Чехов. О любви.

      «… приезжая в город, я всякий раз по её глазам видел, что она ждала меня; и она сама признавалась мне, что ещё с утра у неё было какое-то особенное чувство: она угадывала, что я приеду…»       Особенное чувство.       Особенное чувство у меня вызывает лишь одна блондинка. Совсем другая, не такая, как все. Такая, которую, казалось бы, никто не понимает. Не только её не понимают, но и тех, кто её любит.       Я сижу на незастекленном балконе одной из квартиры в Англии, на холодной кафельной плитке и читаю рассказ Чехова — «О любви».       Несколько лет назад переехал подальше от Родины. Зачем я вру… Подальше от неё, от красивой и всей такой привлекательной. Она, вроде, желала переехать заграницу. И это, по счастливой случайности, был мой город. Моя улица. И только тут я могу поблагодарить все высшие силы, что не в мой дом. И спасибо, что не в мою квартиру. А жаль. Тогда бы я резко соскучился по родной Москве и через несколько часов вытирал бы пыль с моей любимой фоторамки. Ту, которую я не засунул в свой чемодан, подаренный тобой. Ты заполонила всю мою квартиру, все мои шкафы. И я бы всё выкинул, сжёг и забыл, но… Ты затмила моё сознание. Ты — убийца, маньяк моих чувств, моих эмоций. И тебя можно было бы сразу осудить, ведь есть веские причины и доказательства, что после четырёхлетнего насилия ты убила всё живое во мне.       «… мы подолгу говорили, молчали, но мы не признавались друг другу в нашей любви и скрывали её робко, ревниво. Мы боялись всего, что могло бы открыть нашу тайну нам же самим…»       Мы боялись чувств, которые невозможно было скрывать. Такое сладкое недоразумение, пришедшее к горькому концу. Мы ни разу не сказали вслух, что любим друг друга, а крутили в голове, скрывали истинные чувства, аргументируя это фразой: «Всё успеется». Но ничего не успелось. Мы могли круглосуточно проводить вместе время, забывая про часы, висящие на твоей любимой стенке. Могли выпить несколько кружек чая за одну встречу, а потом лечь спать, обнимая друг друга, ибо «мне, наверное, поздно уже ехать домой, да, Дим?». И в какой-то момент всё с треском разрушилось, оставляя за собой лишь горькие воспоминания, каждодневно удушающие мою сонную артерию.       Сижу на холодном полу, за что обязательно бы наругала мама, закуривая мысли сигаретой, от которых когда-то ты меня отучила. Но это единственное, что мне остаётся делать несколько лет подряд, в попытках забыть тебя, выкурить из своих мыслей, но всё к чертям. Та самая пачка сигарет, совсем нетронутых, лежит в шкафу на самой дальней полке. Там твои отпечатки пальцев, твои отпечатки нашей «дружбы». Ты специально для меня привезла её из закрамов своей бабушки. С таким блеском в глазах ты кричала мне, что это раритет, к которому надо очень бережно относиться. Но в тот день, после нашей двухмесячной разлуки, моим главным подарком была ты. А сейчас от того дня остались только воспоминания и пачка сигарет, которая так быстро стала главной в моих воспоминаниях того второго августа.       «… Я любил нежно, глубоко, но я рассуждал, я спрашивал себя, к чему может привести наша любовь, если у нас не хватит сил бороться с нею…»       Любовь. Такая бешеная, искренняя, настоящая любовь. Наверное, наше совместное проживание не привело бы ни к чему хорошему. Наверное. Всё так расплывчато и акварельно, что каждое воспоминание душит разочарование и жалость. Жалость, что не сделал, не сказал вовремя. Не сейчас, а тогда, когда это надо было сказать, когда чувства существовали и в твоём сердце. Увы, сейчас это никому не надо.       Сигарета за сигаретой затуманивают мой разум. Кажется, необходим алкоголь. Коньяк — некая процедура для амнезии. Наконец, оторвав своё тело от пола, я направился на кухню, нервными движениями наполнив свою любимую рюмку жидкостью. Там не хватает твоей фотографии, которая размещается на половине моей посуды. Тысячу фото, где я как мальчик-подросток несмело улыбаюсь, приобнимая тебя за плечо. А ты некая девушка-сила-нашей-Родины сверкаешь глазами по моему лицу, строя из себя совершенно независимую. Все они в моём телефоне, и лишь одна — моя любимая — так рьяно выделяется из всей моей скучной и повседневной ленты инстаграм. И ты снова весёлая с невероятно красивой улыбкой, а я как дурак пытаюсь построить серьёзное выражение лица, а не сверкать бессмысленной улыбкой, выделяясь на фоне тебя каким-то диким слабоумием.       «… мне казалось невероятным, что эта моя тихая, грустная любовь вдруг грубо оборвёт счастливое течение жизни её мужа, детей, всего этого дома, где меня так любили и где мне так верили. Честно ли это?..»       И мне правда казалось невероятным. Надеялся, что через какое-то время позову её на наше первое свидание на крышу одной из высокоэтажек в прошлом любимой Москвы. Я хотел сказать те слова, которые намеревались вырваться из меня раньше времени. Но кто бы знал, когда это «время» наступит. И вот оно наступило: она меня опередила. Мы сидели на кухне, обсуждая очередную сплетню, брошенную кем-то из людей на улице, и она так просто сказала мне: «Я замуж выхожу, Дим». Четыре тихих слова так громко ударившихся об мои уши, мою душу и каждую клетку меня. И я бы кинул бы ей отчаянное: «Тебе пора домой», — прежде сказав слова радости за друга. Она бы ушла, а я, кинув стакан в стенку, вылетел на балкон, пытаясь вернуть кислород в свой организм. Но это не моя квартира, не моя жизнь. Поэтому я, кинув пару нелепых слов, вылетел из квартиры, а на следующий день раскладывал вещи по полкам в одной из квартир Англии.       Я снова выполз из кухни на балкон и, пытаясь присесть на прежнее место, споткнулся обо что-то невидимое, но, успев лишь подвергнуть ногу, схватился на перила незастекленного балкона, словно за спасательный круг.       «… она пошла бы за мной, но куда? Куда бы я мог увести её? Другое дело, если бы у меня была красивая, интересная жизнь, если б я, например, боролся за освобождение родины или был знаменитым учёным, артистом, художником, а то ведь из одной обычной, будничной обстановки пришлось бы увлечь её в другую такую же или ещё более будничную. И как бы долго продолжалось наше счастье? Что было бы с ней в случае моей болезни, смерти или просто если бы мы разлюбили друг друга?..»       У меня закружилась голова и я почти упал с этого чёртового тринадцатого этажа. Жаль, что успел схватиться за перила. И я снова вспомнил тебя. Твоё любимое число — тринадцать. Кажется, каждая секунда моей жизни напоминает тебя, неразрывно связана с тобой, моя родная девочка. Утопая в отчаянии, я ударил кулаком по балконной двери, каким-то чудом оставляя её целой, и прислонился лбом к первой попавшейся поверхности. Я устало зажмурил глаза, пытаясь вновь и вновь не представлять твою улыбку и длинные светлые волосы в своей голове. Словно картинка из проектора ты затуманивала мне сознание. Так бесповоротно, вовсе не оставляя мне выбора.       В то время у меня была квартира, машина, дом за городом. У меня была любовь. Я бы сделал всё для тебя. Наверное, это единственное, что отличает меня от одного из героев рассказа Чехова. И пусть ты была бы стерва, которая любит лишь за деньги и возможный дом на Бали. Но это лишь теория и фантазия, потому что ты совершенно другая. Сама индивидуальность?! Или как ты любила называть себя. Тебе хватало ледяного пола на кухне и любимых рук, чтобы быть счастливой. И я так хотел, чтобы это были мои руки, моё тепло и моя любовь, безгранично заполонившая всё вокруг меня. Но это оказались совершенно чужие руки.       «… и она, по-видимому, рассуждала подобным же образом. Она думала о муже, о детях, о своей матери, которая любила её мужа, как сына. Если б она отдалась своему чувству, то пришлось бы лгать или говорить правду, а в её положении то и другое было бы одинаково страшно и неудобно…»       И мне уже кажется, что в прошлой жизни я был Чеховым, написал это произведение, а сейчас исполняю судьбу собственных книг, переживая эмоции. Глупо и по-детски. Так же, как и любила она. Почему любила? Вышла замуж, изменилась, поменяла принципы и… И забыла меня. Я в тысячный раз ухмыляюсь своим мыслям, прикрывая глаза. Первый месяц на мои приглашения в гости она скромно отвечала: «Дим, семья». И такой протяжный вздох, который глушил во мне всё живое. Я пытался пригласить её с принцем, но она отказывалась. Ревнует. Смешной. А потом не отвечала на мои звонки, при встрече аргументируя это своим новым статусом. А через два месяца в трубке я слышал лишь надоедливый голос автоответчика.       Закрывая балконную дверь, я вовсе ограничил поступление свежего воздуха в свою квартиру. И я так хотел включить газ на кухне, закрыть все окна и двери с внутренней стороны, лечь на диван, обнявшись с твоей фотографией, но… Но мне было так больно и плохо, что сил дойти до плиты не было. Рухнув на диван, я налил уже третью по счёту рюмку коньяка, а затем, не выдержав напора эмоций, кинул подушку куда-то в стенку, громко вскрикнув. Так отчаянно и болезненно, что у самого внутри всё свело.       «… и её мучил вопрос: принесёт ли мне счастье её любовь, не осложнит ли она моей жизни, и без того тяжёлой, полной всяких несчастий? Ей казалось, что она уже недостаточно молода для меня, недостаточно трудолюбива и энергична, чтобы начать новую жизнь…»       Такая дура. Какая же она дура! Я же её любил. Любил так, как не полюбит никто и никогда. Я любил. А сейчас ненавижу. Ненавижу себя, ненавижу её, ненавижу жизнь. Я медленно превращаюсь в алкоголика, теряя в бездне Англии свой талант, который дан совершенно не каждому. А ей абсолютно без разницы на меня. И было бы лучше, если бы она ненавидела мою любовь к ней, опустив меня лицом в грязь, или любила до потери сознания. Лучше первое. Мои чувства к ней скомкались бы в углу ненависти, а не раздирались от взаимной любви, но от невозможности быть рядом.       Я закрыл глаза, мучая себя в попытках заснуть. Но моё сознание было не способно ни о чём думать, кроме как вспоминать блондинку и её нежные женские руки. Она любила класть их на мои плечи, говоря: «Шикарные у тебя они, Биланище!». Мне было смешно, а она так восхищённо на них смотрела, будто перед ней стоит что-то неземное. И это «смешно» вмиг стало чем-то серьёзным и сокровенным, оставив отпечаток в моём сердце. Каждое её слово сейчас стало драгоценностью, единственным экземпляром.       «… и она часто говорила с мужем о том, что мне нужно жениться на умной, достойной девушке, которая была бы хорошей хозяйкой, помощницей, — и тотчас же добавляла, что во всём городе едва ли найдётся такая девушка…»       «Да никогда она не найдётся, Поля!» — я прокричал это с такой болью, словно моя жизнь в тот день оповестила о своём завершении. А она ведь правда закончилась. Я уехал от всего того, что было мне дорого, зарылся в бутылках коньяка и во всяких болезнях, на которые мне не много — не мало наплевать.       Ты такая одна, Поль. И ты только моя, ничья больше, МОЯ. Я буду говорить это вечно, зарывшись в собственных амбициях, из-за чего никогда не позволю себе позвонить тебе. Чёртова гордость.       «… между тем годы шли. У Анны Алексеевны было уже двое детей. Когда я приходил к Лугановичам, прислуга улыбалась приветливо, дети кричали, что пришёл дядя Павел Константиныч, и вешались мне на шею; все радовались. Не понимали, что делалось в моей душе, и думали, что я тоже радуюсь. Все видели во мне благородное существо. И взрослые и дети чувствовали, что по комнате ходит благородное существо, и это вносило в их отношения ко мне какую-то особую прелесть, точно в моём присутствии и их жизнь была чище и красивее…»       Года шли, да, Поль… Они не то, что шли — они бежали. Настолько быстро, что я не успевал следить за твоими семейными обновлениями. Вот ты познакомилась со своим будущем мужем, а через некоторое время забеременела. Думаешь, я такой дурак? Правильно думаешь. Был бы не дурак — не отпустил бы. Хотя за всё расплатился, но теперь никогда не получу тебя, я слишком не достоин такой девушки. Но, несмотря на это, я понимаю, что всё это ради ребёнка, ну, да? Я часто слышал от тебя одни и те же слова: «Дим, мне тридцать скоро, а у меня детей нет». Ну, нет же нет! Неужели тебе так хотелось детей, что ты даже от него была согласна родить. Видимо.       Меня считают таким хорошим дяденькой, который всегда весёлый и счастливый. И мне уже кажется, что я действительно был таким всегда, пока не потерял тебя. Такую мою и до невозможности родную. Чёрт, Поль, а ты ведь до сих пор не понимаешь, за что тебя можно любить. Одно из твоих интервью разорвало мне сердце, где ты так и сказала: «Не понимаю, за что меня можно любить». Пройдёт немного времени, и я тебе объясню.       А сейчас я запиваю слёзы алкоголем, медленно превращаюсь в женщину-алкоголичку-года. Да такую, что теперь даже Яне на меня наплевать. А, знаете, ей всегда было наплевать, пока у меня один маленький кошелёк не разделился на три больших. И в итоге получается, что, кроме тебя, у меня никого нет.       «… я и Анна Алексеевна ходили вместе в театр, всякий раз пешком; мы сидели в креслах рядом, плечи наши касались, я молча брал из её рук бинокль и в это время чувствовал, что она близка мне, что она моя, что нам нельзя друг без друга, но, по какому-то странному недоразумению, выйдя из театра, мы всякий раз прощались и расходились, как чужие…»       Чувствуете, да? Чувствуете, что уважаемый Чехов написал нашу историю? Слово в слово, эмоцию в эмоцию, чувство в чувство. Чёрт. Вспоминаю твои руки, которые любил держать в своих, а потом так тепло тебя обнимать. Я чувствовал и чувствую, что ты моя. И ты чувствуешь. Ты боишься. И, кажется, только мне выпадает возможность сейчас приехать к тебе и сказать всё так, как было, как есть и будет. А хуже уже невозможно. Я готов умереть, но всё же это будет исключительно в твою честь, Поль.       Ты тогда пришла ко мне в гости и за кухонным столом села рядом. За кухонным. Рядом. Рядом, а не напротив меня, за таким же стулом. У тебя самые вкусные духи с корицей. А такие мужские есть? Рассмеялся. Твои/мои любимые плечи касались сквозь ткань твоей блузки. И я так хотел просто прижать тебя к себе, забываясь в чувствах. Но я боялся разбиться. А сейчас уже бьюсь о бесконечность, которая угнетает меня с каждым днём. И спасибо всем высшим силам, что в моей голове осталась хотя бы ты. Но лучше бы я остался совсем без внутренностей моей дурной головы.       «… в городе уже говорили о нас бог знает что, но из всего, что говорили, не было ни одного слова правды… »       Чёрт, вот это совпадение. О нас говорили то, о чём я мог только мечтать. Возможно, ты знакома с фанфиками на фикбуке. Хорошо, если не знакома. Такой ужас творится в моей голове, да. А это всё из-за тебя, Поля, из-за тебя. Я так зол. Зол на себя и тебя одновременно, но убить хочу лишь себя. Ты навела в моей душе хаос. А я не имею право наводить там порядок. Ты последняя касалась какой-то живой эмоции внутри меня и изменить можешь всё это исключительно ты, сделав всё так, как тебе удобно, захватив моё сердце в свою клетку. «Не отпускай меня больше, пожалуйста», — пронеслось в моей голове, а я уже окончательно запутался между реальностью и иллюзией. Кажется, надо к психологу.       Я схватил бутылку коньяка, до этого находящей своё место подле меня, и швырнул о ту же стенку, что и подушку, раннее летящей по той же траектории. И мне лишь жаль белый ковёр, о котором я вспомнил слишком поздно. А это единственная вещь, не подаренная тобой? По тому же пути направилась рюмка, расплёскивая капли во время полёта, а затем и стёкла разлетелись по моей комнате. И скоро она будет не моя. Прости.       «… в последние годы Анна Алексеевна стала чаще уезжать то к матери, то к сестре; у неё уже бывало дурное настроение, являлось сознание неудовлетворённой, испорченной жизни, когда не хотелось видеть ни мужа, ни детей. Она уже лечилась от расстройства нервов…»       Я знаю, что тебе было плохо, что уезжала подальше от семьи, но до того момента, пока твой любезнейший муж, которого я так «люблю», не сказал тебе несколько слов, навсегда убившие в тебе искренние чувства. Надеюсь, не ко мне. Спасибо Полине, которая ещё год назад сообщала каждый твой шаг. А теперь я не знаю, что с тобой. Послал Гагарину куда подальше. Да, она не заслужила, но так легче мне. Я эгоист, да. Чёрт, я не человек, я — животное, испортившее жизнь всем, с кем когда-то соприкасался хоть словом.       Мне надоело так жить и сейчас остаётся не шведский стол, а санаторно-курортное питание, где можно выбирать лишь между двух блюд: красивый блестящий нож с чёрной ручкой, моя любимая ты, невесть с каким отношением ко мне. И мне проще выбрать первый вариант, не испытывая последнее живое в себе.       Я поднялся с дивана в непонятном состоянии, где-то нашёл оторванный кусочек бумаги, ручку и, написав: «Я люблю тебя, Пелагея! Простите», направился на кухню, открывая верхний ящик столешницы.       «… мы всё молчали и молчали, а при посторонних она испытывала какое-то странное раздражение против меня; о чём бы я ни говорил, она не соглашалась со мной, и если я спорил, то она принимала сторону моего противника. Когда я ронял что-нибудь, то она говорила холодно:       — Поздравляю вас.       Если, идя с ней в театр, я забывал взять бинокль, то потом она говорила:       — Я так и знала, что вы забудете».       И, наверное, это среднестатистическое поведение девушки. Но, несмотря на это, для меня этим отличалась Пелагея. Стоящий около неё муж, словно подменял свою жену, когда за километр от неё появлялся я. Такой весь любящий и заботливый друг: «Мы просто друзья, успокойся», — как-то я услышал такую фразу от тебя, сказанную ему по телефону. Наверное, его Муза тоже была лишь подругой. Сарказм сейчас не в тему, да, но что сделаешь, когда так хочется. Скажи, для чего ты устраивала эту комедию? Порой мелкая сцена превратит всю жизнь в нехилую драму.       «… к счастью или к несчастью, в нашей жизни не бывает ничего, что не кончалось бы рано или поздно. Наступило время разлуки, так как Лугановича назначили председателем в одной из западных губерний. Нужно было продавать мебель, лошадей, дачу. Когда ездили на дачу и потом возвращались и оглядывались, чтобы в последний раз взглянуть на сад, на зелёную крышу, то было всем грустно, и я понимал, что пришла пора прощаться не с одной только дачей…»       Действительно, не бывает. Но в нашей сказке никакого Лугановича не назначали председателем в одной из западных губерний, ибо твой личный Луганович был слишком глуп для этого. Да и провожать тебя никуда не надо было — сама ушла. Как вчера помню твои слова: «Дим, не стоит нам теперь так общаться». И все поняли, кроме тебя, что ты подразумевала под этими словами. Наверное, ты хотела иметь меня в качестве друга, но не хотел этого я, а твой муж, к моему смеху, не хотел тобой делиться. Правильно, я бы тоже не хотел. До сих пор не хочу.       Я с громким стуком закрыл ящик, который несколько секунд назад был мне так необходим, и, ударив ладонями по столешнице, так, что руки свело, ринулся в спальню, скидывая с полок всё, что мне только попадалось под руку. Чуть не разбив стеклянную вставку в двери, я влетел в одну из комнат своего жилища, которое так и не пришлось мне по душе, ведь там нет тебя. Я резким движением вытащил из-под кровати чемодан, закидывая туда все вещи первой необходимости. И только в эту минуту я забыл тебя в своей голове, собираясь к тебе. Прости, по-другому не могу.       «… мы провожали Анну Алексеевну большой толпой. Когда она уже простилась с мужем и детьми, и до третьего звонка оставалось одно мгновение, я вбежал к ней в купе, чтобы положить на полку одну из её корзинок, которую она едва не забыла; и нужно было проститься…»       Да, я уже не читаю рассказ, запивая алкоголем. Я собираюсь вещи, проговаривая каждую строчку, каждое слово этой истории. Это моя любимая книга, так идеально вписавшаяся в мою судьбу. И пусть там провожают Анну Алексеевну, но сейчас — в эту минуту, эта чужая для меня страна будет провожать меня. К чёрту Англию. К чёрту квартиру и «эту» жизнь. Стоит начать новую главу, но снова с тобой. Новую жизнь, с другим алкоголем.       Я нашёл телефон, который явно не включал больше месяца, в какой-то старой стопке до сих пор не поглаженного белья, и, вернув устройство в работу, я, игнорируя все ненужные сообщения в социальной сети, набрал номер Полины, которой всё ещё должен сказать «спасибо» за то, что до сих пор живу.       «… когда тут, в купе, взгляды наши встретились, душевные силы оставили нас обоих, я обнял её, она прижалась лицом к моей груди, и слёзы потекли из глаз; целуя её лицо, плечи, руки, мокрые от слёз, — о, как мы были с ней несчастны! — я признался ей в своей любви, и со жгучей болью в сердце я понял, как не нужно, мелко и как обманчиво было всё то, что нам мешало любить. Я понял, что когда любишь, то в своих рассуждениях об этой любви нужно исходить от высшего, от более важного, чем счастье или несчастье, грех или добродетель в их ходячем смысле, или не нужно рассуждать вовсе…»       А это уже, к счастью, не мои воспоминания из прошлой жизни, а полное описание того, что произошло через двадцать три часа пятьдесят девять минут и три секунды после моего звонка Полине. Первый же рейс до Москвы, купленный билет на твой поезд до Екатеринбурга. И я успел. Кажется, ещё чуть-чуть, и моя дорога до Свердловской области была бы проложена в небе, за тысячу километров от тебя. Но я обязательно бы увидел тебя раньше, чем ты бы вернулась в Москву. Прости, я слишком долго ждал, а тогда, решившись провести с тобой остаток своей жизни, не оставил себе выбора.       Сейчас, прижимая тебя к своей груди, я тихо остаюсь влюблённым.       И запомни: моё любимое произведение — Чехов — «О любви».