Лепестки

      Алину сравнивают с красной розой — снова. Алая пачка. Алая юбка у Кармен. Даже в россыпи страз на кружеве у горла ей видится алый. Алину тошнит, красные — алые, брызг крови не заметить — лепестки смятые, порванные, когда она откашливается в очередной раз, согнувшись болезненно над раковиной, белый фаянс усыпают, будто смеются над ней. Красные розы прорастают внутри, шипы больно прорываются через плоть, отвоевывая себе легкие.       Алина алый цвет скоро возненавидит, кажется ей. Она уже ненавидит улыбку, с которой все началось, и голос тот. «Я тебя запомнил», говорит этот голос в ее голове, и улыбка эта кривоватая сияет ярче солнца. Он сам будто солнце. «Было сложно забыть девочку в красной пачке. Ты была похожа на алую розу».       Алина думает, если она будет катать Красную Королеву, снесут ли с плеч его голову за то, что он с ней сделал? Поможет ли это? Как бы ни лгала она себе, что ненавидит его, что не хочет его видеть-слышать-чувствовать, она первая же, кто знает, что это ложь. Любовь к нему не пройдет просто так. Как бы она ни хотела, чтобы это прошло, но кроваво-цветочный кашель не прекращается, и тренеры лишь вздыхают, когда она останавливается посреди дорожки, задыхаясь, вздрагивая от боли и от тошноты, когда прорывается наружу, застревая в горле, очередной лепесток.       Алине кажется, мир ненавидит тех, кого наградил этой болезнью. Она должна быть напоминанием о том, как прекрасна взаимная любовь, когда ты можешь дышать спокойно. Напоминанием о том, что жить, не влюбляясь, тоже возможно — дышит ровно Сабина, не встретившая до сих пор человека, что станет любовью всей ее жизни, не мечтающая даже об этом, потому что видит, как плохо сестре. Розы в легких, шипастые стебли, уже рвущиеся расти дальше, не были созданы для того, чтобы им было спокойно и хорошо.       Если очередной шип проткнет сердце, она умрет. Алина думала об этом слишком много раз. Глупо было бы мечтать умереть у него на руках. Любовь всей твоей жизни не обязательно значит взаимная и счастливая — просто ты никого больше не полюбишь так, как этого человека. Ей хотелось бы — из тщеславия ли, из любви ли к драме — чтобы ее сердце остановилось на льду. Посреди соревнования. Может, она все еще будет достаточно хороша, чтобы катать последней, и ее прощанием с миром станут красные лепестки на льду? Алине восемнадцать, и мир настолько заставил ее привыкнуть к публике, что ей кажется, что умереть не при зрителях было бы странным.       Она убеждает себя в том, что вовсе не так уж и важно то, будет ли среди этой публики он.       — Ты посмотри на себя, — говорит он, когда они встречаются впервые после этого слишком долгого перерыва. Она взяла паузу, потом было межсезонье и чертов вирус, и никаких международных соревнований, и он в своих чертовых Штатах, а ей никуда не деваться из России, и созвониться никакой смелости не хватало, да и что она сказала бы? — Ты похудела кошмарно. Вас там не кормят или ты после болезни?       Любому другому она сказала бы, что это не его дело. Он не «любой другой».       — Не после, а во время, — она плечами пожимает безразлично, мол, ну и что? — Решила, что если и умирать, то на льду. Придешь посмотреть? Должно быть красивое зрелище. Красный на белом смотрится хорошо.       — Твое платье? — переспрашивает он. Ей хочется верить, что ему не все равно. Может быть, он просто мастерски изображает это отсутствие безразличия, как знать?       — Лепестки.       Он закашливается, стоит ей замолкнуть, плечи его содрогаются, кашель надрывный, болезненный, и она не знает, можно ли ей вообще до него дотрагиваться, стоит ли вообще. Что если она сделает только хуже? В ладонях его, когда он их от рта отнимает, лепестки мятые, ярко-желтые. Подсолнух.       — А у тебя что? — спрашивает он, тон его беззаботный, ну будто и не грозился он только что выплюнуть куски легких вместе с этими чертовыми цветами.       — А ты меня как-то раз сравнил с розой. Красной.       Это не признание напрямую, но, черт с ним, это оно и есть, и она не умеет читать по лицам, но он выглядит... запутавшимся?       — Тебя многие так называли, — уточняет он. Не верит, что ли?       — Мало кто в лицо. И после никого другого я не давилась кашлем так, как будто легкие решили наружу выползти.       Он молчит так долго, что ей кажется, что он не хочет с ней разговаривать. Может, никогда больше. У него, в конце концов, есть девушка, насколько она знает. Насколько любимая та девушка, влезает ехидный голосок где-то на границе сознания? Насколько, если в его легких все еще есть цветы?       — Когда-то ты сказала мне, что я яркий, как солнце, — он смеется почти натужно. — Я думал, никогда не перестану кашлять после этого.       — Я...       — Ты, — кивает он. — Все это время ты. А у тебя?       — Ты.       Больше и хотелось бы сказать, а не получается, смех душит — впервые смех, а не лепестки. Он рвется наружу облегчением таким ярким, что даже не верится.       — Значит, мне можно будет тебя поцеловать?       Она все-таки смеется в голос, не сдерживаясь, шагает к нему, руки протягивает, касаясь его лица, его волос, его плеч — все так, как она себе представляла. Все еще лучше. Все-таки на шоу, на льду это одно, а вот так, да еще и после того, как тебе признаются, пусть и не напрямую, в любви...       — Если ты меня не поцелуешь, я никогда тебя не прощу.       Когда Нейт впервые целует ее — а целует он ее впервые — шипы исчезают из легких, и исчезает боль при каждом вздохе. Алина правда не знает, чему рада больше. Тому ли, что он рядом?       Или тому, что смерть откладывается на несколько десятилетий?