До свидания, Хиросима, любовь моя

Взрыва они не чувствуют, никто из них — слишком далеко, слишком привычно, от тектоники и этой дурацкой войны, затеянной живыми, зато тысячи жизней, в один миг угасшие, словно горящие спички, ощущает каждый, Маширо даже в обморок падает от высвободившиеся волны человеческих реацу, Кенсей ловит ее на руки, все замолкают на полуслове, читают ужас в ответных взглядах, ещё не понимая, что могло произойти. Только к утру по радио диктор трясущимися голосом зачитывает с листа, что американцы сбросили на Хиросиму атомную бомбу, будто это что то объясняет, будто кто-то из них знает, что такое — атомная бомба. Количество погибших столь велико, что с трудом представляется воображению: более шестидесяти тысяч человек в один момент становятся душами, напуганными, застрявшими, еще тысячи человек готовы вот-вот умереть. — Это не наше дело, — говорит Хиери, первой нарушает молчание, тягучее, гнетущее, просто чтобы хоть что-то сказать, Хирако смотрит на подругу невидящим взором, молчит еще с минуту, а потом поднимается со своего места и выходит из комнаты, Саругаки кричит ему в след, по решительному взгляду, прямой спине, понимающая, что он задумал, — Готей разберется. — Да никто и не говорил, — начинает было Кенсей, но тут же осекается, тоже понимает, идет за Шинджи, едва ли не отталкивая Хиери, — ты что удумал? Бывший капитан пятого молча копается в коробках с оставленными Киске изобретениями, ищет хоть что-нибудь полезное, отвечает спокойно, из-за плеча: — Собираюсь исполнить свой долг. — С ума сошел? — Мугурума ушам не верит, — Мы –никто, нас нет и быть не должно даже близко от всего этого! Мы не зря здесь сидим, как крысы в подвале! Если в Готее узнают, что мы живы, знаешь, что будет? — Значит нужно сделать так, чтобы не узнали! — огрызается в ответ Хирако, резко поднимаясь на ноги, длинные светлые волосы описывают полукруг, шуршат по плечам и спине, губы мужчины вытянуты в тонкую нить, а лицо перекошено злобой, — Ты хоть представляешь, сколько там душ? Сколько Готею понадобиться времени, чтобы упокоить их всех? Пустые ждать не будут. Наш долг… — Наш долг — выжить! — перебивает его Хиери, — ты совсем головой поехал? Сколько лет прошло? Тридцать? Думаешь, в Готее кто-то позабыл твою патлатую харю? Думаешь, раз мы свалили, история закончилась?! Шинджи теряется лишь на секунду, смотрит на подругу со злобой и отчаяньем, а потом вытаскивает меч. Комната в миг заполняется силой, плотной, электризующей воздух, но мужчина не собирается нападать, доказывать свою правоту и убеждения силой, вместо этого он сгребает волосы за спиной, наматывает на кулак и одним коротким росчерком меча срезает их выше плеч, Саругаки даже вскрикивает от неожиданности. — Так лучше? — спрашивает Хирако, откидывая волосы в сторону, даже не смотрит на них, не хочет знать, как теперь выглядит, странная горечь наполняет душу, как ощущение неизбежности, — Теперь меньше похож? — Кретин, — девушка выбегает из комнаты, пряча слезы, остальные молчат потрясенно, замершие в дверном проеме, смотрят на своего негласного лидера, не в силах найти слов. Шинджи убирает меч в ножны, обводит друзей тяжелым взглядом, и говорит спокойно, все для себя решив: — Наш долг — отправлять души в Сейретей, мы давали присягу, и я не собираюсь ее нарушать. То, что произошло, — он запинается, — то, что с нами сделали, не снимает с нас ответственности. Мы — синигами. Все еще, — бывший капитан замолкает, слова даются с трудом, волосы непривычно щекочут шею, — я отправлюсь туда, отвлеку Пустых на себя и использую банкай. А после этого попытаюсь помочь тем, кому смогу. Вам со мной идти не обязательно. И они не идут.

***

Первое, что он чувствует, оказавшись на месте — это вкус, странный металлический привкус на самом кончике языка, а еще запах: пыли, тяжести, гари. Осознание того, что такое взрыв, не от заклинания, а именно ядерный взрыв, тот самый, про который без умолку говорят дикторы радио, доходит до него только сейчас, когда он видит весь масштаб разрушений, всего произошедшего. Мужчина стоит по щиколотки в пепле, и не сразу распознает, по каким-то отголоскам, доступным только ему, что это останки человеческих тел и строений. Улицы кажутся вымершими, да и кто на них может быть после всего произошедшего, человеческая боль, ужас, страдания чувствуются в воздухе вместе с этим металлическим привкусом, природу которого он не в силах понять; ветер развивает короткие волосы, набивая в них пепел, гигай сковывает странным оцепенением, Хирако даже думает, что его придется поменять по возвращению: слишком непривычно, враждебно то, что висит здесь в воздухе. Он идет среди того, что когда-то было улицами, прищуривается, и начинает видеть их — души людей, бездумно скитающихся среди руин, рыдающих над тем, что было их телами, домами, близкими. В какой-то момент в него врезается маленькая девочка, синигами даже не сразу понимает, живая она или это еще одна душа. Девочка оказывается живой, напуганной до смерти, вся серая от сажи, заплаканные глаза, она дергает его за штанину, спрашивает что-то на местном диалекте, он не сразу разбирает, что она говорит, а когда понимает, отстраняется с ужасом, не зная, что ответить этой маленькой, потерянной, пока еще не душе: она вернулась из школы домой, и не нашла своего дома, она не знает, куда идти, что делать, где мама; Шинджи думает, что милосерднее было бы убить ее, да она и так умрет, судя по ранам, по осколкам стекла, торчащим из ее руки. Он ничем не может ей помочь. Непреложный запрет, первая заповедь, как у живых, в этой дурацкой христианской религии: синигами не может убить никого живого. Мужчина отходит в сторону, стараясь не оборачиваться, но через пять шагов всё-таки оглядывается: девочка сидит на коленях, там, где стояла, размазывает слезы по лицу; тряпичная кукла, серая от пепла и гари, едва не вываливается из ее кармана. Шинджи отворачивается и уходит, как можно дальше от этого места, стараясь не думать, что он увидел, что ему еще предстоит увидеть. Хирако идет, сам того не понимая, к эпицентру взрыва, как по погосту; за те два часа, что он блуждает по тому, что осталось от улиц Хиросимы, он не встречает ни одного синигами, это поражает его до глубины души. Пустых тоже не видно, и это напрягает, это страшно и странно, бывший капитан даже думает, что за то время, что он не пользовался своими способностями, они притупились, потерялись, когда все-таки натыкается на первого Пустого. Тот стоит за углом непонятно как сохранившейся стены здания, терзает душу, то, что от нее осталось. Тела нет, только черный силуэт, как тень на стене, Шинджи с ужасом понимает, что это все, что осталось от человека, оглядывается по сторонам и видит десятки таких же теней. Все, что осталось от этих людей. Синигами выхватывает клинок раньше, чем успевает подумать, что привлечёт внимание, что может не справиться после долгого отсутствия тренировок. Пустой не ожидает сопротивления, отлетает, разрубленный надвое, растворяется в мареве, что висит в воздухе, Хирако убирает клинок, сползает по стене, рядом с человеческим силуэтом, ему до рези в горле хочется кричать, но наружу не вырывается ни звука. Когда через пару дней на него нападает Пустой, мужчина чудом, по каким-то отголоскам реацу, узнает ту девочку; клинок рассекает тело монстра быстро, почти безболезненно, он наконец-то дарит успокоение той душе. Плачущая девочка среди руин снится ему потом годами. К вечеру Хирако отправляет в Сейретей больше сотни душ, каплю из всего этого моря; сил нет даже на то, чтобы стоять на ногах, не говоря уже о том, чтобы сражаться с Пустыми, прятать реацу от других синигами, да и нечего прятать, не от кого: первый отряд из Готея появляется только следующим утром — бюрократические проволочки — Шинджи устало трет глаза, ничем уже не отличимый от местных выживших, даже волосы серые от сажи, он курит с одноруким изувеченным стариком у стен госпиталя Красного Креста, одной из немногих уцелевших в городе больниц, когда горло сдавливает, а желудок выворачивает наизнанку; мужчина сплевывает кровь и чувствует вместе с этим то, о чем местные узнают не скоро — еще один взрыв. Старик подает ему воды и уходит, оставляя за собой кровавый след, Хирако переводит дыхание, с трудом выпрямляется, животный ужас, желание убежать как можно дальше, сковывают его по рукам и ногам; блондин одергивает себя, проверяет клинок в ножнах, отталкивается лопатками от стены и идет обратно, в город, отчетливо понимая, что его сил не хватит и здесь. Улицы заполняются Пустыми: искалеченные и напуганные души легко превращаются в монстров, Шинджи скоро понимает, что если Готей не пришлет еще сил, спасать тут будет некого. Он забирается в самый центр взрыва и людской скорби, оставляя далеко позади живых и мертвых, ведет за собой Пустых, привлечённых его реацу, как армию, а потом полностью высвобождает клинок. Это тоже похоже на взрыв, разрушительный, сметающий все на своем пути, мужчина смеется истерически, глядя на то, как грызут друг друга Пустые, и уходит раньше, чем его могут обнаружить. В хаосе и неразберихе его реацу почти незаметно, а все старания — лишь капля в море, дальнейшая реальность напоминает войну, одну из тех, на которых он когда-то был, одну из тех, про которую слышал: Хирако идет по улицам и убивает каждого, кто встретится на его пути, каждого мертвого, каждого, кого уже невозможно спасти. На обожжённую, изуродованную женщину он натыкается совершенно случайно, обжигается исходящим от нее безумием, старается обойти, как и всех редких живых, но та видит в его руке меч и бросается следом, ловит за плечо, оборачивая к себе, глаза ее горят восторгом и ненавистью, треснувшие губы хлещут кровью, женщина смотрит на блондина, как будто нашла что-то невозможно важное, а потом просит ее убить. Хирако даже оторопь берет, он стряхивает руку с плеча, краем глаза замечая, кто на одежде остаются куски кожи, отступает на шаг назад, отрицательно мотая головой, но безумица не уходит, тараторит что-то неясное, пугающее; мужчина понимает по обрывкам фраз, что она потеряла всё и даже себя, сочувствие, которое он, казалось, уже не может испытывать, больно колет, но лишить кого-то жизни все еще непозволительная роскошь для него. Синигами отвечает ровно то, что прокручивает в голове, глаза женщины гаснут, а потом наполняются такой яростью, что ему становится не по себе. Безумица издает крик, больше похожий на рычание Пустых, нежели на что-то человеческое, и бросается на него, руки действуют быстрее головы, отработанным до автоматизма движением выставляя перед собой меч. Все случается быстро, как вспышка молнии, гром осознания приходит позже, кровь стекает по клинку, рукам, но Шинджи видит только безумную улыбку женщины, оседающей на землю, а следом оседает и сам, выронив занпакто из рук, пока новая душа, не изувеченная горем и ранами не треплет его по плечу, благодарит и уходит; многим позже он чувствует, как та отправилась в Сейретэй, сам же продолжает сидеть, даже не пытаясь стереть текущие из глаз слезы. На следующий день Хирако возвращается не в силах больше ничего сделать, ничем помочь, истощенный физически и морально, меняет гигай, сжигает старый на заднем дворе дома Урахары, как самого себя, старательно хороня в этом пламени воспоминание о том, что случилось. И никогда никому не рассказывает о том, что видел и совершил.