внизу прохладно, даже, можно сказать, холодно. змей, впрочем, этого не чувствует — сворачивается кольцами на дне, лениво наблюдая за мутной водой, что скрывает сокровища. где-то высоко-высоко еле виднеется белый — хотя нет, уже не круг, всего лишь точка. оттуда он приходит каждый раз, когда кончаются силы. когда от соприкосновения с чуждой средой, от вдыхаемого воздуха, от слепящего солнца и людских прикосновений кожа высыхает и наружу начинает сочиться черная кровь.
ныряет в воду, обжигаясь, и жмурится от облегчения. и все же человеческое тело — хрупкое, слабое — мерзнет, а потому наружу вырывается гладкая чешуя. змей вытягивается во всю длину, удовлетворенно шипит и старается не обращать внимания на царапающее изнутри чувство потери. каждый раз он говорит себе, что не вернется наверх, останется там, где ему место, будет хранить то, что осталось.
и все же прекрасно знает, что лжет сам себе.
потому что там — кажется, невероятно далеко — кто-то держит его. кто-то привязал его к себе глупыми человеческими чувствами, заботой и редкой улыбкой. кто-то такой теплый, что непременно обжегся бы об его, змея, холод.
он закрывает глаза, погружаясь в дрему, и гадает, сколько продержится в этот раз. здесь, в нижнем мире, течение времени не ощущается — оно застыло вместе с болотной водой. ничто, попавшее сюда, уже не вернется обратно. возвращается только змей.
пробуждение выходит резким. он сжимает и разжимает кольца, стряхивая с себя ил, поводит головой и замечает неподалеку яркое пятно. кто-то шутит над ним и снова подкидывает рыжую каску поближе.
«вспомни меня, мой хороший», — шепчет внутри знакомый голос с незнакомыми интонациями. очередная обманка, но змею уже все равно. чешуя осыпается черным пеплом. тонкая кожа словно бы светится в мутной воде. каска занимает свое законное место.
игорь натальевич катамаранов поднимается наверх и щурится от яркого света. узкие змеиные зрачки постепенно обретают круглую форму, чернота рассеивается. здесь уже почти зима. телогрейка осталась в отделении, когда его в очередной раз сажали на пятнашечку. игорь ухмыляется — чем не повод?
в городе все по-прежнему как будто. тот же запах цивилизации, медленно разъедающий легкие, те же люди — для него они все на одно лицо, лишь одно выделяется, лишь одно он постоянно высматривает на пустых улицах и в толпах. редкие прохожие косятся на игоря со страхом и плохо скрытым отвращением, некоторые — с жалостью. ему хочется зашипеть на них, выпустить клыки — просто так, чтобы боялись, а не жалели. и все же он сдерживается.
отделение ничуть не изменилось. игорь пару секунд смотрит на бутылку скипидара, неведомо как оказавшуюся у него в руке, делает несколько глотков, обжигая внутренности, выжигая засевшие внутри вкусы и запахи городка, и толкает дверь в кабинет.
у него что-то взрывается в груди, разливается теплом по венам, заставляет вскипеть черную кровь, потому что полковник на своем месте — как будто никуда не уходил с их последней встречи. как будто время здесь застыло так же, как в нижнем мире. воздух застревает в горле, нос забивает тот самый аромат, ради которого он вытравливал все остальные.
жилин поднимает голову.
— игорь? — в его глазах недоверие и удивление, но какое-то радостное. — жив, голубчик! вот и хорошо, вот и правильно. умирать нельзя, никак нельзя.
змей его не слышит будто. ему бы век смотреть в эти глаза цвета древесной коры, которую он любит обвивать своим телом, согревающие своим теплом. и он смотрит. не может оторваться. не может ни слова вымолвить. даже вдохнуть не в силах, да ему это и не нужно.
полковник обрывает сам себя на полуслове, озадаченно зовет игоря, но тот не реагирует. пальцы судорожно вцепились в бутылку [«почти полная», — удивляется милиционер], челка прилипла ко лбу, острые плечи напряжены. жилин внезапно понимает, что этот бешеный пришел в такой холод в рваных штанах да тонкой майке. чуть ли не подлетает к игорю, касается его кожи и тут же отдергивает руку.
«и правда, обжегся холодом», — думает змей. жилин снова что-то говорит, скорее даже выговаривает, что игорь о себе не думает, о здоровье своем не заботится, что удивительно, как он еще не заболел. катамаранов щурится.
— з-заболел, — еле выталкивает из себя слово. отвык от человеческих слов, шипеть легче и привычнее, да еще от этого быстрого прикосновения кожи к коже во рту пересохло. игорь делает глоток, облизывает губы.
жилин, как завороженный, следит за раздвоенным языком. в голове у него шумит, мысли путаются. почему-то вспоминается библейский змий-искуситель. кажется, вот он стоит перед ним, спрятавшись под личиной обычного человека. только вместо яблока — скипидар, а вместо прекрасной евы — сам милиционер. и хоть игорь ему еще ничего не предложил, он уже согласен на все.
— ты прсти, плковник, — неразборчиво выдавливает катамаранов, поблескивая почти черными глазами из-под челки, — тут где-то длжна быть моя телгрейка.
— да-да, голубчик, — слабо произносит жилин, возвращаясь к своему привычному тону потихоньку. — бросил ее, значит, в камере, а теперь вот что? я ее домой к себе отнес, чтобы тут никто не решил, хе-хе, прикарманить. была бы история — прямо в отделении украли вещь.
за окном разливается вечер. полковник смотрит на часы и сдвигает брови. ему еще полчаса до конца рабочего дня, но какая теперь работа? он нервно поправляет фуражку, одергивает китель и, взмахнув рукой, тянет:
— а-а, ну их всех. нету больше преступности в городе, значит, и отделение не нужно. закрываемся. пойдем-ка, голубчик, ко мне — отдам твою телогрейку да хоть накормлю тебя.
змею, в общем-то, все равно на температуру, но человек должен мерзнуть, должен носить в холод теплые вещи, поэтому он кивает. он думает о том, что окажется в квартире полковника и еще пару часиков хотя бы сможет дышать им. ему это необходимо.
жилин достает из шкафа пальто и накидывает игорю на плечи. на одной руке — той самой, которой он недавно касался — расплылось черное пятно. милиционер хмурится — была ведь чистая кожа, никакого мазута или что это еще? впрочем, мысли снова прерываются, когда катамаранов недоуменно смотрит на него и сипит:
— за-зачем это?
— да ты же холодный как ледышка, игорь! — восклицает жилин. — все, поехали отогревать тебя.
дежурная машина быстро довозит их до одной из многочисленных пятиэтажек. квартира у полковника небольшая — всего одна комната, — но уютная. горшки с цветами на шкафчиках, ковер на стене за кроватью, мерно гудящий холодильник на кухне. змей не хочет расставаться с пальто, с запахом, пропитавшим его, но жилин настойчиво отправляет его в ванную.
горячая вода смывает кровь с предплечья, родная стихия, пусть даже в таком цивилизованном виде, зовет к себе, манит. вот только другой голос — гораздо более важный и громкий — заглушает ее.
полковник суетится на кухне — разогревает суп, разливает его по тарелочкам, выкладывает ложки, нарезает хлеб. змей замирает в проеме и снова смотрит пристально на мужчину, подмечает все мелочи. взгляды сталкиваются, и жилин понимает, что его затягивает на глубину.
змей вдруг остро осознает — ничто не вечно. и этот вечер, к сожалению, тоже. у него есть еще немного времени, а потом надо будет уходить, прощаться в очередной раз с теплом глаз, с мягкой улыбкой, с широкими ладонями, от прикосновений которых под кожей вспыхивают маленькие звезды. наверное, именно эта мысль заставляет змея броситься вперед и вжаться в грудь полковника. будь он сейчас собой — обхватил бы кольцами хвоста, спрятал от остального мира, утащил в мутную воду — туда, где остро не достает самого главного сокровища.
— ну что ты, голубчик? — ошеломленно выдыхает жилин и аккуратно обхватывает белые плечи руками, прижимает к себе. игорь все еще холодный, но это приятно, потому что сам полковник пылает от тех мыслей и желаний, что будит в нем мужчина.
змей что-то
шепчет шипит и цепляется пальцами за футболку жилина. быстро ведет руками вверх по спине, переходит к рукам и замирает, наслаждаясь ощущением теплой кожи.
из всех солнц, виденных мной,
я полюбил только одно
полковник не видит, но чувствует отчаянную мольбу, исходящую от игоря — «пожалуйста-не-выгоняй-меня-не-отталкивай-забери-меня-домой-навсегда». и уже не тревожит ни раздвоенный язык, ни узкие зрачки, ни чешуя, проступающая под его, жилина, пальцами.
— оставайся, — шепчет мужчина, зарываясь пальцами в черные волосы своего бешеного, нечеловеческого, но — все боги, существующие иль нет, — такого необходимого и любимого.
из всех вин, выпитых мной,
я оценил только вино из твоего терновника
