***
— Ты совсем не похож на мать, — говорит Куроо не диалога ради; ему просто видится важным донести этот факт, будто это что-то изменит. Или будто Дайшо вдруг даст адекватный ответ, без желчи и злобы. Невозможно. Дайшо полу-лежит в десятке сантиметров от костра под навесом, чуть поджав под себя больную ногу, что, вообще-то, категорически запрещено и все такое, и рвано вздыхает во сне. Языки пламени всполохами выхватывают из тьмы его лицо: чуть сведенные брови, поджатые тонкие губы, темные круги под глазами на болезненно бледной коже. Даже в дреме он не расслабляется ни на миг, вечно готовый к бою, к череде быстрых, хлестких сражений за право оставаться в живых. Кажется, будто тяжкие мысли не покидают его голову вовсе, Куроо задается вопросом, правда ли эта участь настигает всех детей Афины без исключений, и честно негодует, почему каждый из них так или иначе вынужден тащить свою ношу, расплачиваясь за пару капель божественной крови внутри. С великой силой приходит великая ответственность, ага, только Куроо ничего подобного не выбирал и ни за что бы не выбрал, дай ему хоть кто-нибудь на Олимпе шанс отмотать все назад. Он с удовольствием вернулся бы в исправительную школу для трудных подростков, влипал в неприятности с местными бандами, брал подработки в дешевом пабе на углу их стремного района и помогал матери разгребать бесконечные долги после ухода отчима. По субботам непременно посещал бы психолога в очках и форменном пиджаке, осуждающе цокающего, качающего головой и выписывающего Куроо таблетки, словно он болен чем-то неизлечимым, а не страдает от СГВД с дислексией. У него проблемы с английской литературой, а не с мозгами, в конце-то концов, мам, пора бы понять. Сколько-сколько за прием, говорите? Он в жизни не вернет матери эту сумму. Дайшо вскрикивает во сне, вздрагивая всем телом, — Куроо мгновенно выныривает из уютного мирка самоненависти, в два шага оказываясь рядом. Дайшо загнанно дышит, совсем как тогда, как Куроо впервые увидел его в лагере, загнанного и испуганного, с изрядно потрепанным сатиром Кугури под побоком, равнодушно тащившим раненного новичка прямо до границ лагеря. У Дайшо было ненормально белое лицо, как сейчас, перебинтованы оба запястья и наливался фингал под левым глазом, а сам он бесконечно нашептывал что-то ломающимся мальчишеским голосом — молитву, как потом выяснится, Дайшо попытались прикончить прямо в католической школе, Кугури вовремя выдернул его из эпицентра. Куроо помнит слишком отчетливо: запах запекшейся крови, гари, странное любопытство и блестящие от слез раскосые глаза напротив. Он до сих пор не знает, что заставило Сугуру от него отшатнуться; что в нем такого, заставившего зрачки самого сына божьего расшириться, а сердце загнанно застучать? Когда отчим напивался, он частенько называл Тетсуро дьяволом в человеческом обличие. Тогда у него не было времени на эти глупости: нужно было постоянно искать доход, чтобы оплачивать счета, долги и колеса. Сейчас… быть может он был не так уж не прав. Куроо вляпывается ладонью во что-то мокрое на чужом бедре и чертыхается — Дайшо неудачно дернулся во сне, надорвав рану. Чертов идиот, надо было заняться им сразу, не рассчитывая на мнимую удачу. Куроо, не глядя, разрывает штанину, с ходу понимая проблему: гнойная инфекция — не худший вариант смерти в поиске, геройский почти что, только становиться свидетелем подобного он пока не готов. У Дайшо жар и тахикардия, опухшая нога, кровоточащая гниющая рана и ноль шансов продолжить их грандиозное путешествие на своих двоих. Блять, а сколько с таким вообще живут? На Куроо накатывает натуральная истерика — он на корточках перед не приходящим в сознание Дайшо, с одной рукой на обжигающем лбу, другой бессмысленно зажимает края пореза и старается просто не думать. В одном из безобидных на первый взгляд поисков Бокуто теряют руку. Куроо не застает сам момент — он вляпывается в очередную неприятность на сутки и, вернувшись, встречает Бокуто с культей. Коноха говорит, что тот еще легко отделался; Куроо думает, что Конохе стоит поменьше говорить, но при встрече только кивает, медленно осознавая происходящее. Бокуто — один из лучших кузнецов в лагере, руки всегда были его главным инструментом, и что теперь — решительно непонятно, зато Бокуто нерешительно улыбается Акааши из домика Аполлона, когда тот придирчиво магичит над культей на ежедневном обходе в медпункте, и совсем не похож на человека, разом потерявшего все. Потом двухнедельный постельный режим кончается, братья в честь выписки дарят Бокуто протез — легкий, стальной, гораздо функциональнее родной конечности, а через два года, после совершеннолетия, Бокуто с Акашии уезжают из лагеря на поиски лучшей жизни. Куроо, разумеется, остается — потому что кто, как не он, наведет порядок в домике Гермеса и проследит за мальками. Дайшо остается тоже — ему некуда уходить. — Ты скоро подохнешь. Куроо шумно втягивает воздух, по коже чуть ниже кадыка пробегают мурашки от холодного лезвия — Дайшо загнанно дышит, трясущейся, как под спидами, рукой вгоняет нож глубже в шею, оставляя на коже алую полосу. У него ненормально блестящие глаза и испарина на лице. Бегающий взгляд и тремор по всему телу. Изрезанные (когда успел?) пальцы и надсадная хрипотца в едва различимой речи. — Не дождешься, придурок. Дайшо пробует усмехнуться, сухой рот натрескивается в углах, и губы съезжают в кривую гримасу. Куроо до одури хочется его поцеловать. Бешеный импульс в паникующем разуме требует сделать что-то, чуть трезвая его часть категорически не приветствует, Куроо насрать на обе стороны загнанного в ловушку сознания, его ведет от дрожащего лезвия у шеи, адреналина, агрессии Дайшо, запаха крови и собственного бессилия. Он подается вперед — совсем немного, достаточно, чтобы нажим стал максимальным, а расстояние перестало существовать. Сугуру сдавленно всхлипывает, роняя нож — оружие глухо звякает внизу. Он такой слабый, этот мудрый мальчик, достаточно немного нажать — и никакое интеллектуальное превосходство не даст ему форы перед обнаженным инстинктом. Ты можешь быть идеальным стратегом, но какой в этом смысл, если ты выходишь на сражение против танка? На твоей стороне — миллионы фактов и безупречная теория, до тех пор, пока кто-нибудь не сожжет все расчеты до тла. Куроо кажется, что сегодня подохнет он.***
Победа. Дайшо бесконечно повторяет про себя: победа, — вертит это слово на языке, смакует вкус, примеряясь. Оно странное, но простое, крайне приятное, обжигающее низ живота плохо скрываемым триумфом и трусливым облегчением. Асфальт под ногами полон пыли и бурых растекшихся пятен: Дайшо знает, какую картину увидит, если повернет голову немного левее, в сторону моста на пятьдесят девятой. Несколько тел в заляпанных простынях, чудом уцелевшие братья и сестры по матери, тихие переговоры и ни единого радостного лица. Он знает, что если углубится по периметру Манхэттена, то всюду его встретит та же картина — множество скорбных лиц, следы взрывов, сражений, разрушения и трупы. Дайшо знает, что зайди он достаточно далеко — туннель Бруклин-Бэттери, мост Манхэттенна, мост Уильямсберг, ничего не изменится. Те, кого он встречал за обедом, в оружейной и у костра; те, с кем плевался друг другу в лицо и в тарелки в столовой; те, кому помогал на захвате флага и таскал гостинцы в медпункт контрабандой, — каждый из них может оказаться сегодня в белом саванне. Он не знает наверняка и не хочет узнать. Ему достаточного одного. В конечном итоге, жизнь одного Куроо Тетсуро — посильная цена за победу над Кроносом и спасение всего человечества. Дайшо влажно смаргивает и не думает об этом вообще. Победа… победа никому не дается легко.