Сны и чудеса

Через день после их третьей встречи случилось то, чему он должен был посвятить немало сил, сглаживая последствия и разрешая яростные споры. Юных учеников их ордена, возвращавшихся издалека в Облачные Глубины, окружили адепты ордена Цишань Вэнь, которые только что побывали на ночной охоте за девицами в чайном доме. Слово цеплялось за слово: от хмельных насмешек Вэни, разозлённые холодным спокойствием учеников, перешли к оскорблениям и выхватили мечи. Завязалась схватка – вернее, неуклюжая драка, в которой Вэни были обезоружены, но прежде кто-то из них исподтишка ударил в спину одного из учеников ордена Лань. Драка заняла не больше времени, чем понадобилось бы, чтобы сжечь одну палочку благовоний. Юноша оказался прикован к постели на пару недель. Разногласия с орденом Вэнь длились, как мнилось ему, бесконечно. Его трудами, усилиями старейшин и стараниями тех немногих заклинателей по другую сторону, которые дорожили покоем, им всё же удалось примириться. Вэнь Жохань, единственный сын главы ордена, лично прибыл в Облачные Глубины, чтобы встретиться с ним и принести извинения за пьяную выходку своих учеников. Беседа продолжалась недолго. На лице молодого господина Вэня, который был на несколько лет старше его самого, не проскользнуло и тени сожаления о случившемся. Тем не менее все необходимые слова были произнесены, а поклоны – отданы. Покончив с формальностями, Вэнь Жохань сделал глоток предложенного ему чая, поморщился и небрежно спросил: – Позвольте узнать, Цинхэн-цзюнь, как чувствует себя тот несчастный? – Вы имеете в виду ученика, раненного той ночью? – сухо уточнил он. – Целители говорят, что вскоре он сможет подняться с постели. У меня нет причин сомневаться в них. – Прекрасная новость! – Вэнь Жохань довольно кивнул и покачал чашку в ладони, едва не забрызгав рукав, расшитый красным шёлком. – Если так, когда он будет наказан? – Наказан? За что? На его лице застыла маска учтивого недоумения. Над его собственной чашкой, отставленной в сторону, поднимался еле заметный ароматный парок. – За то, что был ранен в спину, за что бы ещё, – Вэнь Жохань неодобрительно цокнул языком. – Разве это не значит, что он пытался бежать с поля боя? Пусть речь идёт о пустяковой стычке, однако подобное поведение… – Молодой господин, – размеренно произнёс он, – должен ли я полагать, что слышу слова вашего почтенного отца, главы ордена Вэнь? Или это ваша собственная идея? – Разумеется, моя собственная, но... – Извольте оставить её при себе. На мгновение они оба умолкли. Вэнь Жохань отвёл глаза, словно желал полюбоваться висящим на стене изображением гор и вод. – Переговоры с вашим почтенным отцом завершены, – добавил он, – и орден Лань удовлетворен их результатом. Если главе ордена Вэнь неизвестны ваши мысли об этом деле, то и мне доверять их незачем. Может быть, вы желаете поговорить о красоте этого пейзажа? – Что ж... – Вэнь Жохань снова взглянул на него, дёрнув уголком губ. – Конечно, Цинхэн-цзюнь, вы правы. Пока родители живы, нет предела сыновней почтительности. – Ей нет предела и после смерти, – спокойно заметил он. – Неужели? – Так гласят древние книги. Вэнь Жохань допил чай одним глотком, небрежно отставил чашку и поморщился: – Благодарю за наставления, глава ордена Лань. Разрешите ничтожному задать ещё один вопрос? В Облачных Глубинах и правда не бывает хорошего вина? – Здесь его вовсе не бывает. Согласно уставу, алкоголь запрещён. – Какая жалость! Он вежливо улыбнулся и пригубил из собственной чашки, неторопливо, словно желая прочувствовать вкус уже остывшего напитка. – Надеюсь, вы вскоре сможете насладиться вином в Безночном Городе, молодой господин. Подробности этой беседы не дошли до ушей старейшин. Говоря с ними, он ограничился кратким пересказом и упомянул о том, что великим орденам не стоит надеяться на спокойствие и мир в будущем, когда Вэнь Жохань примет бразды правления из рук отца. Троюродный дед, мрачно покачав головой, вслух пожелал нынешнему главе ордена Вэнь долгой и добродетельной жизни. Двоюродный дядюшка постучал веером о ладонь и добродушно заметил, что уповает на мудрость юного главы ордена Лань. В его поддержку тут же прозвучало несколько голосов, кто-то сдержанно похвалил «предусмотрительность и дальновидность молодого господина». Единственным правильным ответом было поблагодарить старейшин за доверие. После он долго играл на гуцине, чувствуя, как прозрачные светлые ноты очищают память, как угасают в его сердце события последних недель. С детства он знал, что заклинатель и меч едины, как тело и ладонь, но музыка была ему ближе – словно кровь, что резво бежит под кожей и оживляет каждый из десяти пальцев. Исполнив несколько древних мелодий, он взялся за ту, которую мечтал закончить, но не спешил, чтобы не расставаться с настроением, которое дарила работа над этой музыкой. Ему хотелось создать нечто на мотив великой поэмы Бо Цзюйи, вот только простота слов и ритма ускользала от него, не желая претворяться в ноты, – и погоня за ними приносила глубокую, всепоглощающую радость. Она захватывала и вела за собой до резкой остановки, до мгновения, когда мысли и музыка замирали, скованные непониманием, и он не мог двигаться дальше, вместо этого вновь и вновь перерабатывая ранние фрагменты. Повторяя одно и то же на разные лады, он осознавал, что радость медленно оставляет его. Он вернулся мыслями к тому, как обсуждал свою идею с наставником два года назад, когда она впервые пришла ему в голову. Когда после смерти родителей он особенно рьяно искал в мироздании несокрушимый порядок, воспетый в канонических книгах. Когда, заняв место отца, он всей душой стремился к тому, чтобы оправдать ожидания старейшин. Это воспоминание заставило его остановиться, задержав пальцы на струнах. –. Говоришь, «Песнь о бесконечной тоске»? Затея неплоха, – признал тогда наставник, – если только ты воплотишь в жизнь сокровенные намерения поэта. Помнишь, в чём они заключались? – Растрогать слушателей. – И? – Предостеречь от увлечений, дабы источник волнений иссяк навсегда, – процитировал он. В то время шёл второй месяц зимы: снег густо и медленно падал с неба, а слова выпархивали наружу плотными облачками. Уже произнесённые, они словно задерживались в воздухе дольше, чем обычно, не уступая в этом тягучим нотам старинных напевов. И снаружи, и в комнате царил холод, который сковывал любые движения, но он не замечал этого, слишком увлечённый беседой. – Правильно. Следует быть осторожным, работая над подобной мелодией. Легко поддаться искушению и рассказать слушателям о нежной страсти, о вечной любви и ей подобном, – губы наставника неодобрительно искривились. – Но суть, как тебе прекрасно известно, не в этом. Суть в том, что за проступком следует наказание, и оно неотвратимо. – Разумеется, ваш ученик думал о том, как «Песнь» отражает вечные принципы нравственности. Стоит ли изобразить Ян-гуйфэй той, что исполнила свой долг, добровольно пойдя на смерть, чтобы спасти гибнущее царство? – спросил он. – Нужно ли воспеть в музыке её решимость, а не её красоту? – Хочешь сделать эту историю ещё более назидательной? Что ж... Если так ты укрепишь в слушателях добродетель, отчего бы и нет? – наставник потёр ладонь о ладонь, грея длинные белые пальцы. – До тех пор, пока ты сам не забываешь, что на деле всё было совсем иначе, и жалкая, изнеженная женщина в страхе молила государя о пощаде. – Вашему ученику никогда не нравилась эта часть, – заметил он. – Как и то, что следует за ней. Звук, с которым ломаются шейные позвонки, может лишь изуродовать музыку. – Наказание обязано быть, как ты выражаешься, уродливым, – наставник нахмурился и поднёс руки ближе к жаровне. – Оно должно вызывать страх и трепет в непросвещённых умах и праведное удовлетворение у людей просвещённых. Если ты сможешь передать эти чувства в своей музыке, то будешь достоин похвалы. Я верю в твой талант. Той зимой он твёрдо намеревался оправдать ожидания наставника и создать то, в чём был бы нерушимый, ясный смысл. Теперь, замерев над гуцинем, он видел перед собой свет полуденного солнца, блеск ночной жемчужины, розовые лучи рассвета. Сияние улыбки, которую нельзя было разгадать. Он не мог продолжить работу, вкладывая в свою композицию старые идеи и мысли. Ему хотелось поговорить об этом с наставником, но тот был чрезмерно занят, и в последний раз они беседовали всерьёз ещё над доской сянци. Недописанные ноты следовало отложить до тех пор, пока он не преодолеет вставшее перед ним препятствие – пока его собственные чувства не придут в согласие с идеалами добродетели. Эта задача была не под силу императору Сюань-цзуну и его наложнице, но он слишком долго размышлял над этой историей, чтобы повторить ошибки слабых, развращённых людей. Однажды он будет готов. Позже, отправившись поупражняться с мечом, он был рад увидеть Цижэня, который отрабатывал боевые стойки в углу площадки. В последнее время они говорили редко: он был очень занят делом ордена Вэнь, а брат – своими учениками, среди которых, по его словам, попадалось всё больше непочтительных бездарей и тупиц. Только сейчас, оставшись с братом наедине, он заметил, что Цижэнь ни с того ни с сего сбрил бородку и усы, и его гладкое юное лицо казалось необыкновенно угрюмым. Настолько важное событие нельзя было оставить просто так, без осторожного, но твёрдого допроса. – Цижэнь, что произошло? – заботливо спросил он. – Что с твоим лицом? На ночной охоте ты встретил призрак разъярённого брадобрея? Уши брата заметно порозовели. Колено чуть дрогнуло, на мгновение нарушая красоту идеальной стойки. – Нет, – произнёс он сдавленным голосом. – Что же тогда? Несчастный случай? Твоё собственное решение? – Злая воля низкого человека, – пробормотал брат, перенося вес тела на другую ногу. – Разъясни, будь добр. Сделав несколько выпадов, он опустил меч и провёл двумя пальцами по лезвию, чтобы утяжелить его, напитав духовной силой. Брат гордо выпрямился, стараясь держать спину ешё ровнее, что едва ли было возможно. – Распущенная девица Цансэ… – Кто? – Ученица горной отшельницы Баошань, – холодно уточнил брат. – Талантливая, но её манеры… Словно в горах её воспитывали тигры и медведи, а не великая заклинательница. Она гостила у нас месяц, и, как мне сообщали, на женской половине то и дело приходилось назначать наказания за громкий смех и беготню. Более того, эта Цансэ ни во что не ставила разграничение полов! Она заявила, что хочет посетить мои занятия, можете себе представить? – Разумеется, ты ей отказал, – подхватил он, сделав очередной выпад с утяжелённым клинком. – Конечно, – брат кивнул, и его меч описал в воздухе светящийся круг. – Я напомнил ей о принципах и ритуалах и был подобающе строг. Она рассмеялась мне в лицо, даже не прикрывая рта. Видимо, тогда же она и решилась на мелочную, недостойную глупость. – Что же такого натворила эта Цансэ? – поинтересовался он, заранее зная ответ. – Позвольте лишь сказать, что наутро я проснулся таким, каким вы видите меня сейчас, – пояснил Цижэнь тоном благородного мужа, осуждённого на пытки и казнь. – А отчего ты подумал, будто это её вина? – Подпись, – всё тем же тоном сообщил брат. – Я с превеликим трудом отстирал налобную ленту от чернил. – Цижэнь, ты умеешь стирать! – восхитился он, надеясь развеять печальное настроение брата. – Для меня это новость! Есть ли умение, которого ты ещё не освоил? – Пришлось научиться, и очень быстро. Но это навык прислуги, чем же здесь гордиться? – брат мрачно вздохнул. – То ли эта девица не читала устава ордена Лань, и не знала, что к ленте могут прикасаться лишь родственники и супруги, то ли читала и открыто надругалась над ним. Неважно. Радует одно: Цансэ устыдилась своего поступка и покинула орден в тот же день. – Значит, ваш спор разрешён, и о нём стоит забыть как можно скорее, – благодушно заключил он. – Не беспокойся, Цижэнь. Раз о причине внезапных перемен в твоём облике знаем только мы двое, она навсегда останется между нами. – Судя по наглым смешкам, которые раздаются на занятиях, о ней наслышаны все мои ученики. Есть ли в этом мире что-то постыднее слухов и сплетен? Он едва не заметил, что Цансэ явно не устыдилась, раз решила похвалиться перед другими своей шалостью, но один взгляд на хмурое лицо брата удержал его от последнего удара. – И всё же незачем волноваться. Эта история забудется скорее, чем отрастёт твоя борода, – заверил он. – К слову сказать, я слышал, что на городском рынке продаются мази, чудесным образом ускоряющие рост волос. Я мог бы купить для тебя бутылку, если пожелаешь. – Благодарю вас, но столь фривольные притирания годятся лишь для женщин. Я готов подождать. Какое-то время они упражнялись в молчании, прежде чем Цижэнь снова заговорил. Вместо прежнего праведного негодования в его голосе зазвучала тихая печаль. – Если бы матушка была жива, на женской половине не царил бы такой беспорядок. – Ты преувеличиваешь, Цижэнь, – возразил он. – Случись там что-то серьёзнее, чем мелкие нарушения правил, и мне непременно бы об этом доложили. – Не смею возражать. Он понимал, что имеет в виду брат. Покойная госпожа Лань одним своим присутствием напоминала о трёх послушаниях и четырёх добродетелях. Всё, что она говорила и делала, навевало желанную прохладу, как горный ручей в день середины лета. Такими же были его отец и наставник, каждый на свой лад. Холодная рука на лбу страдающего от жара больного, снег на лепестках цветущей сливы. Такими же были многие из старейшин. К этому должен был стремиться и он сам. – Раз ты так встревожен, я поговорю со старшей наставницей девушек, – пообещал он. – Завтра едва ли… Возможно, послезавтра я найду для неё время. Брат просиял так, словно в книжную лавку привезли новый том заметок о ритуалах, – иначе говоря, чуть улыбнулся и тут же сжал губы. Казалось, будто портрет сурового учителя древности на миг ожил в дымке, источаемой серебряной курильницей. Поблагодарив за милость, брат спрятал меч в ножны и откланялся, объяснив, что должен ещё заглянуть в библиотеку. Он задержался на площадке, чтобы завершить свои упражнения. На мгновение он забылся и позволил себе представить, как она стоит перед ним, сжимая в руках блистающий меч. Как они скрещивают клинки, и звон стали сливается с её беспечным смехом. Румянец на её щеках, пряди тёмных волос, легко развевающиеся на ветру. Он был рад, что брат не видит его сейчас. Можно было лишь представить, с каким бессмысленным и глупым выражением он смотрел в пространство, прежде чем наконец спрятать меч в ножны и направиться на ужин. Через два дня он исполнил своё обещание и расспросил старшую наставницу девушек о том, что происходит на женской половине. Они стояли в людном месте, под деревом магнолии, которое изрядно потрепал недавний ливень, до черноты оголяя некоторые из ветвей. Все, кто проходил мимо, из уважения огибали их по широкой дуге, чтобы случайно не помешать беседе. Выслушав его, наставница чуть склонила голову и терпеливо улыбнулась из-за прозрачной вуали, скрывавшей нижнюю половину её лица. – К сожалению, наши ученицы порой попадаются на мелких проступках. Но я не могу припомнить, когда они совершали что-то настолько серьёзное, чтобы мне пришлось побеспокоить вас. Наказания назначаются и исполняются немедленно, и провинившиеся усваивают свои уроки. То, что случилось со вторым молодым господином, весьма прискорбно, но упомянутая вами Цансэ уже покинула орден, и подобное никогда не повторится. Если бы я не справлялась, то попросила бы помощи, однако за всё время, что я слежу за порядком, в этом не было необходимости. – Простите, если оскорбил вас недоверием, – искренне сказал он. – Разумеется, у меня нет и не было повода в вас сомневаться. Старшая наставница девушек была давней подругой покойной госпожи Лань; ребёнком он порой сидел у её ног, разбирая заданные главы в книгах о медитации и боевых искусствах. Когда она замечала, что он слишком долго работает над одной и той же страницей, то немедленно отвлекалась от беседы с госпожой Лань, чтобы объяснить ему значение особо сложных выражений. Конечно, это было очень давно, когда нежный возраст ещё позволял ему задерживаться в женских покоях. Но теперь, разговаривая с наставницей, он словно вернулся в те времена и услышал шелест бумаги, стук сандаловых чёток, тихие голоса. Воспоминание так живо коснулось его, что он готов был попросить у неё совета в деле более трудном, чем попытка прочесть незнакомый иероглиф. – Что вы, извинения здесь ни к чему. Вы в своём праве. Глава ордена, если позволите… – наставница сделала деликатную паузу. – Раз мы встретились и заговорили о важных делах, я хотела бы обратиться к вам от имени вашей безвременно почившей матушки. – Я внимательно слушаю. – На мой взгляд, – она понизила голос, – тревога, снедающая второго молодого господина, развеется вскоре после того, как будет решён вопрос о его помолвке. С юной девой из хорошего дома, одарённой и добродетельной. Он едва не решился открыть ей, что Цижэнь ещё нескоро остынет и простит весь женский род, но всё же совладал с собой и удержал на лице выражение вежливого бесстрастного интереса. – Увы, это невозможно уладить сейчас, – продолжила она. – Неприлично женить младшего брата, если у старшего нет невесты. Будь ваша матушка жива, она устроила бы всё наилучшим образом, однако… Теперь я от всего сердца прошу вас довериться мне и старейшинам. Если вы согласитесь, мы выберем ту, что будет достойна стать молодой госпожой Лань, но последнее слово останется за вами. Одна не придётся вам по нраву? Отыщется другая, ведь на свете немало талантливых заклинательниц. – Я... Старшая наставница взглянула на него так пристально, точно он снова был ребёнком и беспомощно водил пальцем по книжной странице. – Может быть, у вас есть кто-то на примете? – Мне жаль разочаровывать вас, – негромко ответил он, – но я пожелал того, что мне недоступно, и должен совладать с собой, прежде чем думать о браке. Дайте мне время, и я дам согласие. Он чувствовал себя на удивление спокойно, говоря об этом не в полумраке покоев, а здесь, где ветер мгновенно подхватывал его слова и развеивал их на отдельные, ничего не значащие звуки. Наставница не изменилась в лице – только пальцы её скользнули по чёткам, висящим на поясе, и быстро отсчитали несколько бусин. – Речь не идёт о замужней? – она изогнула тонкую тёмную бровь. – О монахине? О танцовщице или певице? – Речь идёт о женщине, которая не любит меня. «О женщине, которая не открыла мне своё имя», – мог бы добавить он, но в этом не было нужды. – Молодой господин… – старшая наставница беззвучно вздохнула. – Ваше смятение легко объяснить тем, как вы юны. Поверьте, оно продлится не дольше месяца или двух. Глава ордена, я полагаюсь на ваше благоразумие. Мне не подобает расспрашивать вас. Я лишь прошу: подумайте о том, чего хотели бы ваши покойные родители. Поговорите с вашим наставником и спросите его совета. После весеннего новолуния я позволю себе вернуться к нашей беседе. Он всецело признал её правоту и дал новое обещание, которое намеревался сдержать. Но на это у него не было ни месяца, ни дня.