море в берега

"21:47, едем на море?" Август машет Ефиму подсолнухами под крыльями самолёта. Поля колышутся, колются и шепчутся - всё хорошо, горячий Киев пестрит вывесками, на рынках прилавки забиты красками, фруктами и овощами, всё почти так же, как в солнечной Алмате, только с одним (в роде, и в исключении), и этот один, находящийся в подсознании чаще, чем в здравом уме, не светится ни на просмотрах его историй, ни в пропущенных вызовах телефона. И ему не светит. Ефиму казалось, время поворачивает стрелки в другую сторону, тянет его обратно из Украины, в слоёный, как свежая мягкая булка, Париж, в серьезный и заострённый Берлин, назад - подальше от камер и взглядов, где отличие только в количестве подписчиков в инстаграме и постоянные упоминания его в чужих - общих - воспоминаниях. Зима, говорит Ефим турецким кошкам, закончилась. И весна закончилась, и лето идёт на спад, а его потянула на себя и не отпускает навязчивая мысль. Ефим думает, эдиковее места в пределах области не найти. Не найти в пределах Одессы и грязного и шумного морского порта, не вырыть в крымской гальке; для этого (для эдакого, для Эдикового удовлетворения и его собственного - са́мо) нужно сесть на ночной поезд, и когда Эдик отвечает на сообщение с разрывом в три с половиной часа коротким "поехали", Ефим покупает билеты на завтра. Он соседствует с морем по гороскопу, не существует внутри, находится рядом, на той самой темной разделительной полосе у горизонта, где козерог, перепрыгивая воздушный месяц, превращается в рыбу, а море, перепрыгивая натянутый синий канат, превращается в небо. И если Эдик в своей Карелии смотрел на серые штормы, Ефим собирается показать ему лазурный штиль. Лазурный - ближе к зелёному, и даже не потому что Эдик в лесном свету чувствует себя безопаснее, потому что Азовское море - под стать ему - маленькое, и синий солёными мазками накладывается на мягкий жёлтый песок. Краски, друзья или вкусы - в августе об этом не спорят. Они встречаются на вокзале, Ефим смотрит на часы для виду, Эдик смотрит на часы как взрослый, потому что из них двоих, очевидно - не у него спросят письменного разрешения на путешествие от родителей; очевидно, о таком в пределах страны и в силу возраста о Ефиме уже не спрашивают, но он всё равно говорит, и смеётся, когда у Эдика забавно вытягивается лицо: - Если проводник потребует, скажи, что ты с мамой в разводе, а я оставил её фамилию. Проводница в голубой рубашке и синей юбке с въевшимися в ткань чайными пятнами на паспорта даже не смотрит, забирая билеты и бросая вслед цифры - места. Эдик садится напротив, и Ефим подсознательно ждёт, что он откроет газету, достанет очки и исчезнет на несколько часов. Но Эдик достает телефон и заходит в инстаграм. - На Пескову смотришь? Ефим откидывается на стенку купе, складывая руки поперек груди, и кривит губы в непрочувствованной улыбке. Эдик на него не смотрит, сосредоточенно стучит пальцем по экрану два раза и листает дальше. Ефим закатывает глаза. Никаких долгих приветствий и сборов, конечно, не было, у них всё ограничивается во взаимодействии жестами, кружить рядом в немом кино, изредка перекидываясь тесными, ужасно тесными шутками, от которых скулы сводит от невозможности рассмеяться в голос. Потому что тогда было нельзя, размышляет Ефим, а теперь можно. Тогда было горячо, а теперь проводник разносит пледы, потому что августовские ночи не только звездные, но и холодные, и Эдику очевидно колется, несмотря на его глупые усы, когда он ложится и на несколько секунд встречается с Ефимом взглядами из-под стола. Потом, конечно, отворачивается к стене, и поезд стучит по натянутым нервам, и Ефим делает вдох - четыре секунды, и задерживает дыхание на семь. Всё ещё хорошо. Он засыпает с трудом, хотя в поезде не ловит интернет, сверлит спину Эдика взглядом, вздыхает - не то чтобы томно, чему тут томиться в купе вдвоём - что хочешь, то и бери. Ефим берет и злится на себя, но злится недолго. На вокзале Эдик в кошмарных красных очках, мартовский кот, кивнул ему, даже не протягивая руку, всего одну (Ефим ничего не требовал, ни объятий, ни поздравлений, приехал и приехал, но всё равно царапнуло) и в сторону поезда тоже - кивнул. - У меня отгул, ты не думай, - почесал переносицу и ухмыльнулся. - Нормально, успеем поплавать. - Прогул, - проворчал себе под нос Ефим, волоча за собой чемодан, который только было разобрал. - Успеем поплакать. Четверг сверкал красными цифрами на часах Киевского вокзала и проводница не казалась Ефиму угрюмой, и Эдик не казался ему подросшим, наверное, потому что после тридцати люди больше не растут. Потому что, думает он, качаясь со стороны в сторону на верхней полке, ведь на нижней смотреть на Эдика невыносимо, люди после тридцати - те ещё овощи. В частности - баклажаны. Поезд несёт их из области в область, в бесконечное путешествие, и за окном новогодними гирляндами свисает с деревьев перебирающаяся с запада омела. Не та омела, под которой целуются, но, Ефим думает, глядя на зелёные шарики, он не может знать всех растений. Может, прокатит. В пять утра прямо по диагонали Эдик принимает вертикальное положение и вздыхает. Не томно. Устало. Ефим начинает чувствовать себя неловко. В конце концов, сдалось ему после ковыляний турецкими плитками и месяцев вдали от дома снова сбегать, ещё и тащить кого-нибудь (совсем не кого-нибудь) за собой, чтобы под конец лета словить ещё немного загара, ощутить на языке ещё немного соли, как будто этот год каждому достаточно не насолил. Море должно расставить точки, размазать точки, но Ефим надеется разделить их запятыми, или соединить. Море - два слога, четыре буквы, как в его имени, как в имени сидящего напротив, потому что и его все мягко укорачивают. Он пробует на вкус, каково это - "Эдуард". Слышит голос Эктора в голове, голос, который внутри него несколько месяцев репетировал, как прозвучит имя, написанное на тонкой черной карточке. Не сложилось. Не сложилось, но заросло травой, и Эдик, достающий из рюкзака складную кружку, смотрит на него уже не разочарованно, не затравленно и без финальных вздохов и выдохов, спрашивает: - Чай или кофе? Ефим пожимает плечами. В мутные окна вагона весело светит солнце, колеса переговариваются друг с другом, они тоже переговариваются: Эдик спрашивает, как жизнь, спрашивает, какие планы на будущее, выглядит так нормально, как будто они друзья, не видевшиеся со школьной скамьи. Только Ефим на неё сесть чуть - лет на десять - опоздал. Поезд прибывает в час дня, в самый разгар жары, и люди пачками вываливаются из дверей в руки вечно гомонящих тут таксистов. В толпе мелькают белые кепки, полосатые юбки, пляжные зонтики - чей-то больно хлопает Эдика по лбу и Ефим громко смеётся - дети не могут дождаться, чтобы почувствовать, как под пальцами ног перекатывается мокрый песок. Незатейливый вокзал не привлекает внимания, Эдик не оглядывается, усы не трёт, не поправляет висящий за спиной рюкзак, и у Ефима проскакивает мысль - может, он уже был тут. Почему бы ему не быть тут - город довольно известный, море довольно теплое, времени в жизни было довольно много. Поэтому он молча идёт следом, пока Эдик находит таксиста и оборачивается на него: - Куда ехать? Ефим называет адрес - не то чтобы адрес, даже не пункт на карте, почти не точка - цифра, номер километра, название турбазы (они всегда удивляются) и садится на заднее сиденье. Эдик, конечно, садится спереди. Мужчина в солнцезащитных очках отчаянно напоминает Ефиму фильм "Бриллиантовая рука", он сам себе смеётся - вот что делают совместные поездки с дедом. Машина стучит по бетонным плитам моста, ракушки скрипят под колесами, слева и справа - глухая как будто степь, только кромка высоких тополей, и, чуть ближе, раскидистые маслины, указывают путь к морю. Вдоль всего правого горизонта блестят гладкие, как стекла, озера; дальше, (Ефим никогда не проезжал дальше, но знает, потому что тревожные чувства при дневном свете достают даже сюда, на переполненный людьми вокзал) выжидает глубокий, темный и соленый Сиваш, огромный, за ним не видно берега, в нем не видно своего отражения, если зайти внутрь (если, конечно, кто-то заходит внутрь) - сразу проваливаешься с головой. Ефим отворачивается от окна и смотрит на Эдика через зеркало. Эдик смотрит на него тоже. Затем они встают, потому что все дороги рано или поздно приводят к пункту назначения, и Эдик расплачивается с таксистом и отмахивается, говоря что-то об обратном. Ефим зачерпывает шлепанцами придорожную пыль, перемешанную с песком. Тут пахнет степью, всегда пахнет степью, и лето в этом месте бесконечно заканчивается. Жёлтая трава, придавленная колесами машин, горячая пыль, каменные домики за маслинами, за следующим поворотом, давно не работающий детский лагерь - практически осень, но, почему-то жаркая, практически осень не в сезонном её понимании, а как символ последних минут дороги, знак, указывающий остановку через следующие два километра, ещё не конец, но его предисловие. - Конец Советского Союза, - говорит Эдик, кивая на заросший амброзией лагерный двор. В каменном заборе давно зияют дыры, но они проходят мимо, не дети ведь, хотя оба - по очереди - оборачиваются. Но ветер - знак посреди дороги, до моря двести пятьдесят метров, до глубины - полкилометра - отвлекает, приковывает взгляды к синеве. Ефим оставляет поселение на Эдика (потому что думает, что может себе это позволить, потому что думает, что может ещё немного побыть ребенком) и сразу бежит на пляж. Колючая трава под босыми ногами - тапки сброшены на бетонной дорожке - сменяется ракушками, а затем - мягким белым песком, волнами поднимающимся вдоль берега. Море шумит приветственно, да - не штормы в Карелии, не двенадцать градусов тепла, приятная относительность, это чуть южнее, чуть дальше, чуть жарче. Чуть не для одного, а для двоих. В августе тут практически нет людей, хотя море в эти дни самое послушное, гладкое, как шелк, холодное и прозрачное по утрам. Но сейчас не утро, и Ефим уходит в тень, садится под навесом, чувствуя всё равно, даже через ткань шорт, как липнет горячая краска на старой скамейке. Мимо проезжает на велосипеде продавец кукурузы и оборачивается, но не останавливается, и Ефим качает головой, думая, на сколько не похоже каждое лето здесь на прошедшие несколько минут с другим человеком. Вдалеке на пляже, конечно, всегда есть дети, если пройти по берегу дальше - обязательно наткнёшься на песочный замок, если свернуть в сторону деревянных домиков - можно купить ледяной кофе с розовой трубочкой. Только сегодня можно протянуть руку со стаканчиком вправо, и его заберет у тебя другая рука. Он возвращается в домик - Эдик раскладывает вещи справа, очевидно уступая ему кровать у окна. Ефим проводит рукой по облезшей краске на перилах веранды и она остаётся у него на коже крохотными цветными кусочками. Он отряхивает руки. - Ну, сразу купаться, или будем думку гадать? Эдик оборачивается, не выравниваясь, его тело совсем по кошачьи вытягивается и Ефим ещё раз трёт ладони друг о друга, удерживая натренированную улыбку. - Я б поел. Раньше, вспоминает Ефим, оборачиваясь назад, пока они выходят со двора, проходя давно отсутствующий забор и спускаясь на пляж, можно было поесть в лагерной столовой. Раньше на заросших теперь плитах двора растягивались навесы и расставлялись столы, и дети шумели и звенели ложками, и неприхотливые, слишком ленивые, тоскующие, может, по детству, постояльцы турбазы тоже заглядывали на запах горячего и домашнего. Эдик идёт впереди снова, уверенно, будто знает дорогу, но Ефим догоняет его и выходит на два шага за их ровный строй, оборачивается и говорит: - Давай затестим, как ты справишься с местной кухней. - Местная кухня, это какая, - улыбается Эдик, - пиво с бычками? - Даже если и пиво, - Ефим перепрыгивает ржавую арматуру, торчащую из обломков старого пирса, и подаёт руку Эдику, и он, удивительно, на неё опирается. - С камбалой. Только вечером. А сейчас борща бы. - Ты на море приехал, - рука в месте прикосновения ужасно чешется и Ефим опускает её в соленую воду, Эдик почему-то мочит руки тоже, - какой борщ, дядя. На крохотном рынке помимо бычков и креветок разлагаются под палящим солнцем желтые дыни, облюбованные осами, и Ефим морщит нос, прячась в прохладе минимаркета. Эдик водит взглядом по полупустым полкам, чешет затылок и останавливается - единогласно - на пачке пельменей и странных пирожных, Ефим ест одно на обратной дороге и вымазывает нос белым кремом, и тянется к нему языком. Эдик зачерпывает руками морскую воду и брызгается ему в лицо, солёность кажется знакомой, когда Ефим слизывает её вместе с кремом, и цепляется взглядом за чужие сложенные в лодочку руки, цепляется ногой за угол плиты, и Эдик ловит его под локоть. Ефим думает, что ртуть в термометрах должна бы уже пролиться, но у него нет термометра, и он говорит спасибо, отряхиваясь и улыбаясь широко. После обеда Эдик исчерпывает свой запас жизнерадостности и дружелюбия и уходит в море, и Ефим с берега наблюдает за тем, как его фигура удаляется, уменьшается, но не становится менее значимой - даже со спины он выглядит по-особенному. Особенный для кого-то, конечно, как и каждый человек - Ефиму хочется думать, что он тоже внушительный и узнаваемый, хоть для кого-то. Хоть для Эдика. Хотелось бы, чтобы для Эдика. Солнце садится со стороны озёр и скрывается за тополями до того, как зайти за горизонт. Сразу становится прозрачнее и прохладнее, но Эдик кутается в полотенце и упрямо отказывается переодеваться в сухое. Ефим ложится на покрывало, наблюдая, как голубой блекнет, превращаясь в розово-серый, прежде чем почернеть и рассыпаться звёздами, как спелая слива. Как перезрелый баклажан. Сливы его привлекают - как кондитера - чуть больше. Эдик спрашивает: - Видел меня на Ютубе? Ефим ухмыляется и отвечает, не поворачивая головы. - Не-а. А ты есть на Ютубе? - Проверь в своих подписках, я там первый. Эдик улыбается в усы и смотрит на него, кажется, и Ефим думает про интернет алгоритмы, старательно избегая чужого взгляда. Ночью - вечером, если быть точным, но Эдик бубнит о том, что они с дороги и лечь лучше рано, - Ефим долго не может уснуть, ворочаясь и слушая, как за дверью надрываются сверчки. Эдик на кровати напротив спит, отвернувшись к стене, и Ефим снова ломает направления и посылает мысленные волны, надеясь, что ему снятся какие-нибудь тревожные сны. Пусть ему приснится, как он пролетел с финалом, думает Ефим и передумывает через секунду, нет, пусть такое ему никогда не снится. Эдик оборачивается и его глаза по-кошачьи блестят в темноте. ... Утром Эдик стоит на берегу, рассматривая, наверное, солнце, сложив на груди руки, сложившись, как книжка, закрытая и, наверное, ужасно интересная - Ефим стоит на пороге домика и трёт глаза, думая, зачем было подрываться в такую рань. Эдик оборачивается и машет ему рукой. И Ефим машет в ответ. Они идут вдоль зеркала воды, не мочат ноги, но море заполняет выбоины следов на песке. Оно блестит и отражает заново родившееся солнце, тысячи мелких облаков, рыбьей чешуёй рассыпавшихся вдоль горизонта; в нескольких метрах от берега мирно колышутся чайки - одна нырнет, едва всколыхнув воду, и вынырнет, довольно хлопая крыльями и отряхиваясь. Ветра нет, и от этого воздуха как будто нет тоже, Ефим пытается вдохнуть и говорит на рваном выдохе, вытаскивая из себя сладкий персиковый, тянущуюся яблочную карамель: - Я так скучал. Эдик поворачивается к нему, но молчит, и ему приходится - приходится заставить себя - договорить. - По морю. Эдик пожимает плечами: - Я тоже. По морю. Море отзывается плеском под их ногами. Позже Ефим не может удержаться и покупает ракушку в сувенирном лотке - полузаброшеном на этом безлюдном берегу, и приставляет её к уху, прислушиваясь. Эдик тычет вилкой в помидор, сидя на узкой веранде и его колено упирается в колено Ефима под столом. Покрывало одновременно сохнет и занавешивает его от остального мира, Ефим с другой стороны загораживает ему вид, и он говорит, хмурясь: - Вон море сзади, иди слушай вживую, онлайн без регистрации. Ефим говорит: - Я тебя записываю. Буду слушать дома. Эдик тушуется, опуская голову обратно в тарелку. Что-то в нем волнуется, точно не море, надеется Ефим, рассматривая его эти несколько ночей и дней, пытаясь высмотреть ту самую жемчужину в треснувшей мидии, но Эдик - не треснутый, не надколотый, не открытый - даже не обязательно имеющий что-то внутри. Может, он кусок цельного гранита, или пустой деревянный ящик, закрытый на все замки, Ефим не уверен, но ему ужасно хочется попробовать эту пустоту на вкус. В конце концов, они играют в кулинарные игры вдвоем, и проигрывать с каждым разом становится на шаг дальше - от. Что-то в нем волнуется, и в Ефиме волнуется тоже, кипит и пенится ещё с прошлой зимы, и, казалось бы, должно давно выкипеть, но он сидит тут, и чужая нога такая горячая, и глаза - такие горящие - всё ещё тянут на себя. Как море, прилив и отлив, в их качелях - перетягивание волн и штормов от одного ко второму, Ефиму так хочется сказать, я скучал по тому, как твои руки держат нож, между большим и указательным пальцем, как твои губы остаются отпечатком на кружках и пластиковых стаканчиках. Я так скучал по шуму твоего голоса, хочет сказать Ефим, но утреннее солнце целует Эдика в щеку, он смотрит на мягкое желтое пятно, и улыбается.