забвение? Если этот сон ему больше никогда не приснится? Если он действительно видит ее в последний раз... Принц наконец-то поцеловал ее. Неважно, как Мериам воображала их первый поцелуй — он случился в Тени, уже после ее смерти, в его голове. Он нетерпеливо и настойчиво смял ее губы поцелуем, нисколько не заботясь о нежности, не обращая внимания больше на свою боль и на то, кем он был. Он целовал ее жадно, покусывая пухлые губы и пробуя кончиком языка ее язык. Он наслаждался ее полузадушенным удивленным писком и ответным низким стоном. Помогал ей, когда она стягивала с него доспех, в котором он почему-то очутился во сне. Латы со стуком падали на пол, с шелестом летела прочь одежда. Он с трепетом дернул ленту, удерживающую ее волосы в растрепанной высокой прическе и с восхищением глядел, как они рассыпались по плечам. Есть что-то до дрожи эротичное в том, чтобы видеть с распущенными волосами ту женщину, которая всегда носит их убранными. Она даже слегка морщилась от боли, когда он рывком избавился от ее рубахи, опасно приблизившейся к состоянию лохмотьев. И, конечно, в этом сне она оказалась еще красивее, чем когда он представлял ее наяву. Долгие годы воздержания тоже сыграли с ним свою шутку и он едва не взорвался, просто дотронувшись до нее. И глубокое, тяжелое дыхание не помогало. И она не помогала! Мериам обхватила его голову руками, прижав его лицо к своей голой груди и нашептывая: — Ничего. Милый... поцелуй меня еще. Пожалуйста, сделай что ты хочешь. И протянула руку к его члену, уверенно проникнув за пояс штанов и лаская его немного нерешительно. Опыта совсем не требовалось. Ему вообще ничего больше не требовалось, чтобы тут же кончить ей в ладонь, тяжело застонав у ее груди. И он слышал, что ей это нравилось — как она низко рассмеялась, как возбужденно и тяжело дышала. И конечно, раз уж он все равно дошел до этого, он не отстранился бы от нее со словами благодарности и до скорой встречи. Пусть она была ненастоящей, но он намеревался наслаждаться каждой секундой этого сна до самого пробуждения. Он сунул ей в испачканную руку ее же рваную рубашку и подхватил на руки. Занял рот поцелуем, в три шага оказавшись у постели. Нежничать не было времени — он должен был испробовать каждый сантиметр ее тела, и если выяснится, что она в этой фантазии пахнет не обычной земной женщиной, а розами и ладаном, то и бог с ним. Но она пахла женщиной, была немного солоноватой на вкус и очень-очень горячей. И для той, кто так уверенно и решительно говорила с ним о сексе, она была на удивление стеснительной, неопытной и смущенной. Может, это он хотел ее такой видеть, и такой придумал? Ну и замечательно — ему нравилось! Он почувствовал себя чуть ли не совратителем, когда с улыбкой убирал ее руки оттуда, где она пыталась прикрыться, когда тело под его губами и пальцами вздрагивало и пульсировало, влажно растягиваясь и требуя еще большего, и когда он с радостным, восторженным смешком говорил, какая она хорошая, терпеливая девочка и что если она подождет еще чуть-чуть, он разрешит ей кончить. И он воплотил ее фантазии, которые после той тирады в церковном саду стали общими. Входил в нее сзади, поддерживая руками поперек туловища, а потом цеплялся за изголовье кровати, отчаянно цеплялся, намертво, потому что хотел дать ей, да и себе, еще больше времени. Боялся, что очнется с наступлением второго оргазма и обнаружит себя, одинокого и смущенного посреди тихой спальни с клубком шерсти под ладонью, вместо женской груди. Но выдержать долго было нельзя, а его страхи так и не оправдались. Они закончили, и находились по разные стороны постели. Себастьян сидел, упершись ладонями в колени и видел ее всю. Она была довольной, едва не мурлыкала, лениво потягиваясь длинным и грациозным телом. С любопытством и даже, кажется, одобрением, рассматривала его в ответ. Скользила взглядом от бедер к паху, по животу, по груди и когда поглядела в глаза, довольство в ее лице сменилось сочувствием. Она мгновенно вскочила, заключив его в крепкие объятия, накрывая их своими длинными волосами, шепча ему на ухо обещания: — Я помогу тебе отпустить. Не бойся. Себастьян, не бойся просыпаться. Завтра ночью я буду здесь же, обещаю. Я никогда тебя не покину. Нет. Он не был глупцом. Просто очень страдающим и измотанным человеком, разрешившим себе одну ночь слабости. Но не дураком. Он ласково заправил прядь волос ей за ухо, с грустью прошептав: — Ты такой чудесный сон. Я не хочу, чтобы он кончался. Но ты не должна возвращаться. Мое сердце умерло с тобой. Я о стольком жалею, любовь моя. Но я не пожалею об этом сне. Не мучай меня своей тенью. А если ты каким-то чудом настоящая, пришла сюда, чтобы утешить меня, если это так, то я молю тебя уйти. Найди ближайший разрыв и вернись ко мне! Она только кивала, утешая его у груди и поглаживая. Таким жестом жена утешает мужа. Тише-тише. Я с тобой. Расслабься в моих руках, мой любимый. Я обнимаю и храню тебя. Вот о чем говорили ее жесты. Вот как они убаюкали его на четвертую ночь. В своем сне он умиротворенно уснул. И были, конечно, потом долгие дни и ночи мучительного существования. Он горевал, не мог принять и объять разумом произошедшее, но встал на пятый день с перепачканных простыней, привел себя в порядок и больше не запирался в уединении. Песнь Света снова начала казаться чем-то осмысленным и он смог на пятый день помолиться об ушедшей душе как положено. Хоук, как он и просил, больше не снилась ему. Она очень любила его и всегда делала, как он попросит. Хорошая, терпеливая девочка.