«Вот он я, человек, который с самого начала предпочел бы не рождаться, и который проклинал тот день, когда это произошло. Вот он я, убогий и непутевый, не знающий счастья и поглощенный фантазиями о смерти и надеждами о самоубийстве. Все же мне и вправду не стоило рождаться». © Дэвид Берковиц
Леголас притягивает колени в груди и обхватывает себя руками. В голове звенит тишина, и он лишь натянуто улыбается. Он сидит в самом центре комнаты, а вокруг дрожит пламя свечей, выставленных кругами. Это отчего-то придает странное чувство защищенности; но, когда языки огня лижут кожу, а в покоях вмиг появляется горький запах гари — тлеет рукав стерильно белоснежной туники, что Леголас ненавидит всем сердцем, — боли он не ощущает, ровно как и тепла. Просто потому, что хочет, просто потому, что может, просто потому что это так ужасающе легко, Моргот возьми. Граненая рукоятка кинжала привычно ложится в ладонь, и он на мгновение замирает, с восхищением глядя, как танцует пламя в кривых чертах остро наточенного лезвия. Раз, и клинок касается кожи; стоит только чуть надавить, как он покорно скользит внутрь, а на отвратительно серых запястьях рубиновой паутинкой сплетаются порезы. Боли почему-то все нет, и Леголас с детским разочарованием щурит глаза, наклоняя голову набок. Пальцами он прикасается к кровоточащему порезу, очарованно глядя, как тот в один миг покрывается алыми каплями. Рассеянно, будто сам того не осознавая, Леголас подносит палец ко рту, осторожно слизывая капли. Собственная кровь ощущается чуть вязковатой, соленая, с противно горьким привкусом, но это приводит его в восторг. Он чувствует. Леголас громко смеется, надрывно, истерично, и рукой вытирает рот. Кровь на лице смешивается со слезами, отдает соленым привкусом во рту, но это отчего-то вызывает лишь яркую вспышку счастья. Это наверняка ужасающе неправильно, отвратительно и совершенно непозволительно, но ему плевать. Ему отвратительно сильно надоело играть по правилам, позволяя равнодушному кукловоду дергать за веревочки. Ему просто надоело все. Леголас хотел чувствовать; полно, по-настоящему, до самого конца. А еще Леголас хотел убежать, вновь позорно скрыться в какой-нибудь глуши, признавая собственное поражение. Леголас хотел умереть, вернуться в тот невыносимо светлый и спокойный мир; хотел уснуть и больше никогда не проснуться; хотел, чтобы это все закончилось. Без него наверняка было бы лучше, ему было бы так лучше. Эгоистично? Да, бесконечно. Глупо? Разумеется. Неправильно? Но вот неправильно ли на самом деле? Разве нужен он кому-нибудь во всем мире, разве не приносит он одни лишь проблемы, разве не лучше ли было бы уйти? Разве есть у него хоть одна причина, чтобы жить? Разве есть у него право на это? Нет, конечно нет, иначе и быть не может. Леголас вновь смеется, и тут же кривится от осознания того, насколько жалко звучит его собственный смех. Он запрокидывает голову, чувствуя, как дорожки слез бегут по щекам, обжигая порезы. Чуть засохшая корка крови на губах и подбородке, ощущается неожиданно тускло и ярко в то же время. Леголас не знает, не понимает толком, и не хочет понимать, что с ним происходит, почему и зачем, а главное — что последует дальше. — Я сдаюсь, — надрывно кричит он в пустоту комнаты, не заботясь о том, что его могут услышать, больше не заботясь ни о чем. — Сдаюсь, слышишь? Не хочу больше. Не могу. Лезвие вновь опускается на кожу, разрезая ее словно тонкую корку льда, под которым скрывается спящий океан, лишь ждущий возможности вырваться наружу. Леголас давит не слишком сильно, будто бы все еще чуть боясь, того, что произойти должно и произойдет неминуемо; едва касается, на самом деле. Кровь на вкус как настоящая жизнь, слишком горячая, чересчур живая. И он вдруг ловит себя на мысли, как же сильно ее ненавидит. Такую теплую, липкую и чистую, до последней капли полную магией. Точь-в-точь такую же, что бежала в венах его отца и матери. Ту, что и делала его принцем. И внутри ярким огнем вспыхивает желание испачкать ее, скрыть, смешать, уничтожая. Уничтожить то самое, что и делало его принцем Леголасом, бесполезным, всеми ненавидимым и никому не нужным мальчишкой. Найти пузырек в карманах штанов удается почти мгновенно; прохладное стекло обжигает кожу, принося странное удовольствие на грани боли. Золотой кубок стоит рядом; в колышущемся пламени свечей темно-алое вино в нем на миг кажется Леголасу кровью. Ровно две капли — Леголас слишком хорошо знает, что случится, переборщи он ненароком. И точно уверен, что такого не хочет даже для себя. Горькая улыбка сама собой искажает губы, и он осторожно берет кубок в ладони. На неподвижной ранее поверхности расходятся круги. — Сдаюсь, — шепчет Леголас. Внезапно на душе становится непривычно легко, будто все заботы и печали разом исчезли, оставляя лишь... свободу. Свободу ли? Он хотел умереть или же думал, что хочет; во всяком случае, сейчас Леголас уверен, это именно его желание. «Да, — отвечает голос в голове, и Леголас отчего-то очень хочет поверить ему, пусть и не может. — Свобода стоит жертв, и ты это знаешь. Ну же, совсем немного, совсем чуть-чуть и все закончится. Ты ведь этого хочешь, не так ли?». — Да, — твердо произносит Леголас в пустоту. — Стоит. Холодный металлический обод чаши на вкус не слишком-то лучше крови, и Леголас отпивает совсем немного, почему-то все никак не решаясь сглотнуть. Он ведь хочет этого, правда ведь хочет, да? Иного пути нет, все должно, обязано, закончиться именно так и никак иначе, верно? Да. Леголас знает ответ, знает самого себя слишком хорошо, чтобы сомневаться еще. — Нет! — кричит сознание чужим голосом. — Не смей! — знакомые глаза сияют страхом и ужасом - большим, чем Леголас когда-либо мог бы осознать принять, пусть давно уже и пережил. В нос бьет яркий запах хвои, сырости и петрикора. — Нет, я сказал! — шипит отец, и кубок со звоном выпадает из рук, и Леголас опускает голову, будто сломанная кукла, с равнодушным интересом наблюдая, как капли отравленного вина смешиваются в странном кружеве с кровью на лезвии кинжала, тускло сверкающем в полутьме комнаты. Нет? Нет. Но... — Ненавижу тебя, проклятый мальчишка, — шепчет отец, и Леголас лишь плачет, не в силах сказать и слова, с глухой злобой подавляя рвущиеся наружу всхлипы. — Спасибо, — выдыхает он в ответ. — Я тоже ненавижу тебя...***
Несколько минут после пробуждения Леголас глубоко дышит, не решаясь открыть глаза. Нужно ли? Что он увидит? Что он хочет увидеть там, за пределами хрупкой защиты собственного разума? Он прислушивается к себе, с отстраненным удивлением отмечая, что боли вновь нет. В голове проскальзывает насмешливая мысль: «Не было ли все произошедшее лишь сном? Плодом его воспаленного сознания, обычным бредом?» И Леголас не знает до конца, чего хотел бы больше. Ответ приходит почти мгновенно: он хочет чувствовать. Чувствовать себя, громко стучащее сердце и горячую кровь под кожей, чувствовать хоть что-нибудь. Но зачем? Он в растерянности замирает, прикусывая обратную сторону щеки. И правда, зачем же? Зачем это все? Чтобы знать, что он жив; жив в полном смысле этого слова. Чувствовать себя таковым на самом деле. А почему он хочет этого? Значит ли подобное желание, что он хочет жить? Леголас растерянно хмурится, все еще малодушно боясь открыть глаза. Не сейчас, возможно, позже; он не готов, пока не готов вновь столкнуться лицом к лицу с миром. И поэтому он бежит, спотыкаясь, прячется в глубинах собственного разума, постыдно боясь принять и смириться. Бороться, возможно. Жить дальше. Кажется, Леголас хочет жить, правда думал, что хочет, пусть и не был уверен в этом до конца. Но это было сложно и чересчур страшно. И он не хотел новых трудностей, не хотел больше сопротивляться, просто не хотел больше ничего. Он попросту хотел жить, ни о чем не заботясь в светлом, простом мире. Но так ведь не бывает никогда и никогда не будет. Это не было бы жизнью, без ее привычного шлейфа боли и страха, сложностей и безнадежности. Леголас же не хотел больше ни сложностей, ни безнадежности; он был сыт ими по горло. Он, кажется, хотел покоя. И его даровать могла лишь смерть, — так он думал. Но смерть оказалась страшной. Красивой и уродливой одновременно, манящей, пленительной, но ледяной и отталкивающей в то же время. Леголас бы даже подумал, что то сработал невесть откуда взявшийся инстинкт самосохранения, не будь он твердо уверен в его отсутствии. Он не боялся смерти как таковой, но боялся умереть, не в силах заглушить естественный инстинкт самосохранения. Он должен умереть, так было бы лучше для всех, и для него в том числе; и должен жить, потому что так было бы правильнее. И Леголас не знал, чего именно хочет, не знал, что ему делать, ничего не знал, по правде сказать. Он, кажется, запутался. В круговороте собственных мыслей, чужих и своих желаний, обрывках несказанных фраз и вихре взглядов, окружающих его с самого рождения. Он хотел лишь одного сейчас: дышать. Знать, что все в порядке, что он, может быть, даже нужен кому-нибудь, что он — не одно из многих названий пустоты. Хотел почувствовать себя живым, но жить не желал, запутываясь все больше в самом себе. Нужно было лишь найти ответ на простой до боли вопрос «Зачем?». И Леголас был отчего-то уверен в том, что пойми он это, все сразу станет так, как должно было бы. И он сможет сделать правильный выбор, правильный для себя, просто поняв. Раз и навсегда. И он открывает глаза, быстро моргая от резкого солнечного света, яркого, как никогда прежде. Кажется, он лежит на полу, спиной к стене. В странной комнате пусто, и чудится, будто бы она была пустой всегда, и Леголас — первый осмелившийся нарушить ее покой. С блеклым раздражением он понимает, что руки крепко связаны, а ноги скованы кандалами. И зачем, Эру ради? Леголас щурится, мутным взглядом окидывая неподвижные фигуры стражей, стоящих по обе стороны от узкой двери. А вот, кажется, и его тюремщики. Он опускает и застывает, задумчиво глядя на темные пятна запекшейся крови на собственной тунике. Пазл начал складываться. Теперь все ясно. Наверное, отец испугался, — о, Валар, скорее уж разозлился, как это у него получалось лучше всего, — и решил заранее обезопасить себя. Опасался, будто Леголас вновь попробует выкинуть нечто подобное? Боялся, что в следующий раз уж точно получиться довести это до конца? Он злобно фыркает, не зная толком, чего именно ожидал. Внезапно появляется жгучее и безумно глупое желание вспылить, сделать то, чего отец так сильно страшится, раз в жизни сделать то, чего от него хотят окружающие, оправдать надежды. Отец будет в бешенстве, но теперь повода высказать свое обычное разочарование, у него не получится, хотя бы потому, что Леголас был убежден, что именно этого поступка тот сейчас и ждет от него. Нельзя ведь разочароваться, если как раз таки ждешь подобного? Запирает в совершенно пустой комнате, наверняка находившейся в одной из пустующих башен заброшенной части дворца, связывая и приставляя стражу. Что еще могло толкнуть отца на подобное, как не это? Леголас неуверенно улыбается, сам толком не понимая, должен ли. Заметив мимолетное движение со стороны гвардейцев, разумеется, не пропустивших его пробуждение, он фыркает. Леголас готов поклясться, что, увидев на его лице улыбку, хоть один из пары окончательно уверился в безумии своего принца, не сделай он, конечно, этого до сих пор. Но усмешка тут же слетает с лица, сменяясь внезапной тревогой. Что он должен делать дальше? Как вести себя, что говорить? Что выбрать, в конце концов? Он не знает. И не уверен, что хотел бы знать. Знать вообще хоть что-нибудь еще. Хватит с него, достаточно. И, устало прикрыв глаза, Леголас решает для себя, что будет просто плыть по течению. Так проще. А решать он будет позже.***
— Леголас. Голос раздается совершенно неожиданно, и Леголас по-совиному моргает, пытаясь согнать неожиданно подступившую дымку сна. Лицо напротив идет кругами, расплываясь, пока наконец не складывается в лицо хмурого Айнона. Он молчит, не до конца уверенный в том, что это — не сон, и не новая игра его воображения, а настоящий, живой Айнон, глядящий на него сверху вниз с циничным интересом. — Вы? — неуверенно спрашивает Леголас наконец, поражаясь тому, как хрипло звучит собственный голос. — Я, — кивает тот в ответ, сцепляя в замок пальцы. — Привет, Высочество. — А почему?... — слова застревают в горле и Леголас опускает голову, позволяя волосам закрыть мгновенно вспыхнувшее лицо. — Потому что кто-то должен был… прийти, — сухо произносит Айнон, отводя взгляд. Леголасу внезапно становится смешно. Валар, неужели ему нужно было всего лишь умереть, чтобы добиться от наставника хоть капли эмоций, а он вместо этого столетия тратил, исполняя любую его прихоть и изо всех сил стараясь выслужиться, стать идеальным учеником, заслуживающим такого преподавателя? «Должен был что?», — вертится на языке вопрос, но Леголас стискивает зубы и чуть качает головой. Хочет ли он знать это на самом деле? Наверное, больше нет, чем да. Впрочем, реши наставник рассказать это, он расскажет, рано или поздно. — Отец ненавидит меня теперь, да? — спрашивает он вместо этого, чтобы спустя секунду пожалеть о неуместном и откровенно неправильном вопросе. Никогда нельзя позволять собеседнику понять, что творится у тебя внутри, что ты чувствуешь, о чем думаешь. А Айнон никогда не был из тех, кому Леголас доверился бы без единого сомнения. — Нет, я бы сказал - нет, — Айнон тихо фыркает и подается вперед, пальцами подцепляя подбородок бывшего ученика и заставляя глядеть прямо в глаза. — Он твой отец, Леголас, и он любит тебя. Это естественно, иначе не будет никогда. — Тот факт, что он любит меня, как вы сказали, вовсе не значит, что он не в состоянии причинить мне боль, и что я в полной безопасности рядом с ним. — Да, разумеется. Боюсь, наш король весьма плох в том, чтобы быть отцом, — глаза Айнона на миг лукаво вспыхивают, но принц лишь поджимает губы, не найдя, что ответить. — Впрочем, и тебя нельзя назвать идеалом сына. Вы оба натворили дел; но, никто, кроме вас, и я в том числе, не знает, что произошло на самом деле. А значит, я и судить не могу. Леголас молчит, но глаз не опускает, упрямо отвечая на насмешливый взгляд наставника. — Он злится на меня. — Леголас не спрашивает — утверждает, слишком уж хорошо он знает отца, чтобы в том сомневаться. — А ты злишься на него, — кивает Айнон. — Он придет? Кажется, нам нужно поговорить, — слова даются ему с трудом, Леголас не хочет этого, но знает, что сказать обязан. — Не знаю, — качает он в ответ головой, убирая пальцы и отступая на шаг. Они молчат несколько минут, глядя друг на друга; Леголас — с жадным интересом, впитывая каждую деталь, — слишком давно он не видел лиц, живых, подвижных, открытых лиц. Айнон же рассматривает его с легкой заинтересованностью и опаской, будто не зная, чего ожидать от старого ученика. Наконец он кивает, словно бы в ответ на собственные мысли, и тихо, почти шепотом говорит: — Я, кажется, должен бы сказать тебе, что самоубийство — это не выход. Нет, молчи, — взмахом руки пресекает он готовый были сорваться с губ Леголаса поток слов. — Просто послушай, хорошо? Лишить себя жизни... Неверное выражение. Леголас упрямо поднимает подбородок, глядя ему прямо в глаза. Именно так, как должен был бы, совсем как раньше. — Не себя, а кого-то. Жалеть о ней будешь не ты, верно ведь? Для тебя это облегчение, наипростейший выход из ситуации, — в его словах на удивление нет ни яда, ни презрения, и Леголас непонимающе хмурится. — Смерть — это всегда испытание для других. По правде сказать, наша жизнь нам и не принадлежит. Мы живем ради других, Леголас, не ради себя. Твоя жизнь не является твоей собственностью. Так не покушайся на нее. — Тебе больно сейчас; наверняка безумно сложно, и, уверен, у тебя были сотни, тысячи причин поступить так. Ты волен делать что угодно со своей жизнью; но смерть тебе не принадлежит. Жизнь — бесценный дар, и кто, скажи мне, дал тебе право отказываться от него? Айнон устало выдыхает и трет переносицу, бросая на него быстрый взгляд исподлобья. — Я не скажу, что тебе нужно попытаться быть сильным, выдержать все это, смириться, в конце концов, — нет, не скажу. Ты не должен мириться с этим, Леголас, не должен пытаться перетерпеть. Все заслуживают счастливую жизнь, мой принц, и вы не исключение, — голос наставника на последних словах срывается в хриплый шепот, но Леголас не обращает внимания, во все глаза глядя на Айнона. — То, что происходит между вами и вашим отцом неправильно, в высшей степени неправильно и ужасно, пусть я не знаю и половины. Но поверьте, мне не нужно было бы даже знать вас, чтобы сказать, что вы этого не заслуживаете. Никто не заслуживает. Но вы, мой принц, счастливой жизни достоины, как никто другой. — Вы просто достойны жизни, и никогда не позволяйте себе поверить в обратное. Считайте это моим приказом, права на который я не имею, если вам так проще. Живите, принц Леголас, живите, не позвольте им всем победить вас. Живите, пусть даже только по моей просьбе, которую, клянусь, я никогда более не озвучу; живите, умоляю вас. Заставьте меня гордиться своим последним учеником, командир Леголас. Мой принц, мой ученик, мой владыка... Живите.