Те, кто привык довольствоваться малым

      Карин — девушка неглупая, и сама это прекрасно знает. Улыбается Сакуре, когда та ненароком бросает, что беременна, и тихо всхлипывает за её спиной. Карин, похоже, проигрывает битву. Но не войну уж точно.       У Сакуры заразительный смех и странный нрав. У Сакуры и Карин одна страсть на двоих. Саске Учиха смотрит своими невыносимыми глазами и никогда не меняет тона с подчёркнуто-нейтрального. Саске Учиха наблюдает молча, как из-за него чуть ли не дерутся две, похоже, не особо умные куноичи, и ничего не делает. Саске Учиха уходит. Не оборачиваясь. Оставляет за спиной одно из тысячи убежищ Орочимару, чтобы осесть в тысяча первом.       — Сегодня на улице дождь, — говорит Сакура и трясёт короткими волосами. С них капает вода. — Тёплый.       — Тебе с твоим пузом под дождём гулять противопоказано, — любезно подмечает Карин.       — А ты заботливая.       Вообще-то Карин ни капельки не заботливая. Просто не хочет, чтобы не особо умная Сакура простыла под «тёплым» мартовским дождём. Карин же потом отвечать перед Саске, которому она обещала, что всё будет хорошо. Вечно у неё так: обещать этому Саске обещает, а думать головой забывает.       С Сакурой сложно. Говорить, молчать, смотреть, как она рассеянно гладит живот, и, вздрагивая, закрывает его руками. Ей скоро, почти на днях, рожать, а с её лица так и не сошло это девчачье выражение с привычкой закусывать губу. Саске она не видела, наверное, месяцев шесть. Карин не видела его год.       — Пей только тёплую воду. И не шарахайся по этим промозглым пещерам.       — Карин, ты же меня, наверное, ненавидишь, да?       Она сидит на большом деревянном ящике и по-детски болтает ногами. Сакура, не целясь, попадает в цель. Карин так и застывает с графином воды в руках. Стены неприятно-голубого оттенка вдруг куда-то плывут. То ли от злости, то ли от чего-то совсем другого глаза щиплет.       — Ты даже не представляешь, до какой степени, — выходит тихо, но звук, запертый в четырёх стенах, всё равно кажется оглушающим.       — Будешь принимать роды?       — Разумеется.       У Карин всегда так: говорит одно, а делает совсем другое. Надо бы себя за это ненавидеть, но приходится поправлять очки и идти дальше. Мир не стоит на месте, а Карин привыкла не отставать.       Когда Сарада появляется на свет, всё ещё ужасно холодно. Конец марта, а нет, зуб на зуб не попадает, снег только-только растаял. Карин приняла за свою короткую жизнь не одни роды, но эти точно станут особенными.       Маленький свёрточек верещит, крик отражается от стен. Сакура, в отличие от всех остальных рожениц, что попадались Карин, не орёт в такт ребёнку. Она только всхлипывает и ждёт конца. Сарада быстро успокаивается. Похоже, унаследовала нрав от своих слишком уравновешенных родителей. Карин — Узумаки, поэтому ей не понять, как так можно. Шум у неё в крови, а кровь, знаете ли, всегда берёт своё.       Саске не приходит, хотя послание точно доставлено, ни через месяц, ни через два. Сакура качает ребёнка, а её лицо всё больше и больше сереет. Хорошо, что Карин всё равно. Иначе бы ей было жаль.       — Хоть иногда на солнце выходи, — ворчливо, как обычно. — А то с камнями сольёшься.       — Ты всё-таки очень заботливая, Карин. — У Сакуры голос — весенние листочки, трель птиц и набухшие почки. — Спасибо тебе.       — Ага, получите-распишитесь.       Карин не умеет отвечать на «спасибо»: слишком редко слышала это в былые времена. И в последнюю очередь хотела бы услышать от Сакуры, с которой они — во всех смыслах — соперницы. Всё ещё.       Саске приходит спустя полгода. Смотрит на Сакуру своими чёрными глазами, сверкая свежей царапиной под скулой, и губы в приветственной улыбке не растягивает. Карин и взгляда не удостаивается. Даже неудивительно. Зато Сараде везёт сравнительно больше. У Карин не такие хорошие глаза, как у Учиха, но она замечает, как Саске наклоняет к приторно-розовой кроватке и смотрит на дочь Сакуры — Карин отчего-то всегда забывает, что это и дочь Саске тоже — тепло. Не так, как на всех остальных. От этого взгляда не веет зимой или промозглой осенью. От него веет любовью. Карин отворачивается быстро, закусывает губу. Ей же всё равно.       Потом он уходит, опять не прощаясь. Скользит бесшумными шагами по пещере и скрывается во мраке ночи. Его провожают две пары глаз и кладбищенское молчание. Сакура отмерзает первая.       — Хорошо, что он зашёл.       — Наверное, — Карин пожимает плечами и быстро возвращается к своему рабочему столу. Дела не терпят.       — Нам с Сарадой лучше перебраться в Коноху. Мы тебе уже надоели.       У неё на губах улыбка. Какая же Сакура всё ещё девчонка.       — Оставайтесь, сколько надо будет. Если уберётесь, то я только рада буду, — чуть раздражённо, с нотками обиды, которых быть не должно совсем.       Запах сладких духов — лепестки сакуры, небось, — становится мгновенно ближе. Туманит рассудок да раззадоривает обоняние. Сакура пользуется этими духами столько, сколько Карин её знает. Ками известно, как сильно она ненавидит этот запах. Если бы могла, то выжгла бы из памяти на веки вечные.       Руки, истинно шинобьи, с мозолями, ложатся на плечи, а через тонкий шёлк кофты чувствуется, какие они холодные. Обжигающе.       — Спасибо тебе, Карин. Не знаю, что бы я без тебя делала.       — Сидела бы в тёплой Конохе.       Карин дёргает плечами. Холод пропадает. А Сакура всё улыбается. Она, похоже, по-другому просто не умеет.       — Наверное, я задержусь ещё, — у неё всегда выходит мягко, по-девичьи.       Карин не росла с другими девчонками — она не умеет быть женственной, поэтому все эти духи, нотки в голосе и улыбки не для неё. Они для Сакуры, хорошенькой Сакуры, которой удалось невозможное. Карин спрашивает, сокровенным полушёпотом, потому что терять ей вообщем-то нечего:       — Он тебя любит?       — Нет, — Сакура качает головой. Её короткие волосы смешно качаются в такт. — Зато он, похоже, любит Сараду. Мне этого достаточно.       — Мы с тобой привыкли довольствоваться малым, да? — усмешка швами по лицу.       — Ага.       — Останетесь подольше?       — Пока ей не будет четыре.       — Мне и этого хватит.       Карин поправляет очки и, стараясь, чтобы голос совсем-совсем не дрожал, произносит почти что скороговоркой:       — Спасибо, Сакура.       — И тебе, Карин. И тебе.