Это вьюга, вьюга, а в офисе не покуришь. Голова седеет, пока достаёшь зажигалку. Позвони, позвони и скажи, что любишь, а то мне себя жалко.
***
Он всегда таким был — жестокий фарфоровый мальчик. С ним диалог превращался в подбор правильных слов, а дружба — в ходьбу по краю, за которым лишь бездонная и зубастая глотка. Ты мнёшься, озябшие ладони пропихиваешь поглубже в карманы. Шагаешь хлипко вперёд, застревая ногами в снежном капкане. Острое крошево царапает холодом кожу, стягивая льдом лёгкие и мешая дышать. И почему тебе тогда показалось, что Соити лучше, чем кажется? Что тот, кто не ведал в жизни милосердия, проявит незнакомое чувство к тебе? Казалось всегда, вы — друзья, а в действительности оказалось-то нет. Ни друзья, ни приятели, ни коллеги. Вьюга хлещет зазубренными снежинками, режет углами и ветром душит. Немножко оплошаешь — окажешься средь бури на улице, в тонком пальто и юбке. До дома — неблизко, до знакомых ещё дальше. Каждый шаг тянется болью. Ноги тонут в сугробах, каких раньше деревня не видела — Соити постарался, конечно. В этом сомневаться не приходится, и ты воешь про себя, потому что это беззаконие, зверство, насмешка. Как нашкодившего кота на мороз выгнать — но ты ведь не кот. Колени зарываются глубже в снег. Смерть от холода — смерть собачья, не этого тебе желалось в свои неполные пятнадцать. Бессилие. Бессилие. Рассыпаешься на крупинки-песчинки. Позволяешь лютующей вьюге себя сожрать. Потому что спать хочется. Перед глазами рябь, перед глазами морок. Кости промёрзли льдом изнутри — сколько ещё идти? Неважно. Скользкая пелена застилает сознание густым дымом, кроме зудяще-жгучей боли — ничего. Бессилие тотальное, ни разреветься, ни слезу пустить, будто в сырой, промозглой пустоте застряла. А спор был невинным — дружеским, какие у всех бывают, но оголённые в оскале гвозди свидетельствовали о том, что Соити так не считал. И что с твоим мнением он, в общем-то, не считался. — Соити, давай поговорим и обсудим это! — перекрикиваешь бурю, говоришь с закрытой дверью — Прости меня! Прости, ведь я не виновата — проглатываешь, как рыбью косточку. Заминаешь подальше, прячешь поглубже, ведь не дай Бог сейчас сболтнуть лишнего, неугодного. В ответ тишина, январский свист и звон. Ты набираешь полные лёгкие ледяного воздуха, почти захлёбываясь, и извиняешься вновь. Отклик — колкая боль в боку, будто проволокой проткнули. Снежное марево действует на нервы, истеричный Соити действует на нервы, и его проклятые десять раз куклы действуют на нервы. Иногда тебе кажется, что он не создан для счастья. Ты силишься вытянуть его из омута пороков, вырвать из лап чертей, а Соити упирается, словно не рад. Злоба булькает под кожей вязкой магмой. — Знаешь что? — боль вновь вгрызается до кости — Пошёл ты, Соити! В том, что ты истеричка, нет моей вины! Сбегаешь в метель, в холод, в неизвестность — снежинки петардами взрываются у лица, под ногами всё хрустит и проминается, но это кажется неважным. Униженная, взъярённая, идущая напролом — первые секунды не чувствуешь ничего, слишком занятая пепельным ворохом мыслей, а когда понимаешь, становится уже поздно что-то менять, потому что слов, соскользнувших с губ, не проглотить обратно, ведь Соити больше не смягчится, (ты у в е р е н а). Мордой лежать в сугробе утомительно. Соскребая серебряной вилочкой былую независимость, переворачиваешься на спину и утыкаешься носом в седое тлеющее небо. Заметает моментально, лицо (и без того побледневшее) становится снежно-белым, приторно-белым, мертвецки-белым. Соити, очевидно, хихикает и пирует фруктовым льдом где-то в пределах дома, в своём тёмном паучьем углу. Закопал ли он твою куклу вуду в снегу? Ты мусолишь на языке проклятья, которые успела узнать, на ломанном латинском. Ни одно из них не работает. Ожидаемо, но тебе на грамм становится легче — складывается мнимое ощущение, будто всё под твоим контролем. Тоскливая надежда ютится под рёбрами. — Ки-ки-ки-кии, как тебе погодка? — веки заледенели, покрылись кровавым инеем, но тебе не нужно их открывать, говорящий и без того узнаваем — это я сделал. Нравится? Ничего не хочешь мне сказать? Губы потрескались, посинели, превратились в холодный камень — при всём желании послать Соити куда подальше, ты молчишь. Пульс слабо проклёвывается где-то внутри, худая грудь выглядит бездыханно. Отнимаются и руки, и ноги, а Соити издевается. Приседает на корточки рядом, укутанный в тёплую одежду, и скалится в клыкастой улыбке. Если ты выживешь, он поплатится. Если ты выживешь — переломаешь ему все пальцы.***
Это вьюга, вьюга, и градусов двадцать девять. Закуриваю вторую, жду твоего звонка. Коллеги выходят из офиса и идут обедать мимо замёрзшего дурака.