Возвратиться

С утра я будто что-то предчувствовал. Перед тем, как выйти, мимоходом упомянул, что возможно вечером зайду к Зверюге, пропустить пару бутылочек. Джейнис сказала, что не против, что она сама хотела провести вечер с подругой, так что мы можем не торопиться. Зверюга, разумеется, понятия не имел, что я к нему собираюсь. В конце концов, не каждый день дают возможность как следует отдохнуть, а нам, как сказал Хол, отдохнуть точно не помешает. Каждое слово он подбирал особенно тщательно, но если очень кратко — после ужасных месяцев, связанных с Перси, Диким Биллом и Джоном Коффи, а потом еще и с Дином, на нас всех смотреть было страшно. Выходной — это прекрасно, но не тогда, когда грызущее чувство тревоги и ожидания окатывает с головой, а ты и понять не можешь, отчего и почему. Я просто знал, что должен сегодня вечером быть где-то еще, кроме дома. Сам еще не понимал, что сделать, где оказаться, как не упустить то, что должно случиться. Слишком гнетущим все стало, слишком медленным и тянущимся. Наши прошения о переводе в колонию для малолетних преступников все еще подписывались и рассматривались, но, слава Богу, новых заключенных-смертников не поступало. Никто из нас уже не смог бы подойти к Старой Замыкалке. Брут за весь день не сказал ни слова, и во взгляде его читалась та же тревога, что и у меня. Я не знал, как спросить его, в чем дело, потому просто был рядом и надеялся, что кому-то из нас все же хватит смелости начать разговор. За четверть часа до того, как оканчивалась наша смена, Зверюга отвел меня в сторону от Гарри и тихо сказал: — Я не знаю, что происходит, но у меня чувство, что еще немного, и что-то случится. С души моей словно свалился тяжелый камень. — То же самое, — кивнул я. — Как перед грозой. Зверюга предложил посидеть у него и подождать, что же будет. Он нервно хохотнул, когда я сказал, что после некоторых событий предпочитаю прислушиваться к своей интуиции. Что ж, в этом я его понимал, и сделал вид, что не заметил тень душевной боли, что промелькнула на его лице. Мне знакомо это чувство, и точно могу сказать, что пока ослабевать оно не собирается. Мы ждали, что же будет, и страшились этого, потому что слишком много всего в последнее время пошло не по плану, слишком много. Мы просто пялились в стену. Густая тишина вокруг обнимала нас все крепче, и воздух казался невыносимо спертым, даже когда все окна были распахнуты. Хотелось, чтобы пошел дождь, чтобы началась гроза, лишь бы смыть духоту, мешающую дышать. Тревожное ожидание, когда все мысли разбегаются и в голове остается лишь звенящая пустота. От этого еще хуже. У меня в груди словно сжималась большая пружина, которая толкала вперед, заставляла двигаться, бежать изо всех сил, но я упорно держал себя на одном месте. Брут сидел рядом со мной, иногда с силой проводил ладонями по лицу, и я гадал, есть ли в его разуме такая же пустота, как в моем? В конце концов он не выдержал: вскочил и быстро вышел в небольшой дворик позади дома. Сел на ступеньки крыльца, свесив руки между колен, и я услышал его сдавленный шепот: — Да что же это такое, Господи... На секунду мне показалось, что интуиция на сей раз меня подвела. Возникла мысль взять и поехать домой, но в то же время другая часть меня знала: нельзя. Нельзя бросать Зверюгу в духоте ночи одного, потому что... Почему — я не мог ответить, но точно знал, что это будет неправильно. С некоторых пор мне очень хочется, чтобы больше не было неправильных и губительных решений, вот только далеко не всегда понятно, куда ведет тот или иной путь. Я стараюсь не думать о первопричине, но чем больше стараюсь, тем меньше получается. Всегда так, правда же? На секунду мечтаю оказаться в полном одиночестве, чтобы без стыда выплеснуть все горестные эмоции, что накопились за эти чертовы месяцы. Ну, мечтать никогда не вредно, хотя я уверен, что Зверюга меня не осудил бы. Он понимает больше, чем кто бы то ни было. Не сразу замечаю, как он резко поднимает голову и начинает всматриваться в темноту. Время, затраченное на то, чтобы понять, что изменилось и каким образом, тянулось очень медленно, словно я смотрел и думал через вату. Глядя на напряженного Зверюгу, на то, как он готов вот-вот подняться, я чувствую, как пружина в моей груди с ржавым треском распрямляется. Я должен бежать вперед, но я спокойно выхожу под синее небо и пытаюсь высмотреть то, что видит он. Лишь темные силуэты деревьев, острые треугольники крыш... Ничего необычного, подумал я сперва, а потом заметил: одна из теней отделилась от общей массы и медленно двигалась к нам. Какой-то угловатый кусок черноты, вдруг решивший прогуляться. Мы замерли в напряжении, не шевелились и понятия не имели, что нам делать. От давящего чувства в груди захотелось кричать. А потом блеснули глаза. На нашу территорию зашел огромный пес. Чем ближе он подходил, тем больше свет освещал его, и тем больше мы могли видеть. Гигантский мастифф, высокий и крепкий, намного больше любой собаки на планете. Брут, наверное, сам не понял, как протянул к псу руки. Тот обессиленно рухнул в его объятия. Мы медленно переглянулись, но смотрели словно через пелену. Тихий скулеж вывел нас из транса. Словно стряхнули наваждение и странный сон наяву. Пес осторожно поднялся на лапы, чуть полежав, едва-едва коснулся кончиками когтей наших ног. Я ужаснулся его состоянию: весь избитый, в застывших кровяных корках, худой, будто не ел последний год. На его боках явственно проступали ребра, а переход от грудины до живота был настолько резким, что если подставить туда транспортир, наверняка вышел бы идеальный прямой угол. Но на нем был широкий ошейник, тоже грязный и потертый; мелькнула мысль, что он, может, отбился от каких-нибудь кочевников. А еще были глаза. Живые, спокойные и очень-очень влажные карие глаза. Стоило лишь взглянуть в бездонные омуты, и тут же я почувствовал, как затягивает уже знакомая глубина. Несвязные образы, всего лишь обрывки, но они складывались в историю. Яркая вспышка, волна болезненного тепла, почти выедающий глаза белый свет, какая-то синяя темнота, стук колес поезда, очертания рельс и шпал, рыхлая грязь болот и непроходимые заросли лесов. Светящиеся посреди черноты теплые линии, красные отблески посреди темноты, взлетающая и опускающаяся проволока. Отчаянно быстрый бег, грохот выстрелов, натягивающиеся нити... И бесконечный путь. Тысячи миль, должно быть, тысячи миль лесов, гор и болот, а еще городков, больших и маленьких. Я не понимал многие из этих образов, но самый первый я узнал. Когда взорвались все лампочки, когда старая боль сменилась новой. Я не все понял, но я узнал. Горло будто схватили чьи-то огромные руки. Вынырнув с глубины чужой памяти, теперь уже измененной, я, тяжело дыша, посмотрел на Зверюгу. По его взгляду понял, что он тоже это видел. — Пол... — дрожащий хриплый голос Брута донесся до меня. — Это он, — кивнул я. — Это Джон Коффи. — Пол. — Он протянул одну руку. На ладони блестела свежая кровь. Меня как разрядом прошибло. В одну секунду пронеслись тысячи мыслей. Нам дан шанс заново исправить то, что мы не сумели исправить тогда. Искупить свою вину перед миром за то, что не смогли помочь, спасти и уберечь. Передней лапой он упирался в ступеньку, совсем рядом с ногой Зверюги. В слабом свете с крыльца я видел: на этих худых, костлявых конечностях балластом были большие комья грязи. они словно срастались с кожей, и было не ясно, где заканчивается земля и начинается шкура. Неясно, какого цвета шерсть — везде грязно-бурая застывшая жижа с болот. Глубокий и глухой голос. Тихое "урруф", простой звук из собачьей глотки, но я готов поклясться, что различил в нем «Босс». Он склонился над ступенькой, и из пасти что-то выпало. Я даже не заметил этого, пока Зверюга не протянул мне на ладони поблекший медальон Святого Кристофера на почерневшей серебряной цепочке. Когда Джон Коффи, — а мы уже были уверены, что это он, ведь увидели, уверились, кем он был и кем остался, — положил морду на ладонь Брута и коснулся носом его запястья, пружина, натянутая у меня внутри, не выдержала. — Мы ему поможем, — сказал я с твердой уверенностью, чувствуя, что это будет правильно. Мы, Господи, обязаны это сделать. Стоял он твердо, но идти вряд ли смог бы, и даже эти несколько шагов от крыльца до дома были для него непреодолимы. Его била крупная дрожь. Мы сцепили руки у него под животом и, осторожно подняв, медленно понесли внутрь. Даже псом, даже для нас двоих, Джон Коффи был огромным и невероятно тяжелым. В какой-то момент мне показалось, что пальцы вот-вот выпустят ладонь Зверюги, но длинный путь завершался в маленькой комнате, и с последним рывком мы все же поставили его на гладкое дно внезапно уменьшившейся ванной. Мы ни слова не произнесли, но действия были удивительно слаженны. Что ж, учитывая, сколько времени и в каких обстоятельствах мы работали вместе... Зверюга пошел искать чистые тряпки, пока я осторожно поглаживал огромную голову. Заметил, что одно ухо подрано, просто насквозь пробито. Он смотрел на меня уставшими, немного грустными глазами, но сколько же тепла в них было!.. Я не удержался от улыбки: он к нам вернулся. Немного иной, но все тот же. Мысль эта согревала меня изнутри приятным светом, хоть я и старался сконцентрироваться на деле. Решил, что нужно снять ошейник. — Давай уберем это, приятель, согласен? Он вытянул шею, практически ткнувшись носом в стену, и подставил неаккуратную, скрученную из проволоки застежку. Руками нащупал борозды на шее. Слишком ровные, иногда угловатые, не похожие на укусы других животных... Словно ножом или лезвием кто-то старательно резал толстую шкуру. Представляя, насколько болезненны мои прикосновения, я касался как можно осторожнее. Наконец ржавая застежка поддалась, и я снял широкую и тяжелую кожанную полосу. Сперва я даже не понял, что вижу. Темное месиво, бурые корки и нежно-розовый провал. Глубокая рытвина вокруг шеи, кровоточащая и сочащаяся гноем. Боже. Осторожно раздвигая складки кожи, я пробирался в глубину раны, потому что видел, как натянута еще не разрезанная шкура. Ужас и тошнота смешались вместе. Плоть, рассеченная и воспаленная, крепко обнимала тонкую полосу колючей проволоки. Схватившись за раковину — так меня замутило, — я бросил взгляд на ошейник. Что-то в нем было не так. Перевернув его внутренней стороной наружу, я увидел гвозди. Десяток или больше длинных, ржавых и окровавленных гвоздей, которые были вбиты между слоями. Очень, очень жестокий вариант строгого ошейника. Я представил, как пес рвется куда-то вперед, крепко привязанный, и гвозди эти впиваются в кожу, оставляют глубокие борозды, просто разрывая плоть. И тут же мне стал понятен образ темноты с полосками света. Сарай, амбар или что-то в этом роде, темное место, и только сквозь щели в деревянных стенах просачиваются крупицы света. Джон Коффи темноты боится, и он наверняка пытался вырваться из кошмара. А потом накинули на шею стальную нить, чтобы наверняка не дергался. Зверюга влетел в ванную, сложил стопку старых, но чистых тряпок и полотенец на шкафчик, и замер, не успев толком повернуться. Зияющая рана впечатлила его ничуть не меньше, чем меня. — Ужас, — просипел он, когда я показал гвозди в ошейнике и проволоку. — Я... Там кусачки где-то были... И, на секунду зажмурившись, отправился за инструментами. Джон повернул голову ко мне, тихонько гавкнув. Словно спрашивал, что такое, что случилось? А я видел, как от легчайшего движения шевелятся мышцы, как идет волнами воспаленная шкура и как соединяются и разъединяются края плоти. Я положил руку ему на голову, погладил, как мог, осторожно. — Потерпи немного, сейчас мы тебя освободим. Наверное, голос мой дрожал так сильно, что даже обычный человек заметил бы. А тут Джон, который чувствует все. Продолжал гладить его, словно больного ребенка, и думал о том, сколько же боли он пережил, как нам исправить это жестокую несправедливость, как залечить страшные раны. Брут вернулся с плоскогубцами и заявил, что у него слишком дрожат руки. А у меня как будто не дрожали, да. Проволока была настолько туго затянута и прорезала так много, что я не представлял, как ее подцепить массивными бокорезами. Для этого нужно было просунуть широкую часть под сталь; я представил, как еще сильнее расходится плоть. К горлу подступил комок. Я многое видел за годы работы со Старой Замыкалкой — чего стоил тот кошмар с Делакруа, но все равно не мог смотреть на это хоть как-нибудь спокойно. Жестоко. Показалось даже, что всего несколько десятых дюйма мышц отделяют позвонки. Показалось ли?.. Зверюга обнял пса, положил его голову себе на плечо — крепко прижал, чтобы не дернулся вдруг, — а другой рукой отодвинул шкуру. Я осторожно ухватил проволоку крайними насечками, медленно оттянул, чтобы хватило просунуть палец. Мысленно молился, чтобы Коффи не вскрикнул. Это уже было бы выше моих сил. Стараясь не задевать зубцами потрескавшиеся корки, сдвинул проволоку ближе к скошенным краям. Сжимал так сильно, что заболели руки. Наконец мы услышали приглушенный хлопок. От моего резкого движения брызнули мелкие капли крови. Коффи стоял смирно, то ли сам прижимаясь к Зверюге, то ли прижимая Зверюгу к себе. Со влажным чавканьем проволока отходила от плоти, и мне приходилось тянуть, чтобы выдрать ее. Тихий звук, мерзкий, словно мясо отходит от кости, мне надолго запомнился — в самом глубоком месте, под горлом, она засела крепко. Я с отвращением бросил свернувшуюся кольцами железку в раковину, рядом положил плоскогубцы и смог наконец выдохнуть. — Ну вот и все, приятель, — погладил я широкую спину. — Теперь давай отмываться. Стоило включить лейку душа, как стекающая вода стала практически черной. Сухая грязь тут же влажно заблестела в свете лампочки и по комнате разнесся запах мокрой земли вперемешку с кровью. Зверюга продолжал придерживать Коффи и снимать с его шеи особенно большие размякшие комья прежде, чем они затекли бы в рану. — И по каким болотам тебя носило, а, здоровяк? Он стоял смирно, ничуть не дергался, даже когда я случайно задевал свежие раны и старые, но наверняка ноющие шрамы. Положил голову Зверюге на плечо и полными доверия глазами поглядывал то на меня, то на него. Наблюдая, как темная вода утекает в сток и проводя вдоль короткой шерсти, я старался ни о чем не думать. Просто действовать, словно выверенный механизм, и не задумываться, какой глубины порезы задевает моя ладонь, не смотреть на алеющее воспалением мясо, хотя и знал, что смотреть придется. Смыть грязь и землю — одно дело, и совсем другое — обработать раны, уже не скрытые корками и слипшейся шерстью. Я надеялся, что не обнаружу маленьких круглых отверстий, не увижу белые жирные тела личинок. Потому что это было бы выше моих сил. Наверное, я бы отключился в тот же миг. Даже от одной мысли перед глазами начинали мелькать серые точки. Брут заметил мое позеленевшее лицо и сказал, не подняв глаз, все так же продолжая пальцами распрямлять шерсть на груди пса: — Даже не думай падать в обморок. Что ж, совет хороший, правда, но вот в его исполнении есть некоторые проблемы. В конце концов, мы поменялись местами: Зверюга сгонял воду со спины и боков Джона Коффи, постепенно опускаясь к лапам, а я держал его морду на своем плече. Почему-то нам было это важно, вот так слегка приобнимать его, словно мы давали понять, что больше не оставим. Или сами не хотели прерывать контакт. В любом случае, приятная и теплая тяжесть покоилась у меня над шеей, его дыхание слегка трепало волосы на затылке, и я уже не чувствовал, что сознание вот-вот меня покинет. Стало немного легче. Большой и бесформенный кусок земли отвалился от лапы, словно формовочная деталь. Я постепенно начал отрывать землю от второй передней, а Зверюга от задних лап. Пальцами я чувствовал сухие и крепкие жилы, как вдруг следовал неровный шершавый провал, и вновь здоровая шкура. На дне ванной собралось приличное количество черной воды, из-за комьев земли уходила она медленно, а попросить поднять повыше хоть одну лапу мы не решались — равновесие было столь хрупким и ненадежным. Оставалось только наощупь промывать, осторожно, лишь бы не задеть новые раны. На каждое наше прикосновение он тяжело вздыхал; хотел заскулить, но сдерживался. Несколько минут ушло на то, чтобы грязная вода полностью сменилась чистой. Все это время мы молча обдумывали то, что почувствовали, и понимали, что предстоит увидеть, но готовы к этому не были. Ожоги от хомутов появлялись редко, но если были достаточно сильными, оставались розоватыми браслетами на руках и ногах трупа. У Джона Коффи были не просто ожоги. Зелено-желтые размякшие корки, под ними — кровящая плоть, и изрезанные блеклыми полостями раны. И так на каждой лапе. Словно кто-то взял и вырезал по куску вокруг костей, подумалось мне. Следом было мыло и много кровавой пены. — Ну вот, приятель, теперь ты хотя бы прилично выглядишь, — удовлетворенно хмыкнул Зверюга, набрасывая полотенце на спину пса. Конечно, его нарочито веселый тон был крайне преувеличен: теперь грязь и пыль не скрывали ни страшной худобы гиганта, ни его ужасных ран. Мы вытащили пса из ванной, осторожно придерживая его бока, высушили. Он стеснительно жался лбом к моему бедру, и от этого зрелища у меня душа разрывалась. Я в гостиной раскладывал толстый плед, когда наконец Джон и Зверюга вышли. Брут, положив руку на спину пса, страховал, пока тот нетвердой походкой медленно двигался вперед. — Все хорошо, ложись сюда. Тебе стоит отдохнуть, — он мягко толкнул морду Коффи, показывая направление и подпихивая его коленом. Тот вдруг остановился и уставился на Зверюгу широко раскрытыми глазами. Словно не мог поверить, что кто-то может быть настолько добр к нему, что позволит даже остаться в тепле. За окном-таки разбушевалась гроза. Я удивился такому: Джон ведь знает нас, знает, что мы хотим помочь, что не желаем ему зла... А потом перевел взгляд на его разрезанную проволокой шею, на лапы. Что ж, как легко верить в людскую доброту, так же легко поверить и в их гнилую душу. Но ведь мы, надеялся я, не кажемся ему монстрами, правда ведь? Я надеялся на это. — Все хорошо, друг, ложись и отдыхай, — уверил его Зверюга, ласково поглаживая по голове. Джон осторожно прижался к нему, помня о своих габаритах, но и желая выразить всю признательность. Зверюга отвел меня в кухню, где достал из шкафчика пачку крупы и старую коробку, набитую скудными лекарствами. — Ему нужно поесть, — кивнул он на овсянку, — и нормально поспать. Не сваришь? А я пока обработаю этот ужас. Словами не передать, как я был признателен Бруту за эти слова. Внутри меня все содрогалось от мысли, что придется делать Коффи больно своими дрожащими руками, обрабатывая по сути голое мясо. И стыдно было за свои дрожащие руки тоже. Я ждал, пока закипит молоко, и вслушивался в тихие увещевания Брута, что больно не будет, что это ненадолго, пока раны не подсохнут. Я вдруг понял, почему он был весь перепачкан грязью. Это была защита от мух, которые наверняка отложили бы личинок под истерзанной шкурой. Да, он понимал это и валялся где только мог, лишь бы не удесятерить свою боль. А больно ему было, я уверен. Он ведь чувствует все, и мысли, и помыслы, ненависть других, и разве может быть еще страшнее от того, сколько злобы клубилось вокруг? Вспомнил, как он говорил о своем одиночестве. Нет ни друга, ни знакомого, только ветер о нем и знает... Как же это неправильно. Тихий скулеж. — Все-все, не трогаю, — Зверюга стирал ваткой бегущие по шерсти дорожки зеленки. Рваные полосы на спине уже блестели темно-синим, почти сливаясь с такой же синеватой шерстью. — Слушай, я знаю, больно, но это хотя бы подсушит раны. Меньше мазать придется. Так что потерпи немного, ладно, приятель? Он так ласково убеждал его, как ребенка, чесал под шеей, и хотел, как мне показалось, поцеловать в нос. Как же проще было так. Перед животными никто не скрывает своих истинных эмоций, даже если разум у них человеческий. Словно стираются рамки, и говорить можно искренне, не боясь осуждения своей эмоциональности. Поменяйся мы местами, я бы так же себя чувствовал. Зверюга поднес открытый пузырек к шее и принялся зачесывать короткую шерсть подальше от края раны. Стоило, наверное, выстричь ее, но тогда в голову это нам не пришло. Я едва не крикнул Бруту, чтобы не смел лить спирт в глубину, как он взял свернутую марлю и через нее стал помаленьку капать на розоватые края раны. Джон не зарычал, даже не дернулся, но Зверюга все равно сказал: — Терпи. Потом помажу тем, что не больно. Я закончил с готовкой и вернулся в гостиную. На шее Джона белела полоса повязок. Он тихо лежал, уткнувшись носом в колено Брута, и совсем не возражал, что он бинтует его обожженные лапы. Первые слои были настолько ниже плоти и кожи, будто касались только костей. Так, наверное, и было. Я сел рядом и принялся заматывать заднюю лапу. В нос бил травяной запах лечебной мази, и сначала бинты пропитывались желтоватой слизью. Воспоминание из детства — похожими "снадобьями" мама в детстве мазала мне разбитые коленки. Воображение живо нарисовало мне картинку, как на первых порах пахло жареным, как потом лопалась почерневшая кожа. Это наверняка было больно — сожженные мышцы, кожа, которая натягивается при каждом движении. И боль продолжалась все то время, пока он шел к нам, и не отпускала сейчас. Как же мне хотелось избавить его от боли, помочь, как когда-то он помог мне. Руки сами начали массировать суставы чуть ниже ожогов. Отекшие, наверняка ноющие от бесконечного бега, и натянутые стальными тросами жилы. Брут завязал последний узел, спрятал торчащие хвосты под один из слоев, и погладил его по плечу. — Ну вот и все, приятель. Ты молодец. Коффи вдруг извернулся и легонько прихватил меня за рукав рубашки. Я продолжал поглаживать скакательный сустав задней лапы, и он постарался оттащить мою руку. Я посмотрел в его глаза — снова влажно блестящие, и протянул руку навстречу его прикосновению. Теплый, чуть шершавый нос ткнулся мне в ладонь. — Все хорошо, Джон Коффи, — прошептал я, и почувствовал, что должен добавить: — Ты больше не один. Позже Джон уплетал нехитрую овсянку из салатницы (самое большое, что я нашел на кухне), а мы сидели рядом и жевали сэндвичи. На сей раз пустота в голове была приятной. Словно все мысли, беснующиеся до того, успокоились, и лишь тихонько гудели и пульсировали, подобно электричеству. За окном забрезжил рассвет, окрашивая глубокие лужи в оранжево-желтые цвета, а у меня в душе поселилась надежда, что теперь-то все будет хорошо, так хорошо, как никогда не было. Мы друг другу в этом поможем.