Надо было поостеречься. Надо было предвидеть сбой. Просто Отче хотел развлечься И проверить меня тобой. Я ждала от Него подвоха — Он решил не терять ни дня. Что же, бинго. Мне правда плохо. Он опять обыграл меня. От тебя так тепло и тесно… Так усмешка твоя горька… Бог играет всегда нечестно. Бог играет наверняка. Он блефует. Он не смеется. Он продумывает ходы. Вот поэтому медью солнце Заливает твои следы, Вот поэтому взгляд твой жаден И дыхание — как прибой. Ты же знаешь, Он беспощаден. Он расплавит меня тобой. Он разъест меня черной сажей Злых волос твоих, злых ресниц. Он, наверно, заставит даже Умолять Его, падать ниц — И распнет ведь. Не на Голгофе. Ты — быстрее меня убьешь. Я зайду к тебе выпить кофе. И умру У твоих Подошв. (Вера Полозкова «Надо было поостеречься…») https://vk.com/vera_polozkova
***
Он не боялся и не дрожал,
держал себя молодцом.
Он в щепки даже копьё сломал.
Ну, так себе копьецо.
Я ставлю точку — и всё, привал.
Король, принимай гонцов!
Казни за эту плохую весть,
развешивай по столбам —
И вдоль дорог по дубам развесь,
чтоб всем неповадно там!
А я? Что я? Говорю, как есть:
увы, тут нельзя без драм.
Думаю последнее время только стихами и песнями — действительно очень актуально… Безотказный помощник, бессознательное гадание. Всегда верное, к сожалению. Я его не просил! Раньше, может, я и не боялся, а сейчас… Я — не молодцом. И, кажется, едва держусь — крыша под ногами чуть влажная и немного скользкая — стою на самом краю и смотрю в небо. Капли падают на лицо вяло, незатейливо и… нежно. Как могли бы пальцы… или губы. Струи медленно затекают тонкими росчерками за ворот свитера Сфинкса, который я давно ношу как свой. Мне холодно, и я прячу ладони в растянутых рукавах. Невыносимо! С момента моего возвращения в Четвертую — у нас все хорошо. А я, как всегда, нет… Хуже Черного, честное слово! Такой же дебил. Со мной снова все не так — и это бесит! Я очень стараюсь, но каждый раз убегаю, как можно дальше: глядя, как ты кладешь граблю на плечо Слепого, что опирается затылком о твое колено. Я последнее время сижу точно напротив, так, чтобы видеть тебя. Чтобы не приближаться слишком близко… Я так решил. Я так хотел? Я сбегаю, обнимая гитару, чувствуя запах дыма, который ты выпускаешь, прикуривая из рук Слепого. Блядь! Убегаю, когда ты пьешь кофе в кофейнике со Стервятником, когда говоришь Лорду, в ответ на его немой вопрос, что он снова неотразим, когда смеешься над шутками Табаки, когда смотришь на Мака с одобрением… Блядь! Даже когда ты кормишь Нанетту! Убегаю от себя… И Слепой, конечно, заметил, черт! Даже лучше, чем я сам… Я должен уже решиться, потому что Вожак, как всегда прав, но я едва стою на ногах, покачиваюсь с пятки на носок, мысленно представляя себе тебя. Без всякого стеснения и такой привычной раньше — необходимой — цензуры. Твои плечи, твои бесконечные, кажется, ноги, которые никуда не влезают, и даже во время занятий ты вытарчиваешь ими в проход. Обалдеть! Табаки пишет Оду. Твой голос, когда ты поешь под мою гитару, твои интонации, пробирающие и окутывающие все вокруг глубоким бархатистым звуком. Твои глаза в пол-лица, даже если ты прищуриваешься, такие зеленые, такие невероятные, превращающиеся в омуты, затягивающие и вползающие в душу, согревающие все… Твое тепло, тяжесть твоей железной руки. Блядь, это конечно чертовски красиво, но… Думать не получается — Черт! Черт! Черт! Закусываю губу и застываю, чтобы ненароком не спугнуть это чарующее наваждение. Что же ты делаешь со мной? Да знаю я, что ничего. В том-то и дело. Ты просто есть, ты ходишь, говоришь, молчишь, смеешься, сидишь, стоишь, думаешь, дышишь… Спишь рядом! А я, кажется, готов в любой момент, заглянув в Кофейник, где случайно встречу тебя… Умереть… У твоих подошв. Точно! И Пафосно. Сука ты, Слепой — отчего же ты такой зрячий? Ну кто просил? И я вспоминаю нашу с ним непринужденную беседу в Лесу… Оборотень оказывается рядом внезапно в тот момент, когда я оглушительно вою на луну. Присаживается рядом человеком, спрашивает: — Ну и какого… ты воешь? От неожиданности я вздрагиваю, встаю, таю мороком. — Я помешал? Ах, извините, я и не думал, что потревожу ваш тонкий слух… Слепой фыркает, Лес прибавляет мне громкость, цвет и запах, так что все вокруг оглушительно стрекочет, мох сюрреалистично зеленится, странно мерцает, дурманяще пахнет травой, которая начинает расти на глазах, устремляясь ко мне витыми стеблями, прихватывает за щиколотку, удерживая на месте — мой кед стремительно зарастает. Цепи… и кольца… Сука! Дергаться так глупо, что не остается ничего, кроме как сесть рядом. Колено притягиваю к себе и обнимаю — вторую ногу я не отдам… Лес чуть убавляет лунный свет, так что мне видно только силуэт Слепца, а ему не видно моего лица — очень удобно. Лес, кажется, жалеет, щадит мое самолюбие… В отличие от Бледного: — Ты никогда не думаешь — это не твое. Ты больше про чувства. Так, какого хрена ты делаешь? — Вою, — честно отвечаю я, — нельзя? — Можно. Тебе все можно. Так, чего же ты не делаешь? Не понимаю, о чем это он — разговор отдает идиотизмом, и я улыбаюсь. — Я ничего не делаю. Что-то не так? — Ты — не так. Ты — ничего не делаешь, — он словно затягивается словами, пробует их на вкус, произносит с сомнением — в его руках возникает сигарета. Я сдерживаюсь — не прошу. А Слепой без колебаний отдает ее мне. Я глотаю горький дым. Затягиваюсь для верности три раза подряд — голова немного кружится — так легче. — Волк, ты же любишь его. Мы синхронно и слаженно сразу представляем себе «его». Сопротивление бессмысленно и бесполезно. Целься? — Да… люблю, — соглашаюсь глухо, — как и ты. Слепой машет головой, и челка скрывает его силуэт: — Люблю, но не так. Как ты. Я затягиваюсь снова, сосредотачиваясь на том, чтобы дым улетал к небу кольцами. Выгибаю бровь, точно, как Стервятник. — Я не ревную его к каждому человеку и зверю, к каждому столбу. Не сбегаю. Я затаиваю дыхание. Надо перебить. Возмутиться, но я молчу. Стреляй в мое солнце! Добивай меня, чтобы не было больше… — И я не боюсь, что любовь к кому-то отберет его у меня. Я не жду, что он будет любить только меня. Мне достаточно того, что он есть. И любит меня. Да, — заканчивает Слепой с убийственным спокойствием. Нет слов, мыслей, звуков, запахов, меркнет реальность. Я ревную? Ревную! Это знание падает на меня сразу. Как лавиной, словно песней, подступает изнанкой. Трава опутывает мою вторую ногу и уже подбирается к коленям — рычу… Пытаюсь выпустить клыки, но проблеск оскала высверкивает, кривит лицо и исчезает. Глядя на мой детский рисунок волка — Ральф говорит, как по учебнику читает — тут очень много вербальной агрессии. Я ржу нарочито, но сейчас нет ничего, кроме… У меня нет оружия, кроме слов, а они сейчас больше слушаются Слепого. — Ты теперь… ему расскажешь, — не спрашиваю, утверждаю. — Нет, конечно, — мои глаза распахиваются сами и от того, я знаю, кажутся еще более звериными — круглыми и желтыми — светятся, как две луны. — Ему расскажешь ты. Это констатация факта. Я давлюсь дымом, кашляю. Луна бездушна и слепа… Как Вожак? — Что я сделаю? Тошнота подступает также внезапно, как острая боль в спине, и хочется лечь в траву и зарасти целиком. Слепой закуривает вторую: — Ты поговоришь с ним. Иначе — взорвешься или растечешься слизью по полу, или окажешься в Могильнике — все варианты одинаково неприемлемы. Сфинкс очень расстроится. Он любит тебя. Я не смеюсь. — Как тебя… — Нет, иначе… — Слепой устало вздыхает. — Если ты не скажешь ему сам за неделю, я скажу, что ты опять отбился от рук и что тебя пора выпороть, — он удивительно серьезен. Это пугает еще сильнее… Я вырываюсь из плена травы, почти рявкаю, теряя связность человеческой речи: — Ты что охренел! Он никогда… — Конечно. Но его фантазии станут достаточно явными, чтобы он почувствовал вину, ответственность, и что он там еще обычно чувствует? Тогда он сам поговорит с тобой. Я молчу от неожиданности глотая воздух, дым, слова, возмущение. А Слепой поднимается и медленно идет куда-то. Он становится все прозрачнее, а Лес все гуще. Слепого уже нет, и только его голос повисает в воздухе: — У тебя есть неделя, Волк. Я сглатываю, запуская пальцы в волосы, дергаю седую челку до боли. Не помогает…***
Раскидываю руки и балансирую — с ума схожу… И знаю, меня не отпустит — тобой… как не отпускает стихами. Блядь, это конечно завораживает, но… не приближает меня к пониманию того — как? Как, твою мать мне поговорить с тобой? Что я буду делать, если после ты запретишь мне подходить к тебе? Что если… Я… тебя… потеряю? Нельзя хотеть слишком многого — история с Македонским оставила огромный шрам от узконосого, кованного железом, ботинка где-то под ребрами. Я помню и не хочу повторить ошибки. Нельзя хотеть так много… Нельзя… Хотеть. И я просто вспоминаю тебя.