***
Двери за виконтом Альт-Вельдером затворились, шаги двух человек угасли в начале коридора, и на кабинет упала тишина. Ангелика не шевелилась. Сосуд, до краев полный слез, женщина, до краев полная отчаянием, она едва дышала, боясь разрыдаться. На краю устремленного в никуда взгляда маячило плечо Валентина, прямое под белоснежной сорочкой и багряно-черным колетом, будто он готовился грудью встретить удар. Штефан-Фердинанд повертел на пальце кольцо с изумрудом, скучающе откинулся на спинку кресла. Авнир почесал голову надо лбом. Им придется ждать, ждать не один час, и ей следует как-то скрасить для родичей это время. — Простите, я совсем забыла о долге хозяйки дома, — Ангелика встала. — С вашего позволения, распоряжусь, чтобы в малую столовую подали обед. — Не беспокойтесь, сестра, — возразил Штефан-Фердинанд. — Мы вовсе не... Ангелика принудила себя улыбнуться, и он замолчал. Она выскользнула из кабинета, обессиленно прислонилась к завешенной гобеленом стене напротив окна. Здесь ее никто не видел. Лишь за кисейной занавесью шелестели листья-ладони, покачивались веточки кленов, будто гладили ветер по большой вихрастой голове. Горло перехватило, ноги ослабели, лицо свела судорога, и Ангелика закрыла его руками, сотрясаясь всем телом. Создатель... у нее уже отняли старшего сына, если отнимут и мужа — она просто повредится умом. Натворит глупостей, наплевав на последствия. Явится во дворец и отравит Катарину — Ангелика хорошо знала, где лежит перстень с шипом для яда. Пусть она поплатится жизнью, но сделает все, чтобы мерзавке недолго пришлось ликовать. За обедом она заставляла себя есть. Бросала на Валентина ободряющие взгляды, которые тот вряд ли замечал, поддерживала пустую беседу с Авниром — кажется, об агарисском епископе Оноре, а может, об Эсперадоре Юнии. Но когда Штефан-Фердинанд, сыто погладив живот, предложил скоротать вечер за игрой в пикет — отказалась. Мужчины втроем переместились в Дубовый салон, Ангелика поднялась к себе. Она больше не плакала. Принятое решение словно бы окутало душу плащом из серого бархата — какой набросил на ее плечи Вальтер в день, когда она ступила хозяйкой на земли Васспарда. Они были так молоды и ужасно дичились друг друга, будто и днем, и ночью отвечали урок хороших манер перед придирчивым ментором, но Ангелика видела, что рядом с ней этот серьезный юноша (к которому она сбежала от родни) чаще улыбается и серые, как северное море, глаза теплеют при взгляде на нее. Была весна, ранняя, робкая, точно девушка на своем первом балу. В саду сливы и яблони оделись розовым цветом, из-под жухлых листьев пробивалась зелень, но ветер с Торкских гор еще дышал зимним холодком. Ангелика поежилась под шалью, и Вальтер снял с себя плащ, чтобы укрыть ее. Жест, безупречно согласующийся с этикетом... На Ангелику нашел игривый настрой — когда Вальтер скалывал полы плаща топазовой брошью, она поймала его руку, прижала к груди и, наклонив голову, поцеловала пальцы — белые, нежные, пальцы книжника, а не дуэлянта. Он оторопел, беззвучно хватанул воздуха, и Ангелика, сдерживая смех, подумала, что сейчас услышит негодующее: «До чего же бесстыжая жена мне досталась!». Вальтер совладал с растерянностью лишь через несколько мгновений — улыбнулся и погладил ее под подбородком, точно кошку, а потом крепко взял за руку, чтобы вести в замок. Как с тех пор могло миновать тридцать лет, если они остались прежними? Да, оба изрядно поседели, подурнели с годами, но Вальтер все так же терялся от ее ласковых жестов, а Ангелике все так же нравилось его дразнить наедине. Она погладила обручальный браслет — старинный, как покинутые чертоги Васспарда. Когда они произносили клятвы перед алтарем, ей, бесприданнице и беглянке, пришлось обвязать руку Вальтера платком, который сама вышивала... Разве сможет она бросить их общих детей на произвол судьбы, пускай и мстя за него? В дверь постучали, и Ангелика согнала с лица влюбленную улыбку, прежде чем открыть. — Матушка, появились новости, — сказал Валентин. — Какие? — она пропустила его внутрь. — Прибыл королевский гвардеец. Отец передал записку, — Валентин протянул ей полоску бумаги, на которой почерком Вальтера значилось: «Ни вам, ни мне ничего не угрожает. Его величество дал слово, что мы в безопасности». У Ангелики отлегло от сердца. Она отбросила записку на столик у высокого зеркала и схватила Валентина за руки, притянула к себе. Вгляделась в его лицо, чтобы найти отражение своей радости, но сын был чем-то подавлен. — Есть еще и плохая новость? Говори же, — взволнованная, она обратилась к нему по-простому, как в детстве. — Нет... — Валентин потупил глаза. — Тогда почему ты печалишься? — Ангелика пыталась поймать его взгляд, но Валентин упрямо отворачивался. — Что случилось? Ты ведь не расстроен из-за того, что станешь герцогом не завтра? — Нет. Ничуть. — Тогда что с тобой? Он зажмурился, замкнулся в темноте своих мыслей, и Ангелике захотелось его обнять, но отчего-то это казалось сейчас неуместным — будто материнская нежность могла ранить его, оскорбить. — Что с тобой? — повторила она тише и мягче. — Если ты испугался, в этом нет ничего дурного. Все мы боялись, даже твой дядя Штефан, не смотри на его бравый вид... — Я не хочу говорить, — ответил Валентин сдавленным голосом. — Мне стыдно за то, что я чувствую. Это неправильно, гадко... — Ты еще очень молод, не суди себя сгоряча. Что тебя гложет? В последнее время, — Ангелика сглотнула, — в последнее время мы отдалились друг от друга, о чем я очень жалею. Мы оставили тебя одного переживать твое горе, но если еще что-то можно исправить?.. Поделись со мной. Его лицо исказилось, веки собрались складками, но спина осталась безукоризненно прямой, как у солдата на смотре. Весь он напрягся, закаменел, будто стал живой стеной на пути того, что рвалось изнутри. Сильный и гордый мальчик, но из-за чего же он так терзается? — Я никогда не стану таким как он, — выдохнул Валентин. — Я знаю, вы любили его... любите. Он мертв, но отец ради него собирался пожертвовать жизнью. Я раньше не думал, что он на такое вообще способен! А я... я всегда буду хуже, блеклая тень, плохой наследник... я... Лучше бы его никогда не было. Он вырвался из ее рук, раскрасневшийся, потерявший последние крохи сдержанности. Отвернулся, крупно вздрогнув, и продолжил почти спокойно: — Простите, матушка, я повел себя как малое дитя и наговорил лишнего. Такого больше никогда не повто... Ангелика обхватила его вокруг плеч, сцепила пальцы поверх пуговицы с золотым лосем, прислонилась щекой к выступающему позвонку в основании шеи. Валентин задохнулся от неожиданности, сжался. Наверное, будь у него иголки, непременно их выпустил бы. — Отец собирался пожертвовать жизнью, чтобы история Джастина больше никогда не повторилась. Ни с кем. Ни с тобой, ни с Клаусом, ни с Питером. Мертвым уже все равно, но вы живы и вы ему очень дороги... Знаю, он никогда этого не скажет, потому что не умеет говорить о таком — но он тебя любит, он гордится тобой. Ты даже не представляешь, как похож на него в юности. Валентин молчал, но Ангелика слышала его неровное дыхание и ощущала под сукном колета, под плотью и ребрами громкий стук сердца. Она крепче сжала сына в объятьях и прошептала: — Прости меня. Вечер они провели, листая старый дневник, куда она записывала его детские словечки и проделки. Рассматривали сухие цветы, пряди каштановых волос, рисунки, подклеенные к страницам, первые письма из Васспарда — с кляксами, ошибками и переваливающимися влево-вправо буквами. Валентин ушел от нее после полуночи, тихий, задумчивый, но Ангелика чувствовала, что эта задумчивость происходит не от того, что сын все предпочитает держать в себе, а от того, что он наконец смог с чем-то в себе примириться. Домоправитель доложил, что его преосвященство Авнир и его сиятельство граф Гирке отправились почивать. Ангелика отослала слугу и сама решила отдохнуть несколько часов. А с рассветом поехала во дворец. Солнце позолотило окна, что глядели на восток, на каждом из трех этажей; заиграло в водостоках и бронзовых флюгерах с победителем дракона. В этот ранний час у кухонь уже толпились дюжие зеленщики и мясники. Ангелика всматривалась в сонные лица дежурных гвардейцев, служанок, которые сновали по коридорам с тазами горячей воды и ночными вазами. В крыле королевы все только просыпались. Лора Фарнэби ворчала на горничную, чтобы шнуровала потуже, и ее сипловатый со сна голос долетал через приоткрытую дверь. В гостиной Розалин Дрюс-Карлион кормила морискил. Пичуги на все лады славили наступление нового дня, и она, привыкшая в деревне вставать с петухами, улыбалась им во весь рот. Дженнифер Рокслей дремала в кресле. Софи Заль таращилась в пустоту остекленевшими глазами, будто кукла. Ангелика встала рядом с Марией Манрик, присоединившись к дамам, ожидавшим, когда королева поведет их к утрене. Катарина появилась с первым ударом напольных часов. На ней было скромное платье, цвет которого при дворе называли «голубиной шейкой», в ушах сверкали звездочки сапфиров, а голову покрывала мантилья Октавии — именно с ней святую чаще всего изображали на иконах и фресках. Позади покровительницы шествовали Урсула Колиньяр и Моника Заль. Опускаясь в реверансе, Ангелика перехватила взгляд Катарины — знает, не знает? — Доброе утро, сударыни. Можете подняться, — сказала Катарина и обратилась к Антуанетте Карье: — Виконтесса, передайте его величеству, что я спрашиваю, не угодно ли будет ему позавтракать со мной. Антуанетта поклонилась и выбежала, подобрав бирюзовые юбки. — Вы к нам вернулись, герцогиня? — Катарина остановилась рядом с Ангеликой. — Как здоровье графа Васспарда? Вы вчера были так встревожены... — Благодарю ваше величество за участие, — ответила Ангелика, изучая каждый ее жест, каждый взмах подчерненных ресниц. — Ему сделали кровопускание, и жар спал. — Мы попросим отца Симона помолиться за него, — сообщила Катарина с медовой улыбкой. — Прискорбно будет, если столь блестящий юноша сгорит от лихорадки во цвете лет. Вместо ответа Ангелика вновь присела в реверансе. Катарина потеряла к ней интерес, и процессия дам наконец отправилась в дворцовую капеллу. В начале службы Антуанетта Карье громким шепотом сообщила Катарине, что король не спал всю ночь, сейчас чувствует себя угнетенно, и у него нет аппетита. Та лишь небрежно дернула плечом, и Ангелике стало ясно, что она даже не подозревает о нависшей над ней угрозе. Как это возможно? Неужели Штанцлер, прислав им с Вальтером ультиматум, позабыл предупредить свою протеже? Не верится. Что же стряслось? Почему Катарина не цепляется за последнюю возможность подластиться к мужу? После завтрака конюшим велели приготовить выезд. Ангелика ждала, что гвардейцы скрестят алебарды перед Катариной, а граф Савиньяк огласит указ: ее величеству запрещено покидать Ружский дворец, но их беспрепятственно выпустили в город, и малый двор покатил в аббатство Святой Октавии. А вдруг Штанцлер нашел доводы, переубедившие кардинала и короля? Вдруг Вальтер уже в тюрьме, потому Катарина и выглядит так беспечно — она может себе это позволить! Ангелику замутило от страха. Карета тряслась на брусчатке, под крышами двухэтажных особнячков ворковали голуби, а на перекрестке журчал фонтан с питьевой водой — неужели эта музыка станет для нее погребальной? Посреди аббатского дворика Катарина опустилась на колени, и мать Моника, статная и угрюмая в своем черном облачении, осенила ее благословляющим жестом. Отилия и Розалин Дрюс-Карлион последовали примеру королевы. Ангелика выбралась из кареты на нетвердых ногах и отошла в тень кряжистой липы, старательно изображая, что ее укачало. — Мы с герцогиней Колиньяр вознесем молитвы за здоровье его величества в садовой часовне, — объявила Катарина. — А каждой из вас мать Моника найдет добродетельное, угодное Создателю занятие, чтобы не скучать. Дамы расселись на установленные буквой «V» скамьи, готовясь кто подремать на свежем воздухе, кто вволю посплетничать. Иоланта Эммануилсберг достала маленькую записную книжечку, в которой сочиняла стихи. Место в углу, у толстого ствола с растресканной корой, заняла мать Моника, по бокам от нее пристроились Отилия Дрюс-Карлион и Аделаида Феншо, чьи уши всегда были открыты для религиозных поучений. Две широкоплечие монахини, в которых можно было бы заподозрить переодетых мужчин, вынесли мешки с тряпьем и пустые корзины, бросили их на землю у ног Антуанетты Карье, а сами сели на концах скамей, чтобы наблюдать за порученным им стадом зорко, как пастушьи собаки. — Создатель вознаградит вас, сударыни, если вы поможете нарвать бинтов для больницы королевы Эухении, — сказала мать Моника дружелюбно. — Выпускники Академии каждый день принимают там бедняков, которым нечем заплатить лекарю. Добрые жители Чесночной улицы пожертвовали нам свои старые вещи, а уж мы, если возьмемся за дело, еще до полудня изготовим три корзины бинтов, чтобы страждущие могли перевязать свои раны. Антуанетта брезгливо отпихнула мешок с тряпьем кончиком атласной туфельки и поднесла к носу надушенный платочек. Затрещала ветхая ткань, загудела мать Моника, разъясняя Аделаиде Феншо смысл притчи о пчелах и бабочках. Ангелика чувствовала себя зайчихой в силке — запутавшейся, беспомощной и несвободной. Где Вальтер? Что происходит? Откуда Катарина набралась дерзости, чтобы встречаться с любовником, пока решается ее судьба? — Вам дурно, герцогиня? — к ней участливо склонилась Дженнифер Рокслей. — Вы очень бледны. У меня с собой флакончик с нюхательной солью, если желаете. — Спасибо, нет, — отозвалась Ангелика. — Просто растрясло по дороге, ничего страшного. — Лора думает, что вы ждете ребенка, — Дженнифер перешла на заговорщицкий шепот. — Ума не приложу, как вы решились, в вашем-то возрасте. Это же так опасно. — Дженнифер, я всегда считала вас достаточно здравомыслящей, чтобы не повторять за другими вздор. Не разочаровывайте меня. — Всякое бывает... А как ваш старший сын? Мы с Генри вчера забеспокоились, когда он не явился ночевать. Я даже отправляла лакея к кансилльеру — спросить, в котором часу граф Васспард от него вышел. А потом мы услышали, что он заболел. Надеюсь, ничего опасного? Ангелике словно воткнули ледяную иглу в сердце. Отправляла лакея... О чем Штанцлер мог догадаться, узнав, что Валентин не вернулся к Рокслеям? — Его жизни ничего не угрожает, — произнесла она онемевшими губами. От паники ее спас громкий стук в ворота аббатства. Дамы моментально затихли. Мать Моника поднялась со скамьи, заозиралась наполовину возмущенно, наполовину растерянно. — Кто смеет... кто смеет так бесцеремонно вторгаться в священную обитель?! Сестра Гонория, кто там?! Из привратничьей будки показалась бледная старушка в черных одеждах. — Там к-король! И к-кардинал! Мать Моника прижала руку к сердцу. — Ну что же... открывайте. Старуха с лязгом вынула засов из пазов, и створки толкнули снаружи, едва не сшибив ее с ног. Во двор монастыря первым ступил Лионель Савиньяк в черно-белом мундире капитана королевской гвардии, шляпе с алым пером и украшенной рубинами перевязи. В его руках сиял золотом церемониальный жезл. Следом, точно гончая, учуявшая кровь, шагал Квентин Дорак. Он выглядел бодрым и свежим, чего нельзя было сказать о короле, который еле ковылял за ним, опираясь на своих лекаря и постельничьего. Замыкал процессию Вальтер — среди всех этих мужчин он казался самым незаинтересованным, скучающим, будто завернул сюда лишь от нечего делать. — Ваше высокопреосвященство, ваше величество, — залепетала мать Моника, — огромная честь принимать вас в нашей обители, но чему мы ей обя... — Аббатство окружено, — объявил Савиньяк. — Сударыни, прошу вас оставаться на своих местах. Клянусь честью, вам ничего не угрожает. Он подал знак, и две дюжины гвардейцев, которые до того ожидали за воротами, ворвались в монастырь и разделились, чтобы все обыскать. Дамы разом загомонили: «Что происходит? Что происходит?», но Савиньяк хранил молчание, точно мраморный истукан. Ангелика сидела, чуть живая от облегчения. Она не сводила глаз с Вальтера, который — усталый, осунувшийся — шел через двор. Остановившись между скамей, он снял шляпу и поклонился всему благородному обществу, но Ангелике показалось, что — ей одной. — Господин супрем, может быть, хоть вы нам что-нибудь объясните? — воскликнула Дженнифер. — Увы, сударыни, почтенный кансилльер нынче ночью бежал из города при попытке ареста и направился в сторону Эпинэ, где имеет давних друзей. За ним уже послана погоня. В доме кансилльера обнаружилось много бумаг, бросающих тень на имя ее величества, и дела, которых они касаются, столь страшны и позорны, что это несовместимо с ее высочайшим положением. Потому наш справедливый король решил заключить супругу под стражу и санкционировал дознание, дабы выяснить: оклеветана она или действительно виновата. Дженнифер вскинула брови, кто-то ахнул, и в этот момент из глубины сада донесся торжествующий крик.***
— Но куда же их? Куда же их? — слезливо повторяла баронесса Росмонт. Она всплеснула пухлыми руками, прижав их к не менее пухлой груди, и выронила платок из унизанных перстнями пальцев. Заискивающе посмотрела на Валентина, будто просила вмешаться его, стороннего наблюдателя, но он отвел взгляд — оруженосец маршала Рокслея в детских покоях был так же бесправен, как и гувернантка. — Куда же их?.. — Того вам знать не полагается! Его величество приказал мне держать это в секрете! — огрызнулся эр Генри и зло глянул на солдат, тащивших сундук из черного дерева: — Живее, лентяи! Не может же быть у трех пострелят пожитков больше, чем у моей жены! — Это принц и принцессы! — задохнулась от возмущения баронесса. — Оказывайте им подобающие почести, граф! — Это бастарды, которых прелюбодейка Катарина Ариго обманом подложила в королевскую колыбель! Хорошенько подумайте, прежде чем заступаться за них, сударыня! — Ее еще не развели с королем!.. — Однако же король больше не желает видеть ее ублюдков! Баронесса обдала эра Генри безмолвным презрением. Отвернулась, с трудом опустилась на колени и обняла воспитанников — двоих старших, младшую принцессу укачивала на руках кормилица. Дети шмыгали носами, толком не понимая, что происходит, но ссора взрослых, очевидно, пугала их. Поверх плеча гувернантки Валентин видел белобрысые кудряшки кронпринца и каштановую макушку принцессы Октавии. Его племянницы. Дочери Джастина. Вспоминать о сцене, какую он устроил матушке, было до сих пор стыдно, потому Валентин сам себе пообещал искупить вину за сказанные в запале слова. И пусть он ничего не мог сделать для брата, оставалась эта девочка, в чьих жилах текла его кровь — их общая кровь, если уж говорить правду, — и она-то сейчас больше других нуждалась в заботе. Не то чтобы он вообще представлял, как ей помочь. Наконец лакеи вынесли последний сундук, баронесса Росмонт в последний раз расцеловала детей, и эр Генри вывел их, крепко держа за руки, к закрытой карете, которая ожидала у черного хода. Следом поспешила кормилица со свертком у груди. Валентин замыкал скорбную процессию, и в спину ему неслись рыдания нянек, служанок и гувернантки. — Воют, будто я кровопийца какой! В лес их везу, на съеденье волкам! — буркнул эр Генри на крыльце. — Ну, что стоите? Полезайте внутрь! От его командирского окрика Карл и Октавия вздрогнули, переглянулись круглыми от страха глазами, и губы их затряслись. — Нет!.. — Не хочу!.. — Ну-ну! Нечего сырость разводить! Я вам носы вытирать не стану. Взойдете на барку, там ждет госпожа Эрнс, у нее плачьте сколько душе угодно, а рядом со мной не вздумайте. Пошли, но, вперед! Нижняя ступенька выдвижной лестницы оказалась слишком высока, и Валентину пришлось подсадить обоих детей. Карл смерил его взглядом исподлобья и, встав на ноги, крепко схватился за эфес игрушечной шпаги. Октавия подобрала юбки, будто ее переносили через сточную канаву. Эр Генри махнул кормилице, та покорно залезла в мрачное нутро кареты следом за принцем и принцессой, после чего погрузился он сам, пыхтя и бормоча под нос ругательства. Дверца с зашторенным окошком захлопнулась. Сержант на козлах щелкнул хлыстом, и кони шагом двинулись в проулок, который вел к Винной пристани. Валентину с солдатами предстояло сопровождать маршала верхом. Неделю назад Катарину Ариго застали с его однокорытником в донельзя компрометирующем положении. Вина их усугублялась тем, что они согрешили в святом месте, имевшим своей небесной покровительницей первую королеву из династии Олларов. При дворе из уст в уста передавалось, как кардинал Сильвестр обрушил громы и молнии на голову распутницы, которая не только попрала собственную честь, честь мужа и ославила Талиг перед соседними державами, но к тому же посягнула на чистоту олларианской церкви. Разве государь Франциск отрекся от эсператистских предрассудков не затем, чтобы искоренить разврат в монастырях? Не затем, чтобы вдохновить подданных на добродетельную жизнь? Фердинанд, уничтоженный этой изменой, воскликнул, что сердце его разбито, и он более не желает состоять с Катариной Ариго, как и с любой другой женщиной, в брачном союзе. А когда кардинал возразил, что королю нужен наследник, в чьем происхождении никто бы не усомнился, Фердинанд ответил, что его наследник назван в указе Франциска, а если герцогу Алва будет угодно отказаться от престола, пусть коронуют Людвига Ноймара — он ближайший родич короля по женской линии, к тому же слывет человеком рассудительным, умелым военачальником, и, самое главное, у него уже есть здоровый сын. Город смаковал новости. Кто сочувствовал рогоносцу, кто злорадствовал: мол, и жена пастуха, и жена короля скроены по одному лекалу, и беда у обманутых мужей одинакова, что во дворце, что в нищей землянке. Пусть Валентин пропускал мимо себя пересуды, он не мог затыкать уши, выезжая за ворота особняка Рокслеев. А у веселых куплетов о королеве, как назло, был такой привязчивый мотив! План родителей увенчался успехом. Но что дальше? Отца Валентин почти не видел — тот целыми днями пропадал с графом Дорни, новым обер-прокурором, что заступил на пост после ареста герцога Колиньяра. Вместе с кардиналом они готовили процесс против королевы и кансилльера. Отбыл тайный гонец в Дриксен к старой графине Борн, чтобы та подтвердила любовную связь между сестрой и домашним ментором. Разумеется, винить Катарину Ариго за то, что она сама — незаконный ребенок, нельзя, но эта деталь сильно повлияет на народные настроения. Оставалось только надеяться, что отец вытребовал, дабы имя Джастина в суде не прозвучало. Иначе зачем все это? Хороша будет месть, если павший враг утянет на дно и их семью. Дядя Штефан вернулся к своим дуэлям, дядя Авнир — к проповедям. Матушка, дав свидетельские показания, уехала за город отдохнуть от столичного шума. А теперь Олларию покидал и Валентин, невольный конвоир бывших королевских отпрысков. Одним росчерком пера под правлением Олларов подвели черту. Дознаватели пока не нашли доказательств, что маленький принц — плод измены, но отец считал: за этим дело не станет, ведь такова была прозрачно выраженная воля кардинала. У Катарины Ариго не имелось влиятельных заступников в Талиге — графы Ариго и Энтраг томились в Багерлее, пускай обвинить их в прелюбодеянии сестры не смог бы и самый заправский крючкотвор; граф Штанцлер, точно заяц, плутал по Центральной Эпинэ; а герцог Алва сгинул на юге Варасты, и все посланные по его душу гонцы либо исчезали, либо возвращались ни с чем. Не имелось у нее и иноземных родичей с большими армиями, ради мира с которыми можно было бы и замять скандал. Исход процесса против блудницы был предрешен... но какая судьба ожидала ее детей? Неужели тихая смерть, чтобы потом за их право на престол не разгорелась война? Сумрачный переулок закончился, они выехали на Винную пристань — средоточие шума, света и запахов. Данар сиял в лучах полуденного солнца, как дорога из мутно-зеленого стекла. Стояло безветрие, речную гладь тревожили лишь весла рыбацких яликов, да еще чайки, что садились на воду, ища отбросы. Левый берег окутывала слабая дымка. Запряженные в карету лошади испуганно заржали, прянули в стороны, когда им под копыта выкатила тележка, с которой седоусый толстяк продавал раков и печеных угрей. Вдали завопил кот, кто-то басом помянул Леворукого. Прямо у сходен шаланды смуглый усач торговал вишневой бражкой, наливая по наперстку на пробу. Мимо пронесли корзину с невероятно вонючим валмонским сыром, и Валентин поморщился, прикрыл нос рукавом. Разумно ли показываться здесь с принцем и принцессами? А впрочем, наверное, именно в этом хаосе их и не заметят. У пристани была пришвартована барка без гербов и без флагов, гребцы уже сидели на веслах, готовые отчалить по первому слову. Трап охраняли мушкетеры. Похоже, эр Генри сам отобрал их, чтобы караулить детей. Стража не привлекала внимания портовых зевак — через три суденышка на баржу грузили бочонки с порохом, и военного люда на причале толклось в избытке. Валентин спешился, взял Найера под уздцы, жестом поманил краснолицего детину из эскорта, по виду то ли надорца, то ли бергера, который сгорел под летним солнцем. Тот приблизился не сразу, но, подойдя, стащил с головы шлем и поклонился. — Как тебя зовут? — Том Крейн, ваша милость. — Ты же остаешься в столице? — Да, ваша милость. Господин маршал сказали, что конных на барку не берет. — Знаешь, где найти резиденцию Приддов? — Знаю, ваша милость. — Сведи туда моего коня, — Валентин нашарил в кошеле монетку и подал солдату. — Он послушный, хорошо выезжен. Скажешь, что я просил тебе заплатить, дадут еще. — Сделаю, ваша милость, — Том Крейн взял монету и с достоинством кивнул. Пока Валентин пристраивал Найера, эр Генри с детьми и кормилицей уже поднялись на борт, где их встретила старуха в черной шапочке, из-под которой выбивались щегольски завитые локоны, — должно быть, та самая госпожа Эрнс, новая гувернантка. Караулившие трап мушкетеры тоже взошли на палубу. Капитан отдал команду, и Валентин, опасаясь, что его попросту забудут, поспешил присоединиться к ним. Гребцы погрузили весла в воду, и барка медленно отчалила, в лицо ударил тяжелый от влаги воздух, пахнуло тиной. Из-под киля побежала серебристая зыбь. Чайки с криками заметались над палубой — Валентину даже пришлось пригнуться, чтобы с него не сбили шляпу. Интересно, сколько продлится их миссия? И куда они направляются, в конце-то концов? На все осторожные расспросы эр Генри молчал и раздувался от гордости, что король доверил именно ему это поручение. Ничего, рано или поздно расскажет... Валентин бросил последний взгляд на пристань и поймал улыбку девчонки, торговавшей пирожками. До чего похожа на Мадлен Дорак! Но, разумеется, это не могла быть она. Он отошел в тень, к коротенькой мачте и убранному парусу. Под ногами приятно пружинили доски, и вся барка словно трепетала, преодолевая сопротивление теплой речной воды. Госпожа Эрнс увела подопечных в каюту — маленький домик на палубе, где можно было спрятаться от солнца и дождя. Там же скрылась кормилица, вскоре захныкал младенец, и обе женщины запричитали над ним. — Ох, доля моя тяжкая, — эр Генри с кряхтением плюхнулся на сундук с детскими вещами. Снял с пояса флягу, отвинтил крышку, отпил и блаженно прикрыл глаза. Валентин подождал, когда тот посмакует вино, и заговорил: — Могу я спросить, эр? Эр Генри утер сухой лоб и благодушно кивнул. — Когда мы вернемся в Олларию, эр? — А ты там что, невесту оставил? — ухмыльнулся эр Генри. — Когда надо, тогда и вернемся... Я и сам не знаю. На все воля его величества и его высокопреосвященства. Валентин не стал прятать разочарованную гримасу, и это, похоже, позабавило эра Генри. — Что, интересно, куда мы плывем? — Да, эр. — Ну что же, раз мы на барке и проболтаться у тебя нет даже шанса, я могу открыть эту тайну. Конечной точкой нашего путешествия является остров Святой Маргерит, что в трех хорнах от побережья Эпинэ. Знаешь такой? Дыра, одинокий утес в открытом море... — Я хорошо учил землеописание, эр. — А раз учил, значит, помнишь, что на этом острове стоит форт? — Помню, эр. Могу я спросить? Неужели именно в этом форте проведут остаток жизни их высочества? — Нет. Держу пари, кое-кто продал бы душу Леворукому, чтобы они не вышли из-за крепостных стен, — эр Генри невесело усмехнулся и глотнул вина. — А тамошние офицеры и солдатня пойдут на многое, чтобы выслужиться перед начальством из Олларии. Но король лично велел мне проследить, чтобы с голов детей не упал даже волос. — Мы станем их пожизненными тюремщиками? — содрогнулся Валентин. — Придется постеречь их маленько, — проворчал эр Генри. — Ничего, тебе на пользу пойдет оторваться от книг! Бледный, как поганка. Постережем, а как шумиха спадет — его величество через верного человека подыщет бастардам новых родителей, которые и знать не будут об их происхождении. Тогда-то мы и вернемся. До чего ж добрая душа у нашего короля... Хоть мать у детишек — змея, он даст им шанс вырасти честными людьми и не расплачиваться за ее преступления. Валентин не ответил, да эр Генри и не ждал от него ответа. Он снова приложился к вину и уставился в даль, о чем-то размышляя. Может, и об изменах собственной жены. Валентин тихо отошел, прислонился к деревянному борту, глядя на берег, где стояли лачуги и сараи с позеленевшими ото мха стенами. Октавию не убьют, а отдадут в другую семью. Значит, не придется спасать ее, рискуя головой и навлекая неприятности на родителей. Но вдруг на новом месте с ней будут скверно обращаться? Морить голодом, загружать тяжелой работой? Нужно будет всеми правдами и неправдами выведать, кто ее удочерит, и не оставлять этих людей без внимания. Конечно, самому Валентину такое не под силу, но матушка... она должна понять и помочь, ведь, если он правильно истолковал намеки эра Генри, наблюдать за девочкой придется так, чтобы не навести на ее след ищеек кардинала. А когда эта история совсем позабудется, к примеру, лет через десять, они смогут открыто признать ее девицей Сэц-Придд и обеспечить достойное будущее... Наверное, Джастину это понравилось бы.