***
Клаудия обожает немецкий, как и все, что связано с его культурой; у неё в кармане плаща десять лет хранится фенечка в расцветку родного флага, который Бэн сплел ей на шестнадцатый день рождения. А Пятый узнает из их попойки, что она так же любит и немецкий алкоголь, включая егермейстер, который он решается попробовать в трезвом и устойчивом состоянии, пока ещё способен разбирать вкус и запах. Умирать — так алкогольным гуру. Клау ставит перед ним зеленую угловатую бутылку, приятно отдающую холодной дымкой от стекла, чистит три апельсина на двоих и заливает в два шота немецкое пойло. Пятый хмурится, упирается коленками в барную стойку и изучающее наблюдает за ее действиями. Сестра хватает обе рюмки с егерем своими подбитыми пальцами и неожиданно «бомбочкой» опускает их в стаканы, наполовину залитые энергетиком. Как только она подталкивает к нему свой «эксперимент», то Пятый вскидывает брови. — А перемешать вручную — не судьба? — *Du bist ein Vogel, — Клаудия роняет оскорбление полушёпотом и едва раздражено, словно Пятый действительно способен разобрать смысл этой фразы, и будто в подтверждении ее мыслей, он неожиданно спрашивает: — Что? Клаудия закатывает глаза, хватает свою стопку и объясняет ему, как недалёкому ребёнку: — Это часть шоу, а ты должен наслаждаться им, а не бубнить, — и резко опрокидывает стакан в себя; шот внутри звонко клацкает по зубам, которыми через секунду она жадно вгрызаются в дольку апельсина. — Попробуй, он знатно бьет в голову, тебе хватит три стопки для полного расколбаса. Пятый с недоверием относится к алкогольным напиткам со всякими добавками, но все же повторяет за ней, предварительно буркнув: — Лучше бы это было виски. Недостаточно горькое, но приятное чувство прокатывается вдоль горла, а на языке оседает сладкий привкус трав вперемешку с кислыми добавками энергетика. Пятый даже не морщится, только хмурит брови и едва усмехается, мысленно сравнивая эту выпивку с сестрой: легкая, едва ощутимая и приятная, но имеющая при себе долю перчащего осадка. Он громко ставит двойную емкость на место и просит повторить.***
Клаудия Харгривз в свои двадцать шесть совсем не уступает своей популярностью Эллисон, правда из знающих ее личность в городе — большая часть продавцы наркотиков и бездомные старики, которых она знает поименно. Пятый обращается к сестре за помощью и просит не обольщаться — у него мало времени, а в особняке никого нет кроме Пого. Клаудия переодевается в бардовое платье Грейс по просьбе Пятого, натягивает на ноги вместо туфель кеды, а по дороге выкуривает три сигареты подряд, чтобы привести мысли в порядок. Пятый косится на неё и по-джентельменски пропускает первую в дверях больницы. — Говорить буду я, а ты, — он на секунду тормозит, заставляя ее карикатурно упереться тонкими запястьями в бока. — Никакого цирка, — и грозит своим пальцем на уровне ее груди. — Ясно? — *Gut, Süßer, — она дергает его пальцами за впалые щеки, вынуждая с недовольством трепыхнуться назад. — И без рукоприкладств! — Этого обещать не могу. Клаудия заговорщически лыбится, и через десять минут, в кабинете врача заносит стеклянный шар прямо себе по голове, попутно добавляя и Пятому кулаком в лицо. У неё крепкий удар, можно сравнить с тяжёлой гранитной вазой, которой ему заезжают по челюсти, разбив губу, и Клаудия точно так же заступается за себя в уличном переулке, когда он решается на всякий случай подвезти её до дома. Четвёртая вступает в схватку с двумя парнями, чей внешний вид не внушает даже долю его доверия, а когда в тени мелькает нож, Пятый выпрыгивает из фургончика и тут же перемещается в гущу событий: он ломает одному торчку руку в двух местах, второму вонзает ручной ножик в глаз и опрокидывает их в мусорный бак, недовольно заявляя, что они зацепили ему кармашек на пиджаке. — Сама от них избавишься, — не спрашивает, утверждает, как бы невзначай напоминая, что мусор вывозят каждую субботу. Клаудия достаёт фляжку из-под пышного подола платья, делает два больших глотка, едва не рухнув на ступеньках и говорит, что Апокалипсис накатит через три дня и тогда это уже будет не ее проблема. Пятый пожимает плечами, прихватывает липкую и тянущуюся кровь на лице, словно слизь отбрасывает её на землю, спеша вернуться к своим важным делам. Но Клаудия перегораживает ему дорогу, неровным шагом слетев с крыльца; Пятый задирает голову и сутулится, готовый заявить, что ему абсолютно нет никакого дела до ее сумасшедших бредней, но Клау заместо всяких слов облизывает свой большой палец и тщательным — на удивление для уже весьма пьяной — движением стирает кровь на его подбородке. — *Danke für die Extrawurst, mein Liebling, — Пятый не успевает среагировать: обычно он не ждет от нее подвоха, хотя это самый непредсказуемый человек в их доме. — Все, можешь идти, — и она легонько бьет ладонью по его щекам перед тем, как двинуться в сторону запасного входа в особняк.***
Пятый всегда молчалив и терпелив по отношению к сёстрам: в нем все же есть что-то от взрослого мужчины, умеющего признавать свои ошибки, но ему недостаточно сил, чтобы прийти к выводу, что Клаудия хоть на минуту может быть серьёзной. У них двадцать три часа до того момента, как от земли останется только полыхающий след в виде осколков, а Четвёртая стоит перед ним босая и в махровом халате, изучающе прищурившись. Пятый надеется, что ей хватит доли секунды на то, чтобы выскочить из комнаты при виде него, активно прижимающего ладонь к паху через ткань шорт. Но Клау — фантастическое недоразумение, которое взмахивает руками и просит ее не стесняться. Да, куда уж там. Пятый дёргает ширинку, едва не зацепив все важное, вскакивает с постели и раздраженно налетает на неё в попытке выгнать. — Пятый, — она ласково лепечет это имя, как будто надкусывает торт с шоколадной крошкой, и почти сразу догадывается, что у него проблемы по мужской части. Очевидно, за годы жизни сестра обзавелась радаром, четко определяющим степень возбуждения всего, что шевелится. Клау кладет ладонь ему на плечо и на полном серьезе заявляет: — Стояк — это дар Вселенной и Бога, Пять, за это нужно благодарить, этого не нужно стесняться, — Пятый плохо соображает за что он должен благодарить ее, бессовестно ворвавшуюся в его комнату и заявляющую о том, что утренние стояки спасут мир. Пятому хватает три секунды, чтобы понять. — Ты обдолбана, — он выдает факт и сразу скидывает ее руку со своего плеча, на мгновение болезненно жмурится: член ноет и болит, и это больше походит на сладкую истому от каждого движения швов по коже. Четвертая прикладывает ладонь к губам и охает как-то сочувствующее, словно у нее тоже есть, что прятать под подолом халата, несомненно, так оно и должно быть, но там далеко не то, что она назвала посланием Бога минуту назад. — Я помогу, — Пятый интуитивно осекается, большими глазами уставившись на нее, готовый перехватить сестру за вытянутые руки и, в случае чего — вырвать их с корнем. — Я могу помо-очь, — Клаудия делает ещё один нелепый шаг вперед и обнимает пустоту в следующую секунду. Пятый оказывается в другом конце комнаты, нервно откидывает волосы с лица, щурится в ответ на ее усмешку. — Даже не думай. — обрывает; грубо и жёстко. Четвертая накурена, это можно заметить невооруженным взглядом: она шатается из стороны в сторону, не следит за кистями рук, порхающими в воздухе и лепечет заплетающимся языком: — Пятый, взгляни правде в глаза, тебе здесь никто не даст, — Клаудия наигранно крутится вокруг оси, якобы в поисках других дам, готовых помочь ему с последствиями полубертатного периода, и встретившись с ним взглядом — расплывается в фирменной улыбке. — Тебе шестнадцать, ты носишь гетры с шортами и не можешь кончить, — заявляет, как само собой разумеющееся и не даёт ему ни секунды на раздумья: вскидывает обе татуированные ладони вверх и говорит повеселевшим голосом: — Вселенная послала меня сюда, чтобы помочь тебе. Пятый сжимает кулаки в карманах шорт, скрещивает ноги и плотнее жмётся спиной к стене, надеясь, что достаточно большое расстояние между ними послужит отрезвляющей оплеухой, если не ей, то хотя бы ему. — Это слишком, — бубнит, стараясь не шевелиться. — Даже для тебя, Четыре. — и мысленно просит ее не приближаться; большая вероятность, что он свернёт ей руку прежде, чем та успеет сделать шаг, но где-то на грани разума присутствует полная уверенность в том, что он не сумеет взять контроль над собой: ему пятьдесят восемь и это, как срок за тюремной решеткой без секса целую вечность. Клаудия делает ленивый шаг в его сторону; оттянутый воротник халата открывает вид на бледную грудь с темной родинкой и Пятый материться в себя: в доме есть Пого и Грейс, а у него уже сейчас напрочь отпадает инстинкт самообладания, впрочем, как и самосохранения тоже. Сколько Четвёртой хватит ударов, чтобы привести ее в чувства? Три? Десять? Может, от силы пятнадцать, но в его случае будет все сорок и без гарантий. — Когда ты так ломаешься, я начинаю думать, что незаконно покушаюсь на твою девственность, — Клау старается разбавить все шуткой, а он и не замечает, как между ними остаётся меньше метра. Острые и влажные коленки блестят под подолом халата, она упирается одной рукой в изголовье кровати, а другой касается ворота его рубашки, Пятый вытягивается точь струна, упирается затылком в стену и пропускает ее нелепую попытку поцелуя. — Тебе будет хорошо, — тянет слова каким-то чересчур расслабленным голосом, как карамель из банки в детстве, и обжигает кожу его шею ледяными кончиками пальцев; Пятый дышит глубоко и почти контролируемо, вытаскивает руки из карманов особенно медленно, словно принимает ее игру, но не успевает оттолкнуть, когда женская ладонь ложится на его член поверх этих дурацких шорт. — Я только дотронусь, — Пятый прирастает ногами в пол, от него предыдущего остается только убийственный взгляд, которым он сопровождает сестру до тех пор, пока она не льнет ещё ближе, и вместе с тем, — вжимается мягкой грудью в него. Ладонь у Четвертой ледяная: он способен ощутить это сквозь двойную ткань, как и длинные пальцы, которыми она обхватывает выпирающий бугор. — Господи, — она театрально изображает удивление чуть осипшим голосом. — Он очень твердый, ты в курсе? — Пятый готов закатить глаза с минуты на минуту, если она не прекратит. Взялась — так делай; не готова — так уходи. — Нет, серьезно, — и Клаудия с новой силой сжимает ноющий член, издевательски скользнув ногтями по всей длине. Лязг молнии въедается клешнями в его разум, как и стойкий запах Маргариты с ее губ, когда Четвёртая тянет его за галстук, заставляя вскинуть голову и трется о кончик его носа своим; бросает взгляд вниз, забираясь холодными пальцами под ткань белья. С ростом сестры ему не составляет труда ощущать себя мальчишкой, но Пятому всепоглощающе плевать на это: он встречается с ней в поцелуе, толкается языком, хочет зацепиться зубами за сухие губы, но просто не дотягивает, когда она резко встаёт на носочки, довольно хихикая. Пятый нетерпеливо цокает языком, перехватывает мягкую ладонь, аккуратно и медленно скручивает в сторону, вынуждая ослабить хватку и отпустить основание галстука. Четвёртая совсем не сопротивляется, скорее наоборот — старается сильнее раззадорить. — Взрослый мальчик, — она шутит, когда он толкается вперёд и заученным движением стягивает с себя галстук, бросая его на пол; он роняет Клаудию на свою постель и забирается сверху, едва трясущимися пальцами пытаясь расстегнуть пуговицы на шортах. — Ты просто мечта педофила, Пятый, нельзя так себя вести, — Четвертая рьяно дышит ему спиртным прямо в лицо, приподнимается на локтях, снова хватает за член, но уже сильнее, по-собственнически, давит ладонью и он роняет стон, моментально падая на вытянутые кисти рук. С языка едва не срывается «Господи», он тащит жилетку через голову; Четвертая хищно облизывается, давит пальцами на уздечку, и Пятый случайно врезается макушкой прямо о висящую на стене лампу под сопровождение ее неконтролируемого смеха. Ничего постыднее в его жизни ещё не происходило, если не брать в расчёт едва несостоявшийся брак с манекеном. Пятый падает на Клаудию, толкается бёдрами, кусает губы и перехватывает ее вторую ладонь у своего лица. Они пересекаются взглядами: маленькие и мутные глаза Четвёртой — впервые без макияжа — изучающее наблюдает за его реакцией, когда она давит большим пальцем на его нижнюю губу, а Пятый неконтролируемо целует ледяные костяшки. Она под ним сосредоточенна несмотря на полное отсутствие здравого рассудка; обхватывает тонкими ногами за бедра, толкает на себя, свободной рукой проникает в волосы и тянет, опускается вниз, царапает короткими ногтями шею, чем вызывает шипение. Пятому чуждо это и одновременно невероятно близко; он не чувствует онемевшие коленки упёртые в постель, не может следить за руками, когда оттягивает махровый край халата вбок, оголяет влажные ключицы и грудь. Клаудия просит поцеловать ее, и он не особо задумывается о смысле своих действий, когда смазано целует сестру в уголок губы, облизывается, как ребёнок, приоткрытым ртом скользнув по гладкой коже подбородка и оставляет розовое пятно на шее. Четвёртая сцепляет пальцы на его члене крепче, двигает рукой быстро и ловко, но каждый раз натыкается лодочкой ладони на твёрдую головку; она роняет вздох от тёплой руки обхватившей ее грудь, задыхается от поцелуя с языком, но не может перестать диковато улыбаться. Пятый подминает ее под себя, он тяжёлый и горячий, трётся о неё своей кожей, образуя сгусток напряжения внизу живота, она невольно подаётся вперёд, натыкается промежностью на скользнувший стояк и роняет детское хныканье, плотнее сжав коленки. — Пятый, — проникает тонкими пальцами в воротник с полностью застегнутыми пуговицами, дёргает его на себя и впивается последним поцелуем в губы. — Я сейчас, — он не говорит, хрипит, отчего в груди все вибрирует, жмётся носом ей в скулу и дышит. Дышит-дышит-дышит. Так часто, словно собирается умереть. Пятый кончает, вдавливаясь в неё всем телом, чувствует, как сильно сокращаются мышцы в теле, сжимает кулаки искрящиеся синим светом, старательно их разжимает и цепляет влажными губами девичьей ухо с пирсингом. Пятый обмякает, с громким вздохом переворачивается на подушки и отпускает ее, а вместе с этим больше не собирается задерживать, но Клаудия зачем-то опускается рядом и наблюдательно поясняет, что он весь красный и растрёпанный. Она подается к нему ближе, и у Пятого уже нет никаких сил, чтобы сопротивляться; Четвертая чмокает его в приоткрытые и мокрые губы, облизнувшись, как кошка, произносит: — *Du bist das Gelbe vom Ei, — Пятый неторопливо поднимает на нее взгляд, изогнув одну бровь с вопросом «серьезно»? У него за спиной полжизни и Апокалипсис, а это первый раз за всю историю, когда его называют безобидным яичным желтком, а не козлом всех и всея. Впрочем, его знание немецкого не распространяется на сумасшедшие фразочки сестры, которая по-детски льститься к нему, и судя по всему, собирается так заснуть. Пятый ловит себя на мысли, что у нее только три минуты на объятья, а потом он пойдет в душ и найдет значение этой фразы в интернете.