твой, мой — наш мираж.

            Тор не видит сияющего солнца ровно пять лет.             Он, кажется, и совсем привык; липкая, вязкая, тошнотворная темнота перестала залезать в каждый уголок его воспаленного мозга, и голова больше не горит раскаленным углем. Ему, в целом, уже все равно — он смирился. Поначалу срывал голос в крике, надеясь, что хоть так его мольбы о помощи будут услышаны; после пятидесятой разбитой кружки Тор просто-напросто устал сражаться с пустотой. Ему ни за что не изменить прошлого — он знает. Ему никто не поможет — это ведь его, Тора, борьба.             Наверное, все-таки виноват он сам; невидящие глаза пристально рассматривают треснувшее отражение в зеркале, а дрожащие руки наносят по стеклу удар за ударом. Боли нет, она будто куда-то исчезла; есть только жужжащие молнии воспоминаний в голове, и их оттуда не прогнать даже зияющей правой глазницей.             Ему, Тору, наверняка должно быть все равно; все живут с грузом вины, сколь крепко он ни обвивал бы шею своими огненно-горячими острыми путами. Он уже не такой, как прежде — все это замечают. Никто слова ни говорит, только лишь кидают косые взгляды, а до чуткого слуха долетают отрывистые смешки. А Одинсону точно все равно — они не имеют права осуждать его, корить его, смеяться над ним. Тело его прошло сквозь бури, потери, обиды и разочарования; наполнилось тяжёлой скорбью лицо его, и вот уже пятый год её незримая печать играет бликами на чертах. Он совсем один, сколько бы ему ни твердили, что это не так; ему уже никто не нужен, кроме обжигающей выпивки и себя самого.             Асгарду он тоже уже давно не нужен — о, наш никчёмный, разочаровавшийся в жизни царь; где же твоя крепкая рука, сжимающая холодное оружие свое? Да сгинула она там же, где остатки его асгардской гордости. Он спас народ — не спас лишь себя. Пожертвовал многим, а получил лишь паутину бельма на глазу и осадок где-то там глубоко в душе. Ему не нужна чужая жалость — она ему до брезгливости отвратительна; все, что когда-то ему было необходимо, уже никогда не вернуть назад никакими дрянными машинами времени.                   Вместе с Локи он похоронил и частичку прежнего себя.             Ему говорят, что все проходит; Тор знает, что это не уйдёт от него никогда. Он думал, что привык, думал, что справится; разбилась кружка, а в груди ноющей болью ей вторило сердце.             Он идёт дальше — не оборачивается, не смотрит, не чувствует; по ночам его уже не дёргают одни и те же картинки, на смену им пришло радостное облегчение.                   Братец навсегда покинул его.             Тор, как и все, скучал; но теперь это чувство не давило на грудь стальной ногой, а отдавало привкусом персиков и лаванды — свежести и новой жизни. Женщины, игры, выпивка; раз за разом он все меньше вспоминал запах застывшей крови на своих руках, остекленевший взгляд куда-то наверх и мертвецкий холод, пробирающий до костяшек. Ему стало легче — или он так думал.       — Брат, посмотри на меня.             Тор слышит вкрадчивый шёпот где-то позади себя и рефлекторно оборачивается, надеясь у в и д е т ь — вспышка: яркая, резкая, слепящая. Вмиг все былое тут же прилипает к телу мёртвой хваткой, и Тору становится зябко-зябко; он не сразу вспоминает, что, вообще-то, ослеп пять лет назад и что это все совсем не н о р м а л ь н о.       — Брат, поговори со мной.             Шёпот совсем где-то близко, и Одинсон протягивает руку вперёд — молния: пронзительная, болезненная, пробирающая. Тор содрогается всем телом, но делает шаг навстречу (родному) голосу; он отчего-то знает, что не может не довериться в н о в ь.       — Локи? — вырывается из горла нервный хрип, а за ним — смешок; Тор не верит, что слышит это.       — Я здесь, — отзывается живая пустота, стекая по кончикам пальцев. — Ты не видишь меня, брат?             Щелчок — и в мерцающей темноте загорается свет; среди танца бликов Тор видит силуэт — чувствует, что по его щекам текут слезы, а губы дрожат в кривой улыбке. Наверное, он все ещё спит; до чего же все-таки этот сон был взаправдашним, реалистичным, осязаемым. Силуэт выскальзывает из тени, неспеша подходя все ближе. И вот уже Одинсон узнает его — образ из мрака становится лучом света. Локи тоже улыбается: не по-змеиному, нехитро, будто в сию секунду из рукава его появится сверкающее острие — нет-нет, Тор чувствует, как бьётся на мелкие осколки эта маска, лишь стоит брату подойти почти вплотную. Кожу горячит ж и в о е дыхание, а с непривычки Тор подаётся назад, но цепкая рука хватает его за плечо; Локи, думается, тоже заскучал в своём далёком небытие.       — Это не можешь быть ты, — растерянно моргает Тор, — ты же...       — Умер? — усмехается Локи. — Но я же прямо перед тобой, брат. Почувствуй меня.             Локи целуется все так же порывисто, рьяно и обжигающе; кончиком змеиного языка он ловко слизывает выступающие капельки крови и удовлетворённо рычит, стискивая чужие плечи. Его поцелуи горькие, терпкие, но одновременно солёные-солёные, как скорби непролитые слезы. Тор мычит что-то невнятное, но эмоций шквал буквально лишает дара речи — или это влажный и горячий язык брата, переплетающийся с его собственным в настоящий Гордиев узел из чистой страсти и порочности. Тор определённо скучал; он дрожащими руками прижимает к себе Локи, будто боясь, что сейчас эта порождённая больным мозгом фантазия распадется на тысячи атомов, ускользнет меж его пальцев, а на языке так и останется привкус металлической звенящей горечи.             А Локи и впрямь настоящий: его огонь полыхает и внутри Тора, тягучей карамельной волной спускаясь все ниже, куда-то в область паха; его же струйки Тор выдыхает из своего рта, когда Локи вдруг неловко отстраняется, вытирая рукавом мокрые губы.       — Что не так? — с ноткой возмущения шепчет Одинсон, сводя к переносице брови.       — Да нет, ничего, — дышит тяжело, то и дело облизываясь, — мы ведь только начали.             Губы Локи игриво спускаются ниже, обводя выпирающие контуры ключиц; он тащит Тора куда-то за собой, а затем они оба проваливаются в жгучую и кусающуюся похоть, она обволакивает их прямо-таки с головой, захватывая дыхание. Давно забытые ощущения покалывают тонкими иголочками везде-везде, а на их месте распускаются кроваво-алые бутоны засосов. Запястье Тора зарывается в чужие угольно-черные локоны — приятные тёплые волны; без всякого сожаления дёргает их на себя — вспыхнувший клубок слабой боли, и Локи чуть слышно шипит, поднимая взгляд на брата. Тот, кажется, шепчет «прости», а затем дёргает вновь, когда чужой язык оставляет влажную дорожку на животе.             Для Локи это все долгожданная игра — властвовать-подчиняться-властвовать. Он был готов провести в вязком забвении ещё сотню лет, только чтобы после вновь вернуться и заманить дорогого и горячо любимого братца в свои ловкие сети. Они знают друг друга всю свою жизнь — Локи, наверное, был уверен, что знает каждый шрам, каждую родинку и каждую ссадину на теле Тора; потому лишь, что в самую первую ночь именно его губы оставляли на нем свой отпечаток, ровно как и весь он, Локи, был во власти чужих прикосновений, объятий — ударов.             Родственные души — как же; не только лишь сводные братья — преданные любовники, раз за разом не меняющие ход своих стратегий. Локи подчиняется, Локи следует своим инстинктам; он жаждет о с в о б о ж д е н и я. С готовностью горячую плоть вбирает, веки прикрывая; с его уст не сходит улыбка, когда язык его проводит по всей длине, — чувствует, что его ход брату нравится, нравится, нравится. Искрящаяся страсть в коктейле с шипящей любовью; пламенное соитие двух единодушных тел в причудливом вихре с хитростью, игрой, забавой — лишь только не обманом.       — Я всегда любил тебя, брат, — проговаривает Локи, отплевываясь.       — Я тоже, брат, — Тор шумно вздыхает, вздрагивая, — люблю тебя.             Локи смотрит в чужие глаза, и уходить ему совсем-совсем не хочется; он чувствует, как дышит ему в спину чернота, как скребется она уже где-то совсем близко. Она зовёт его обратно, туда, где всегда холодно и пусто, где солнце не освещает ни миллиметра, где                   нет                         никого.             Тор растворяется в сладкой-сладкой, томящейся неге, и он даже не сразу ощущает, как выскальзывают из его руки чужие пальцы; он смотрит вверх и думает о том, что вот сейчас ему было и б у д е т всегда хорошо. Тор думает, что Локи с ним навсегда, что он обманул все природные законы — о, как же это узнаваемо. Тор слеп уже пять лет — Тор не хочет погружаться в эту пучину обратно. Она, думается, снова станет незримо высасывать из него жизнь, делать её скучной, сложной и лишенной наслаждений.             А с Локи всегда было проще. Его Тор знал лучше, чем ту тёмную неизвестность, что приняла его в свои ледяные сиротские объятия и не хочет отпускать. Тор был один.                   Теперь они вдвоём. Теперь никакая тьма ему не страшна.       — Мне нужно идти, — хрипит Локи, когда темнота с чавкающим звуком поглотила его наполовину, — я больше не приду.             Тора бьёт током — отрезвляющим, ободряющим, — он хватает брата за запястья цепкой хваткой, боясь, что и то превратится в густую омерзительную черноту.       — Подожди, Локи! — срывается на отчаянный крик. — Объясни мне, зачем!             Но Локи смотрит на него пустым, стеклянным взглядом — как тогда; Тору уже совсем не страшно, но он чувствует, как рвёт на кусочки его душу злое одиночество. Локи, наверное, уже его и не понимает, не слышит, не узнает. Пропадают во тьме его руки, глаза, и в воздухе остаются лишь очертания губ:       — Прости.                   И они растворяются следом.             Тьма захлопывает пасть; Тор думает, что сейчас она, наверное, противно облизывается, смеясь над ним. Он проиграл снова. Снова не удержал его, не спас, не вытащил; он не просил, но почему-то Тор знал, что так надо было сделать. Если бы только он успел.             Но теперь Локи мёртв.                   Мёртв навсегда и больше не придёт.             И больше не будет поцелуев цвета свежей крови, объятий вкуса ароматной мяты и тех самых — хитрых, искушающих — взглядов и улыбок.                   Тор снова один.             Только на этот раз погибла вторая часть его души, эгоистично поглощенная ведьминской теменью — новой хозяйкой его жизни.