Смерти нет. Есть шуршунчики!
***
Климов видел мгновенные смерти. В перевернутом, упавшем с оси, опрокинутом мире ощутил больной укол в сердце, словно ударила крохотная острая искра. Пережил оцепенение, когда глаза, остекленелые, обрели панорамное зрение, увидел с высоты полёта птиц весь мир целиком. Он летел над городом безо всяких со своей стороны усилий, смотрел, как розовеет в полуденном воздухе летняя Москва, прощался с нею. Видел, как начинают льдисто мерцать высотные здания, похожие на тающие, высеченные изо льда скульптуры. Прощался с оттенками лилового, алого, голубого. Чутко ждал, когда к нему явится Тот, Кто позволил ему напоследок налюбоваться на эту красоту. Перед ним вырастала из чёрного стекла рукотворная, с вкраплением бетона, многоэтажка с хрупкими нитями стальной конструкции. Это было знаменитое вертикальное кладбище с золотистым краном в виде креста на постоянно строящейся крыше. Внутри он сразу же был охвачен прохладой, переливами лазури, зелени и морской синевы, возникавшими от добавлений в расплавленное стекло разноцветных красителей. Среди усыпальниц и надгробий, среди черных, как вар, фамильных склепов стояла небольшая часовня. В этой часовне многоцветным пламенем, как бриллиант сверкала мозаичная икона державной Божьей Матери и электрическая свеча перед ней. Краснолицый священник встал к покрытому богатой парчой аналою, на котором лежали развёрнутые богослужебные книги. — Возлюбленные братья и сестры! Мы собрались здесь перед лицом Господа нашего, чтобы проводить в последний путь раба Божьего, Климова Дмитрия Петровича. Священник говорил, и Климову казалось, что он наматывает на длинную трубку прозрачный шар света. Дует в него, раздувая щеки и выпучивая фиолетовые глаза, будто стеклодув выдувал загадочный сосуд, наполняя его дыханием. — Время, время грабит нас, время — самый большой грабитель среди всех грабителей, и мы забываем дни невзгод и радостей, когда весеннее влечение гаснет в осенней грусти и отчаянии. Как и тот день, когда мы теряем компас своего бытия и сами теряемся. «Что, если бы не умирать? — думал Климов. — Если бы не нужно было ни о чем беспокоиться и к моей душе вновь тянулись все те же прекрасные руки Валечки», — он вспомнил себя двадцатилетнего, отдых на море, как слабо белеет ее лицо среди мерцающих звёзд. Закрыл глаза, но и сквозь опущенные веки лицо её продолжало серебриться. — Но у Бога нет смерти, — продолжал священник, — и ничто из того, что исчезает, не исчезнет окончательно. Дмитрий Петрович прожил достойную жизнь. И вы, дети, внуки и правнуки, по праву гордитесь им и помните. — Деда теперь будет жить луне? — спросила тоненькая светловолосая девочка. — На луне люди водятся? Силуэты дочери, внука, правнучки чуть заметно колыхались в голубых таинственных отсветах. Климов был зачарован огромным волшебным миром, с которым теперь был разлучен навеки. — Прах к праху, тлен к тлену. Аминь. Раскаленный чудо-шар расширялся, из белого превращался в перламутровый, в нем извивались прозрачные струи, переливались таинственные слои. Священник взмахнул тремя перстами, сложенными вместе, будто отколол хрустальную пуповинку. Шар начинал темнеть, зеленеть. И на Климова, окруженного лазурным сиянием, спустилась из неба, погрузилась в желтовато-восковую глубину стариковского тела чернильная тьма.***
— Осторожно, не напугайте его. — А если окажется, что он идиот? — Да тише ты! По-твоему, если шуршунчик дурак, то ему непременно нужно об этом объявить? — А почему бы нет? — Потому что, может быть, он пришёл сюда вовсе не за этим. — А зачем? — Чтобы чаю выпить. Эх, тяжёлая. Поднажми-ка! Раздался протяжный скрип, и одна из могильных плит сдвинулась. — Что случилось? — Климов, проснувшись, вскочил с колотящимся сердцем, видя рядом зеркальных, как стёклышки, зайчиков с почти человеческими лицами. — Мне надо ехать! Домой! Сейчас! — безумно повторял он. — Не волнуйтесь, — зайчик в малиновой жилетке протянул ему лапку, мягко и ненавязчиво проявляя симпатию. — Дождемся утра. Посмотрите сад, чудесный вид на моря. — Нет, надо домой, немедленно! Он перепрыгнул через низкий бортик усыпальницы, в ужасе и тоске бежал по узкому коридору. Стремился вырваться из-под давящих, в багровых отсветах и черных тенях, сводов, протиснуться сквозь узкие проемы в следующее спасительное пространство. Но оно оказывалось продолжением коридора: еще более узкое, душное. Рванулся назад и упал в нагромождение облаков с шатром красноватых лучей. Облака постоянно сталкивались, расслаивались, их поверхность напоминала снежное застывшее поле, по которому перетекали поземки. Над ним, в туманном небе, сияло сразу несколько синих лун, желтых полумесяцев, багровых искристых сфер. Каждое небесное тело было окружено радужной оболочкой, мерцающим сиянием, невесомым нимбом. — Я умер, — это высшее мгновение прозрения наступало внезапно, как дар. — Да, я точно понимаю, что умер. Значит, это загробье. Вот только область рая или область ада? — Если вы мыслите и говорите, то какая же это смерть, Дмитрий Петрович? — цокая языком, ответил зайчик. — Но это не я, — Климов замер на месте, удивлённо рассматривая свои полупрозрачные лапки. — Кто я и где нахожусь?! — Вы тот же, кем и были раньше. Форма значения не имеет. Вы можете менять её по своему желанию, — любезно пояснил зайчик. — В начале времен звездочеты и философы считали, что Земля является центром Вселенной. Так вот, вы все ещё в её центре, то есть на Земле. — Выходит, что это не рай, но и не ад? — Я не знаю, существуют ли они вовсе, это нам неизвестно. Но то, что место это не является ни раем, ни адом — мы знаем точно. — Кто это «мы»? — Мы, значит, мы — шуршунчики. — Бред какой-то! — Дмитрий Петрович, я атташе по культуре, но не думайте, что моя любезность носит протокольный характер и ваш визит доставил нам дополнительные не нужные хлопоты. Мы рады каждому новому шуршунчику! — А моя Валя?! Она тоже здесь?! Ведь здесь, правда?! — Прошу, пройдёмте со мной, Дмитрий Петрович. — Нет, ответьте сейчас же! Иначе я никуда с вами не пойду! Климова напугала ужасная догадка. Он отталкивал её, искал в себе опровержение, старался угадать в атташе вероломство, лукавый умысел, почти поверил в них. — Видите ли, Дмитрий Петрович, нашим учёным дополнительно неизвестно, почему один человек становится шуршунчиком, а другой нет. Есть предложения, что это зависит от того, какую жизнь вёл шуршунчик, когда был человеком. Среди шуршунчиков нет тех, кто скверно прожил свою человеческую жизнь, причинял зло себе и другим. Тех, кто лгал, передавал, был глух к мольбам страждущих, не говоря уже о более тяжких преступлениях. — Моя Валечка — чистая душа! Кто, как не она, достоин жить?! — Я повторяю, Дмитрий Петрович, что это только теория. Точных данных у нас, увы, нет. — Ты врешь! Всё ты врёшь! Ты не атташе, ты мелкий обманщик! Валя! Отведите меня к ней! Валечка! Истина, получившая ясное, четкое выражение, стала непобедимой. В черно-синих, наполненных ливнями тучах появился просвет, и солнце, как красный уголь, брызнуло в глаза раскаленной окалиной. Вокруг все померкло, понесся рваный свистящий ветер, белый круг света стал удаляться, уменьшаться, пока совсем не погас.***
Он очнулся у озера на охапке духмяного сена. Шуршунчики жгли костёр, подкидывали в огонь еловые ветки. Хвоя начинала трещать, вихрь красного жара озарял лица, пепел рыжей метлой уносился в густое плюшевое небо, обращался там в кометы и луны, кружился среди мироздания. Климов надрывно вздохнул, махнул рукой, словно стряхнул слезу и заговорил клокочущим голосом: — Мы с шестнадцати лет были вместе. На танцах познакомились, с тех пор и не расставались. Всю жизнь прожили, горя не знали. Детей, внуков вырастили, правнучка Настенька родилась. А пять лет назад болезнь поразила мою Валечку, медленно разгоралась в ней, но она не подавала виду, скрывала от меня. Сама же, выслушав приговор, готовилась к мукам, к неизбежному концу. Украдкой прощалась с нами, молилась. Не за себя — за нас. Потом стало совсем плохо. Мы с детьми по очереди дежурили у её постели, боялись оставить одну. Знали, что смерть всегда прячется и не покажется перед теми, чей срок ещё не пришел. Как-то ночью Валечка проснулась и попросила воды. Я вышел на полминуты, а когда вернулся — жена лежала лицом к потолку, в сбившемся платке. Все последующее я помню смутно, оно виделось мне тогда как сквозь толщу воды. Я был оглушен, слезы лились, голоса звучали глухо, и смысл этих слов был неясен. Я думал, я надеялся, что рано или поздно мы все равно будем вместе, в раю, в аду ли, но вместе! Климов задрожал плечами, прижал к глазам руки, молча сотрясаясь всем телом. В слезах, в непонимании, в бессилии понять, не умея осознать всю безмерность вновь случившегося горя, он упал в тёплое сено и зарыдал. — Выпейте это, Дмитрий Петрович. Кто знает, в чем боль, а в чем лекарство, — зайчик-атташе протянул Климову бокал, и все тянули бокалы, желая своему товарищу благополучия.***
Она спала, неслышно дышала, и её рука невесомо обнимала его плечо. Он боялся пошевелиться, чтобы не спугнуть это чудесное ведение, это едва ощутимое объятье. Что-то новое и прекрасное случилось с миром, в котором еще недавно гнездились коварные страхи. Они вдруг исчезли в обновленной, чудесно возникшей жизни. Климов видел ее молодое лицо, светлые волосы и губы, которые что-то шептали. Он угадал слова: «Я люблю тебя». Закрыл глаза, но и сквозь опущенные веки лицо ее продолжало серебриться. И он целовал ее длинные ресницы, пушистые брови, прохладный лоб, целовал шею и плечи.