***
— Пошевеливайся, болван! — чей-то ворчаливый голос настораживает Копиа, и тот с любопытством оборачивается через плечо. Всем своим видом он напоминает Смерть: его кожа очень бледная, практически белая, на то, вдобавок, сильно влияют отсветы горящих свечей, а сам он укутан в драную чёрную мантию, в пару раз точно шире, чем он сам. На глаза валится капюшон, и из-под него только потешно торчат тоненькие злодейские усики. Молодой человек судрожно поправляет поясок из плетёной бечёвки, подвязывая его туже и жмется к каменной стене, ощущая весь её холод на своих лопатках даже через долгополые монашеские одеяния. Порядком нескольких месяцев назад Копиа, всё это время опекаемый в секрете Сёстрами Греха, наконец поправился и встал на ноги, по-прежнему не осознавая собственной вины. Конечно, в его голове крутятся сотни, тысячи предположений о собственной греховности во случившемся — вероятно, он действительно взболтнул чего-то лишнего, тайного, должно быть, во время проповеди или ритуала. Как гласит достаточно известная мудрость: язык твой — враг твой, и разноглазый не смеет ничего возражать против наказания. Копиа не знает режущей по швам истины. Предатель здесь не он, а Третий, в котором русый души не чает и считает, что младший Эмеритус — его спаситель, который укрыл мерзкого крысёныша своим всеобъемлимым, тёплым крылом, защищая от гневных взоров, яростных порывов и беспощадной плахи. Светлая юность Копиа, подобно маленькой рыжей канарейке, попала в когти чёрного кота, прячущегося в живой изгороди садов Духовенства: теперь разноглазый бескрылый уродец, посредственный, брошенный на произвол судьбы и вовсе ублюдочный. Скоро ему стукнет тридцать, но он, кажется, завис над беспощадной пропастью между детством и непредугаданным отчаянием вступления во взрослую жизнь. Его наивности всё ещё нет предела, но былое трепетное волнение ко всему заменила собой предательская трусость. Русоволосый старается вырваться из силков своего нового облика, но всякая попытка моментально становится бесполезно ничтожной: он пробует взлететь, как только крылья за его спиной смеют потихоньку взрастать, а чья-то когтистая грубая лапа возвращает его на землю, вдавливая в грунт. Разноглазый едва ли представляет собой теперь приятную картину: без репутации, без доверия, он часто забывается и теряется в себе. Для Министерства, как и для паствы, он — изгой, и нет ему подобных, и он — самый худший, и под ногами, вокруг и в душе остаётся лишь порожняя бесконечная бездна, день ото дня поглащающая его в свои пучины и сокращающая срок бытия. Он дрожит от любого шороха, и в его голове и подавно не проскальзывают мысли об исправлении своего отношения к собственным страхам. Ему хочется только убежать и спрятаться, как несчастной жертве, вспуганной беспощадным хищником. Все эти годы, столь смутные и обрекающие на бессмысленное существование, стали для Копиа пустым пребыванием в реальном мире, и больше в нём никто не видел жизни. Будто та остановилась на моменте судного дня — и неизвестно, сможет ли молодой мужчина вернуться к ней вновь. Огромный пробел в десять лет, в десять лет самого лучшего возраста, уже не скроет и не изменит абсолютно ничто. Вслед за потерянной юностью уйдет и молодость, и зрелость, и если ему суждено дожить, то он умрёт забытым всеми, включая Тёмное Высочество, немощным стариком, опозоренным нелепою ошибкой когда-то очень давно. Очень часто Копиа кажется, что он скоро не выдержит и его хлипкое здоровье даст о себе знать, однажды не позволив ему проснуться. Гневные упыри Второго выбьют дверь в его келью, рыча грозные проклятия о том, что крысёныша вновь нет на кухне в указанное время, но наткнутся лишь на его бренное холодное тело, которое наконец покинет уставшая, но коловертная душа. Усатый медленно скребет веником по промозглому каменному полу и роняет на него слёзы, тут же ропча на себя и свою слабость. Закончив с работой только поздним вечером, когда сумерки облелеяли призрачным сиянием ночи купола тёмной церкви и Министерства, Копиа, голодный и еле плетущийся, устало опускается на одну из скамей в коридоре. Когда он был маленьким мальчиком, то часто рисовал здесь детские картинки, сидя на подоконнике и дожидаясь прихода Эмеритуса Третьего — ведь тогда они были закадычными друзьями, несмотря на солидную разницу в возрасте, как думает сам мужчина. Тёплые воспоминания заставляют его бережно, мягко улыбнуться и слегка поёжиться, выражая любовь и негу к светлым временам. Тогда, будучи глупым ребёнком, не видевшим жизни, разноглазый считал, что его бесконечное одиночество на тот момент — одна из самых страшных кар, ужасная пытка, которая только может существовать. Нет. Теперь он познал одиночество таким, какое оно есть на самом деле. Сегодня за весь день он не вымолвил ни слова. Ему запрещено разговаривать с паствой и Духовенством, с упырями и Сёстрами Греха, тем более, если они сами не выражают желания завести диалог. Болезненное чувство недосказанности заставляет Копиа разговаривать с самим собой, по ночам находясь в своей келье — вот ещё одно позорное наказание в его адрес. Ночь — время ритуалов, служений и пиршества у нечестивых праведников. Он же обречён отныне выполнять грязную работу ранним утром и днём, а всё остальное время скрываться с глаз у истинных, «чистых» богоотступников. Единственным утешением спустя долгие годы для русоволосого были и остаются крысы. Цепкохвостые зверьки, как ему кажется, внимают каждому сказанному им слову и понимают его, как никто другой. Либо же он сходит с ума, отчаявшись. Время тянется безумно медленно, а жизнь стоит на месте, погрязла в болоте ужаса, отрешённости и одиночества, и красной нитью через неё проходит грозная эпоха правления Эмеритуса Второго — Инфестиссумам. Худо сплетённая метёлка валится из ослабших рук Копиа на пол. Он медленно поднимает её, наклоняясь, и, уперевшись лбом в колени, остаётся в согнутом положении. В преддверии какой-то чёрной мессы ему пришлось вылизывать Министерство вдоль и поперёк, добиваясь идеальной чистоты в каждом его неприкосновенном уголке. Теперь все мышцы жутко болели, призывая упасть и не вставать, а сбитые неподходящей обувью ноги саднили и нарывали, пуская тоненькие капельки крови в бега наперегонки. Русый косит белёсым глазом из-под тяжёлого капюшона, пофыркивая, и, живо мотая головой, стремится его сбросить, чтобы глянуть на часы. Однако он помнит ещё один нарекающий завет — у него нет прав на показ гетерохромии на людях. Гетерохромия — генетическое заболевание папского рода, отчего-то проявившееся у него, и то, что опозоренный изгнанник — его владелец — бич по всей репутации Духовенства. Спустя некоторое время Копиа выходит из резиденции Духовенства и останавливается на пороге. Его жутко тянет к земле, уставшие ноги стонут от долговременной тяжёлой работы, которую он обязательно продолжит утром, и отчего-то становится не по себе. На дворе уже долгое время буйствует зима, и промозглый холод исподтишка намеревается забраться под рясу разноглазого, чтобы сковать его слабое, болезненное тело своими увесистыми стальными цепями. Лютый мороз обжигает бледную кожу. Холод вырывает изо рта бывшего тёмного праведника разгорячённое дыхание. Русоволосый переминается с ноги на ногу и ежится, мнётся, предаваясь настигающей дрожи. Слишком холодно. И снаружи, и внутри. Копиа готов поспорить, что белый снег выпадает даже в Аду, пусть едва ли лежит там долго. Лучи лунного света, просверливающие насквозь тяжёлые кучевые тучи, несущиеся с севера, притрагиваются острыми иглами. На минуту всё перед цветастыми глазами мужчины замирает, и нечто верховное, непоколебимое и недосягаемое тайно сковывает и чарует его душу. Воздух становится белым, и кажется, что любое сказанное Копиа слово в этот момент застынет в горле и задушит его насмерть. Что-то ненасильственно толкает его с крыльца, заставляя уверенно продвигаться через Сады Духовенства в сторону векового хвойного леса. Макушки деревьев упираются острыми шпилями в звёзды и практически заменяют собой небо, покрывая его мрачным куполом с массивными раскидистыми лапами. Шаг русоволосого достаточно медленный и размеренный, дыхание застревает где-то в лёгких, боясь вынырнуть наружу и обратиться в лёд. Всё вокруг создаёт впечатление неизбежной смерти, и Копиа кажется, что этот белый плен — последняя надежда на избавление от страшных мук. Откуда-то сзади доносится гулким эхом суровое песнопение мрачного хора о тьме и дьяволе, взывая ко всем земным демонам. Разноглазый останавливается, и, как ему кажется, в последний раз печально скользит взглядом по Министерским сводам. Он смотрит исподлобья голодным взором, подобно волку, и кажется, что его светло-мраморный глаз потух, словно заваленный беспощадным снегом огонь. Не остаётся больше ничего, кажется, что держит здесь Копиа. В его томной голове, что трещит по швам, нет больше мыслей. Совсем. Ни одной. Он бредет сквозь тернии ледяной гнили, и не винит синюю даль. Потому что на сердце стало так холодно, что больше не болит. Подлесок манит своим непоколебимым спокойствием и треском деревьев. В этом есть определённая музыка. Музыка, что сейчас заменит лежащему на снегу Копиа адские литургии, игру на скрипке и бодрые песни «Призрака». Слой наста твёрдый и колкий, и русый чувствует его обжигающую натуру через простецкие одеяния, на которые он даже не подумал накинуть нечто посолиднее. Издалека по-прежнему слышится трепетная латынь, и запах мороза с терпким привкусом еловой смолы, закладывающий ноздри, перебивает чувствительная нотка ладана. Копиа смотрит перед собой, и взгляд его очень пустой, словно остекленевший. Катящаяся слеза мгновенно застывает на его лице хрупкой льдинкой, и в ушах раздаётся свист. Как видно, назад пути нет, и у русоволосого уж точно не будет сил на то, чтобы подняться и преодолеть настигающую с каждой минутой лишь сильнее бренность. Перед его взором всё предалось белой, призрачной оболочке. Здесь если его и найдут, то найдут только под утро, когда дыхание мученика прекратится. В какой-то момент сердце Копиа тревожно ёкнуло от страха: что там, за гранью? Зачем он сделал это? Возможно, у него есть ещё шанс стать счастливым и занять прежнее место среди себеподобных? Нет. Упавший на снег без сил, он чувствует, как временное блаженство, постоянно смешивающееся со страхом, перерастает в гибрид любопытства и ужаса. Вокруг стоит и стояла всё это время первозданная, нерушимая тишина, но сейчас разноглазый ловит краем уха незначительный шорох. Едва-едва взволнованный, с нехваткой сил на полноценный испуг, он смахивается на упавший с ветки осадок, или взмах крыльев запоздавшей птицы, однако спустя незаметное количество времени, бойкое шуршание и шелест позади заменяют собой чьи-то тяжёлые шаги. Копиа борется с онемевшим телом и, скукоживаясь через силу, старается приподняться на руках и извернуться, чтобы узреть нежданного гостя. Рядом никого нет — ни спереди, ни позади, и его по-прежнему убаюкивает лишь стозевный покров строевого леса. Стоит русоволосому опустить взор, как из ниоткуда вновь раздаётся чьё-то неясное шипение, заставляя его содрогнуться. Молодой мужчина слабо подтягивает к себе ноги и поднимает голову, тут же обмирая: из-под покрывала колючих хвойных веток на него смотрит несколько пар горящих неестественным огнём глаз, и чьё-то горячее дыхание теплит его озябшую плоть, намеренно согревая. Глаза становятся ближе, кривые, ломаные чёрные тени, заливаясь неестественным, нечестивым смехом подкрадываются к узнику холода, напирая и водя вокруг него причудливые хороводы. Копиа кажется, что маленькие черти, хватаясь за лапки, пританцовывают рядом с ним, бьют растрёпанными хвостами, и оттого снег рядом начинает таять, оставляя изгоя на облысевшем пятачке земли, от которого исходит адский жар. Разноглазого лихорадит, и он проникается свирепой тревогой в разы сильней, когда увековеченные годами ели расступаются и падают на продрогшую землю, позволяя огромному существу, чёрным смерчем стирая всё на своём пути, протиснуться к его белой постели. Мир перевернулся с ног на голову. В голове у Копиа пронеслась вся его жизнь, и, быть может, даже не один раз. Огромное сверхъестественное создание, сшитое из ночного мрака нитями тумана возвышалось перед ним, рассыпая со шкуры полыхающие искры, схожие с выплёскивающейся из жерла вулкана лавой. Заточенные рога его вонзились в небо, заставляя то рдеть кровью алого заката, и даже божьи звёзды решили покинуть эти места, оставив место для одной и единственной — Утренней. Зверь с множеством имён предстоял перед бьющимся в лютых судорогах страха своим последователем. Разноглазый держал пари, что если его не убьёт холод — его убьет паника, и пришедший Тёмное Высочество, как видно, сам явился в этот мир, чтобы отвести его в лучший. — Se non versem, at in sepulcrum sternam corpus, — голос Темнейшества заполняет собой всё пространство, и Копиа припадает к земле, вдавливая в неё грудь. Сердце из неё, кажется, выпрыгнет, переломав все ребра с особой нежностью и побагрянив мраморные просторы зимы. Он утыкается лбом в промёрзшую до основания почву и неистово дрожит. Его зубы стучат, словно записанная череда. - Brevis ipsa vita, sed in malis fit longior. Calcanda semel via leti. Неведомая потусторонняя сила десятками цепких когтистых лапок поднимает Копиа на ноги, скачет и беснуется вокруг него. Шипящие голоса мятежных странников ночи кажутся столь тихими и шаловливыми на фоне зычного взова Тёмного Высочества, что молодой мужчина практически не слышит их. Они скомковались в единый клубок теней, из которого то и дело вылетают лапы, рога и хвосты, и во все стороны светят огоньки пустых жёлтых глаз, пронизывающих ночь, и земля трясётся под их копытцами, доводя всякого до тошноты. Разноглазый, окружённый бешенным вихрем нежити, наконец поднимает утомлённую голову и встречается взором с взором самого Дьявола, столь гипнотизирующим и глубоким. Его пламенный взгляд погружает Копиа в лучи обжигающего света, к источнику мудрости, минуя библейскую ложь, и тут же отпускает в бескрайнюю глубину, схожую с водоворотом или падением в бездонный колодец. — Memento mori.***
Аннборг тихо переступает порог своей каморки и ставит на пол таз с горячей водой. Рядом вьётся ещё одна Сестра Греха на пару лет младше неё, живо растирая Копиа спиртом, чтобы как можно скорее согреть. Тот лежит, наполовину свесившись с кровати над помойным ведром, схватившись одной рукой за живот. Улва терпеливо ждёт действий от своего подопечного, но не наблюдая приступов рвоты, осторожно укладывает его обратно. Посиневшие губы русого неестественно шевелятся, он бормочит себе под нос что-то неразборчивое и ворочает голову, что нестерпимо болит. Разные глаза изгнанника помутнены туманным бельмом, и на них то и дело наворачиваются слёзы. — Т-тёмное Высочест-тво… — твердит он без остановки, предаваясь беспощадному жару, — п-постойте, Г-господин… — Не отходи от него, пока я не приду. В крайнем случае зови меня на помощь, — просит Аннборг свою спутницу и выходит из кельи расторопным, живым шагом. Улва нащупывает пульс у Копиа и отмечает, что он значимо участился, теперь уже явно привысив норму. Девушка переводит взгляд в пламя камина, укладывая ладонь на грудь молодого человека. Тот поскуливает и изворачивается в новой судороге. Старшая Сестра Греха не заставляет себя долго ждать — и тут же появляется на пороге со свертком лекарств и какой-то запиской. Копиа продолжает бредить в горячке, не переставая, и его раз за разом настигают мучительные приступы тошноты. Что-то словно схватило его тисками за шею, болезненно сдавливая, и он всячески закидывает голову на подлокотник дивана, словно ему хочется держать её как можно дальше от тела. Лицо разноглазого краснеет с резким повышением температуры, но веки словно налиливаются свинцом, и он прерывисто дышит, жадно хватая воздух ослабшими лёгкими. Русый жмётся к углу своей койки, и тут же ворочается, и изнывает, как распятый на кресте. Аннборг нежно ухватывает его за плечо, пригвоздив спиной к мягкой поверхности и позволив немного оклейматься. Несколько секунд Копиа испуганно, настороженнно и шумно дышит, закрыв глаза, а после опускает нетерпеливую грудь и сжимается, становясь ещё более маленьким и щуплым. — Шкода, — ласково обращается девушка к своему воспитаннику, садясь рядом с ним и осторожно поглаживая его по щеке, почёсывая густые русые бакенбарды, вымокшие на снегу и до сих пор слегка влажные, — сколько раз я должна спасать тебе жизнь? — в её словах нет колкого упрёка, лишь изнывающая, но тёплая грусть повидавшей множество страданий своего подопечного опекуньи. Поймав любопытный, несколько настороженный и взволнованный взгляд Улвы, Аннборг успокаивающе шепчет и ей: — Просто лихорадка. Всё будет в порядке, он оправится. По крайней мере, она отчаянно верит в это. Потому что не может быть другого выхода. Потому что она себе этого не простит.***
Произошедшее на прошлых выходных никак не могло обойти Сестру-Император стороной. Аннборг имела власть отчитываться ей обо всем, что творится с её сыном. Матриарх тёмной церкви больше, чем уверена, что Копиа чуть было не погиб далеко не по своей прихоти, а если же он предпринял попытку самоубийства — то явно далеко не от хорошей жизни. Сейчас она смотрит в змеиные, хитрые глаза нынешнего Папы Эмеритуса Второго, словно играя с ним в гляделки на выбывание. Её взгляд непоколебим, жёсток и несоизмеримо горд. Кажется, она готова сбивать им с ног и сокрушать засчёт одной лишь стойкой его твёрдости и каменной необтёсанности. Взгляд старшего сына Нихила — воплощение беспробудного гнева и серьёзного неповинования, алкающего честолюбия и скользкого всевластия. Кажется, что если он откроет рот, то из него вывалится юркий раздвоенный язык склизского гада, и тут же поразит то ли ядом, то ли оглушающим шипением. «Игра в гляделки» набирает обороты и становится имперским туром игры в «кто свирепее». А рядом, у ног старшего Эмеритуса, легко кружит и извивается Третий, как поганый шакал, как прихвостень яростного тигра, объявленный его самозванным верным глашатаем. Всеми силами он старается подыграть братцу, то бросив наглую ухмылочку, то ластясь возле Сестры-Император, стремясь с ней заиграть и соблазнить своими привлекательными заманчивостями. Она искренне ненавидит кровяное порождение своего бывшего возлюбленного в лице Нихила. Его сыновья от других женщин совсем не похожи на скромного и невзрачного Копиа, стремящегося принести всем просвещение и уделить внимание каждому, в последнюю очередь думающего о себе. В нём нет подлости и самолюбия, и с вселившимся порывом гордости и свободолюбия он был бы отличным чёрным праведником, но судьба распорядилась иначе. Женщина брезгливо скидывает с плеча игривую руку Третьего, одёргиваясь и угрожающе глядя на него исподлобья. Тот изнывает от сладострастного желания искусить её, забыв об обстановке, возрасте, чести, уставе и санах. Второй слегка усмехается в усы, складывая руки на груди и глядя на возникшую перед ним картину свысока. — Выходит, Темнейшая, Вы также поддались и Нихилу в далеком шестьдесят девятом году? А как же иначе рождаются вероломы и предатели? — навязывающе жестоко бросает он, ожидая вспышки агрессии в свой адрес. Сестра-Император долго молчит, выдерживая неморгающий взор на Папе, а после ухмыляется в ответ и убийственно кидает: — Как видно, все вероломы и предатели берут своё начало от самого Нихила. С этими словами она оттолкнула черноволосого оболдуя, перекрывающего ей дорогу к выходу, и, введя в полный ступор Второго, дерзко развернулась и ушла. Потому что гордость Императрицы также непоколебима, как её взор. До тех пор, пока она не дойдёт до своей кельи и, закрывшись там, не предастся слезам.***
Второй, кажется, самый жестокий правитель Духовенства, по крайней мере, за последнее столетие. Он никогда не идёт на компромисс. Ему чуждо милосердие. Он не знает, что значит понимание. Столько крови не было ранее пролито шведскими богоотступниками, столько отчаяния и плача никогда не слышали стены Министерства и чёрной церкви. Никогда, никогда до этого здесь не звучало столько скорбных молитв и воспеваний Тёмному Высочеству с искренними просьбами о снисходительном благословении, некой помощи, но ему и этого было мало для удовлетворения облого, ненасытного и дикого эга старшего Эмеритуса. Его былой рационализм и математико-аналитическая расчётливость потихоньку погибают под толчеей тщеславия и алчности. Неизвестно, что повлияло на характер нынешнего правителя, сформировав его таким кровожадным из бывшей надежды «Призрака» на возрождение. День ото дня пастве и Духовенству всё сильнее кажется, что ради выгоды, могущества и власти он готов пойти хоть на убийство, и не только посредством казни, но и совершить таковое собственными руками, что позорит и омрачняет весь не запятнанный кровью ранее папский род. Второй не питает уважения ни к старшим, ни к Тёмному Высочеству, ни к сатанинской библии, и для него совсем перестаёт существовать понятие закона и общего права, хотя в начале эпохи своего правления он был замечательным ответственным лидером, на которого можно только равняться. Огромная сила тела и духа сделала его великим воином, который, к тому же, умеет просчитывать каждый свой шаг и манипулировать другими, отчасти вводя их в заблуждение. Судя по всему, ему чужды эмпатия и сопереживание, ему незнакомы чувство вины и стыда, а также совесть и моральные ценности. И теперь всё общее мировоззрение тёмных душ для него лишь невнятный пустой звук. Второй больше не брезгует ложью и обладает даром убеждения и может заставить любого из своих последователей поверить во что угодно, в том числе и в его «благотворное» влияние. Его безымянные упыри были убиты, как личности, после пагубного профессионализма давки Папы на больные места и его импульсивности. О, как он хитёр и коварен. Превосходный манипулятор. И старший сын Нихила искренне надеется, что его младший брат пойдёт по его стопам и продолжит его дело, но Третий, пусть и разгулен, ни в коем случае не жесток: в какие-то моменты он тщетно намекает матёрому Эмеритусу на то, чтобы он замедлил и приостановил поток своего корыстолюбия, и порою даже в открытую, оставаясь с ним наедине, просит, чтобы он остановился, но тот пропускает все просьбы черноволосого пройдохи мимо ушей. Здесь отчаивается даже Третий. И даже он не может больше мириться с окружающей его несправедливостью и реками крови. Чёрная душонка кардинала рвётся, словно натянутый пергамент, и только он может решить, что для него важнее — брат или беспристрастность.***
Жестокость Второго сказывается на всех одинаково даже во время его нахождения в туре. Судя по всему, последнем для него, потому что Министерство достигло крайнего остатка терпения. На днях Аннборг обратила внимание, с какой же жадностью Копиа кидается на жалкие объедки и смакует каждый кусочек несчастной пищи. Не имеющий права полноценно есть в связи с наказанием, сейчас он, кажется, был совсем загнан в голодную ловушку и заморён. Она едва-едва поставила его на ноги после переохлаждения организма, как нагрянула новая беда. Она ни за что на свете не простит Второму бессонные ночи, проведённые над молодым человеком, бьющимся в судорогах, его боль, отчаяние, мысли о смерти, ужас, крики и бред, его сломанную судьбу и сломанные судьбы многих праведников Тьмы. В воздухе пахнет восстанием, в ушах у каждого слышится волчий вой и грядущий гром то ли бесприкословно бьющих барабанов, то ли разгневанных небес. Всё самое гневное всплывает наружу, и люди здесь становятся злее и раздражительнее день ото дня, и зверь во всяком ревёт, пробуждая революцию. Внутрь проникает предпочтительно больше сомнений, и Аннборг сама готова вывернуть себя наизнанку и сбросить кожу, заставить себя поддержать Третьего и возлелеять его восхождение на престол Темнейшества, теша глубоко в груди надежду, что пройдоха и распутник станет лучшим вождём для Духовенства, нежели грубый братоубийца. По особым дням торжеств и празднований милостивые Сёстры Греха, когда-то вскормившие Копиа своей грудью и возигравшие с ним в детские игры, находят наиболее щедрую провизию, дабы осчастливить своего воспитанника и придать ему сил, готовя к тяжёлой рабочей неделе. Разумеется, русоволосый уничтожает угощение где-нибудь за углом, не появляясь на кухне в неположенное время и не по работе — иначе ему придётся жестоко поплатиться за незванную нелепую вылазку. Даже после отправки в тур со своими упырями в составе «Призрака» Второй оставил в Министерстве своих людей, которые несут ответственность за соблюдение Копиа наказания и следят за всеобщей «справедливостью», как он считает, в Духовенстве. В один из пиршественных вечеров Улва и Аннборг с ужасом отмечают, насколько скопидомно, хищно и ненасытно их воспитанник пожирает запечённого цыпленка, с какой скоростью проглатывает куски мяса вместе с потрохами, а после безобразно гложет птичьи кости с небывалой жадностью. Стечение обстоятельств в жизни Копиа делает его животным. Самой настоящей крысой — прыткой, трусливой, оборванной и потрёпанной, выбирающейся по ночам из своего логова в поисках пищи и несущей болезнь и смерть на хвосте.***
— Если тебе дорога твоя шкура, то я бы на твоём месте предпочла следовать моему совету и спрятаться здесь, — настаивает Аннборг и сурово запирает двери в собственную келью прямо перед носом у Копиа, загоняя его ближе к камину на обогрев. Тот непонятливо ворчит и пофыркивает, приподнимая голову повыше, чтобы увесистый капюшон не мешал ему разглядывать комнатёнку и бойкую девушку. Сегодня произошла удивительная ситуация: русый просто работал по кухне без всякого желания отлынивать от наказания, что крайне удивительно, и попутно слушал радио. Это давно вошло в его привычку — всякую отработку он теперь выполнял под отзвуки приёмника, вещающего прямые трансляции шоу «Призрака». Обычно таковое длится порядком двух с небольшим часов, а после наступает некоторая пауза и следуют всяческие новости Тёмного мира с подобающими песнями — засекреченная волна, доступная Духовенству, ласкала его слух изо дня в день, даже предавая боевой дух и готовность к работе. А сегодня концерт внезапно прервался удивленным возгласом Папы Эмеритуса Второго, за которым следовали помехи. Копиа терзало нетрезвое любопытство по этому поводу, но он не имел право на слово, и прекрасно это помнил, а следовательно, старался разгадать «тайну мироздания» самостоятельно. Однако вернувшиеся невовремя безымянные оборотни по-прежнему лидирующего вокалиста «Призрака» предоставили любопытному крысёнышу уйму забот и угроз, и сейчас его заботливая кормилица скрыла того с глаз ото всех, потому что активность революционеров в Министерстве достигла страшной кульминации, и теперь грозит каждому, кто не повинуется её чумной волне. — Здесь ты можешь разговаривать, мой дорогой, — успокаивает Аннборг достаточно тихим голосом, чтобы не дай Люцифер, никто не услышал их речей. Остатки свиты Второго всё ещё скользят по холодным коридорам и выискивают неверных, и неизвестно, чем закончится взбучка, и кто победит на этот раз. Сестра Греха впервые в своей жизни с гордостью относится к Третьему, выступевшему лицом переворота и согнавшего собственного старшего брата со сцены прямо во время концерта, там же и дебютировавшего пока что без посвящения в Папы. Над резиденцией Духовенства ещё не витает белый дымок, но при любом неосторожном проступке его своды окрасятся в багряные пятна, потому что Второй клыками и когтями станет отвоёвывать шатающийся трон и попавшую под угрозу власть.***
Они выступят ночью. И месть их будет страшна. Потому что никто больше не в силах претерпевать эстет чёрной смерти, воспарившей вороном над перевернутыми крестами чёрной церкви, стремящимися вверх, к противничьим небесам. Аннборг тушит свечу и обращает взор к Улве и Сестре-Император. Копиа спит, и они оставят его здесь, потому что изгой едва ли обладает правом выбора, голоса и реформаторства. Они голубят надежду о том, что Третий будет более милостивым к нему, хотя, сказать по правде, из них троих лояльна к младшему наследнику только Улва, которой, вполне возможно, тот уже успел вскружить голову. Императрица глядит на Копиа тягостным взором, полным отчаяния и скорби, и сопряженной с ними надеждой на лучшее. Её сын год от года представляет собой худшее зрелище, и самое страшное, что только можно повидать здесь. Одеяния висят на нём, как рубашка на деревянном пугале. У него худые дрожащие пальцы, из которых всё постоянно валится, больные подгибающиеся ноги, на которых он когда-то живо скакал и ловко пускался в пляс, и больные, пронзённые пеленой бескрайнего страдания, помутневшие разные глаза. Несмотря ни на что она по-прежнему любит его всем сердцем и будет любить, как самое сокровенное, что у неё есть, но постепенно возрастает и страх того, что она переживёт собственного сына и никогда не увидит его полноправным членом братства Мрака. Но сейчас время не для томных прощаний, тоскливых изречений и жалостивых апофегм. Всё Духовенство этой ночью стекается в сердце резиденции, чтобы узреть, обличить и припереть к стенке ненасытного врага, столь долгое время прятавшегося под маской истинного и праведного вождя. Грядёт ещё один судный день, но на этот раз день справедливой расплаты, расплаты по счетам за уймы утрат, потерь, неудач и отсутствие карьерного роста «Призрака». Утром до Копиа дойдёт известие о том, что Второй изгнан с позором и отравлен. Эпоха Инфестиссумам была оборвана, и по горячим следам наступает Мелиора.***
Центральный Министерский зал, столь холодный, каменный и непроникновенный, подобно своим вскормленникам выряженный в тёмное, будто носящий пышную шубу из чёрных козлиных шкур, пронизывается огоньками свечей то тут, то там. В их свете неярко поблёскивает позолоченный груцификс, расположенный прямо над кафедрой. Внимательные скользкие взоры из-под капюшонов и из-за разрезов демонических масок останавливаются на злочастивой Сестре-Император, готовые улавливать каждое слово и каждый жест. — Братья и сёстры! — начинает та, мрачно торжествуя, давай выплыть всем самым худшим качествам излишней лести на арену и предстать перед слушателями притворно-искренной, вполне радующейся за новоиспечённого Папу его спутницей в делах, — Вы знаете, почему мы сейчас здесь. Это представительство уже долгое время шевствует над «Призраком». Не вините музыку в связи со случившемся. Наша музыка — настоящее олицетворение Его Тёмного Высочества. Не вините нашу замечательную атрибутику. Не вините себя. Это позор! Папы Эмеритуса Второго больше нет, он жалкий, уязвлённый и ущербный подлец, предатель и трус. И он выдохся. Сестра делает некоторый перерыв в речи, обходя взглядом зал и вновь примеряя ложную улыбку. — Но давайте же позволим себе смотреть вперёд. Я представляю вам младшего брата Второго Папы. Мы будем надеяться, что этот человек продвинет Духовенство и «Призрака» куда дальше, чем кто-либо из нас может вообразить. Я представляю вам Папу Эмеритуса Третьего! Слава ему и его правлению. Перед ликующей публикой предстаёт черноволосый лукавец, ныне ряженный в чёрную папскую робу с широкими рукавами и лучезарную митру. Его гордости и довольству нет предела, и он, вкусивший новую славу, сладостно ухмыляется, подавая приветственный знак «козой» в кожаной когтистой перчатке. Копиа, подметающий ряды между церковными скамьями, обращает взор к блистательному старшему брату, в честь которого сейчас воспоёт хор. Скромно тупясь, он улыбается в пол, и шепчет себе в усы какие-то нелепые, но очень искренние поздравления. Потому что не глядя на обстоятельства и поруку, разноглазый истово привязан к старшему товарищу, и его братской любви нет предела. Сестра-Император провожает взором воцарённого Эмеритуса, что щеголяет в робе, о чём-то хитрецки переговариваясь со своими упырями, также значимо похорошевшими. Она провожает его взором и мысленно желает ему никогда не забывать: носящие чёрное оперение падают с небес на землю.