Ночи в поместье Баскервилль

Перо дрожит в руке. Капля чернил с наконечника падает на пергамент, оставляя жирное пятно, но, честно говоря, на данный момент это последнее, что может волновать Лео. Он перекатывает на языке слова, которые хочет написать, перекатывает на языке имя того человека, кому адресовано это письмо. Э л и о т. Бездна, и как он мог поверить тому подозрительному господину в высоком цилиндре, который упрямо внушал ему, что если он напишет ему письмо именно в этот день, в день рождения умершего, то тот получит его. Обязательно. Это же чистой воды бред?! И всё же, что-то внутри него колыхнулось в этот момент. Плечи его дрожат, руки — тоже. Да он весь содрогается раз за разом и лишь это выдаёт его волнение. К глазам не подступила даже капля слёз, нет, не плакать ему сейчас нужно. На часах полночь. Срок пошёл. 7 Августа, 18… год Элиоту, Выводя такое знакомое имя на бумаге, рука Лео дрожит, из-за чего почерк выглядит неаккуратным. Он давит на пергамент слишком сильно и буквы буквально царапают его, впитываются так же глубоко в бумагу, как имя Элиота сидит в сердце самого Лео. И это причиняет боль с каждой новой выведенной буквой, неизменно покалывая в области груди. «Прошло довольно много времени с тех пор, как я в последний раз видел тебя… живым. Наверное, я питаю глупые надежды, начиная писать тебе сейчас. Я так беспечен, удивляюсь себе сам. Ты бы отчитал меня за подобное, не так ли? Сказал бы, что я занимаюсь ерундой и стоит обратить внимание на насущные проблемы, чем писать письма человеку, который даже не получит их. А знаешь, что я отвечу тебе, Элиот? Я встретил человека, который сказал мне обратное. Я понимаю, что слепо доверять словам незнакомого, подозрительного человека попросту глупо и всё же… я глуп. Я глуп и безнадежен, Элиот. Пишу тебе и едва сдерживаю этот истеричный смех, рвущийся наружу. Я не должен переживать, да? Не должен горевать по тому, что уже прошло, да… Знаешь, я натворил столько всего, после того, как ты ушел. Столько всего плохого… пожалуй, если бы ты узнал о чем именно я говорю, явился бы ко мне призраком ночью и долго читал нотации, может даже ударил бы отрезвляюще. Мне бы это не помешало. Может даже помогло, если моему умирающему разуму ещё может что-то помочь. Знаешь, у меня на письменном столе, за которым я сижу сейчас, стоит ваза с статицей. Она уже почти увяла, осыпалась на деревянную поверхность, но до сих пор стоит ровно, не теряет небесно-голубого цвета лепестков. Прямо как ты. Стоял с гордо расправленной спиной до последнего. Знаешь, твой брат, Винсент, сейчас находится в соседней комнате. Он служит мне, Элиот. Нет, скорее, помогает не терять рассудок окончательно. Знаешь, больше всего я хочу сказать тебе лишь три слова… прости меня, Элиот. Прости, что я обрек тебя на столь ужасную смерть. Ведь это была моя инициатива, ты знаешь? Конечно, знаешь. Ты все понял в те последние часы. Знаешь, Глен Баскервилль, тот самый ужасный мужчина из легенды про Сабрийскую Трагедию — это я. Точнее, я тот, кто унаследовал его имя и титул. Пробился из грязи в князи, если это можно так назвать… хотя, я предпочел бы в этой грязи и оставаться, если бы ты всё ещё был рядом. Знаешь, Зарксис Брейк скончался… интересно, встретились ли вы на той стороне? А вдруг он прочтет это письмо вместе с тобой? В таком случае, передай ему привет от Шерон. Знаешь, они с Реймом поженились. Как неожиданно, для меня это так же являлось небольшим потрясением. Знаешь, Элиот, я скучаю по тебе…» Слеза щекочет его щеку, пробегает по коже и падает на бумагу, заставляя последнее слово растечься чернильным пятном. Он не заканчивает письмо, лишь складывает его в конверт и выходит из дома. Оно остается лежать на могиле Элиота, с двумя стебельками статицы…