***
Владимир приехал проститься. Его рапортом переводили на Кавказ, в действующую армию. Вернее, не так — он сам напросился. Учился он хорошо, в классах, как некоторые дворянские отпрыски, по два года не засиживался, а потому по окончании, к двадцати годам, как выпускник Первого Кадетского корпуса, был произведен в офицеры, в звании подпоручика армии. То чувство, когда барон ощутил себя принадлежащим к офицерскому братству, когда из бесправного кадета, стиснутого рамками подчинения, вдруг сам превратился пусть и в младшего, но офицера, отдающего команды своим солдатам, то чувство прошло через месяц. Почти два года бесконечной муштры на плацу, балы, карты, рассказы о любовных похождениях — нет, не так представлял он себя на службе Отечеству! Такое беззаботное существование начинало раздражать и пугать Корфа. Неуемная его энергия требовала боевых сражений и, не находя оных, превращала Владимира в безрассудного бретера, загоравшегося как спичка, от любого неосторожного слова или взгляда. Обычно дуэли не доходили до кровавой развязки — наутро предмет спора казался уже не таким значительным, как накануне, и соперники, пожав друг другу руки, расходились с миром, сопровождаемые облегченными вздохами секундантов. Но одна дуэль все же случилась... Корфу в тот вечер удивительно везло в картах. Граф N, изрядно проигравшийся, неосторожно или намеренно сделал намек на нечестную игру. Такого барон стерпеть не мог — перчатка тут же полетела графу в лицо, о примирении не могло быть и речи! В назначенный день Владимир выглядел чуть отрешенным и смотрел на противника с каким-то совершенно тихим спокойствием, в отличие от графа, который был бледен, вероятно, изрядно напившись накануне, что отражалось на его дрожащих руках. Барон взял предложенный секундантами пистолет, одним движением снял мундир — негоже дырявить не по долгу службы! Когда же дуэльные соперники начали сходиться, граф неожиданно выстрелил раньше времени, не дойдя до барьера. Пуля пролетела слишком близко, у самой шеи, оторвав часть воротника у рубашки. Владимир разозлился, выстрел был за ним. Вскинул пистолет и взвел курок. Секунданты отвернулись, потому что знали — Корф один из лучших стрелков в полку, и он вряд ли промахнется. Только Владимир, прицелившись и глядя на перекошенное от страха лицо противника, вдруг отчетливо понял, насколько все это глупо и бессмысленно. И дуэль эта, и граф, да и он сам. Опустил пистолет, потом вскинул руку и выстрелил в воздух... А после, вернувшись в казармы, написал прошение о переводе в Кавказский корпус, на первую линию... Он приехал в имение рано, хотел пройтись по дому, послушать родные звуки — как скрипит третья ступенька, когда поднимаешься по лестнице из библиотеки, как завывает ветер через маленькое треснувшее чердачное окно, и как тихо по утрам напевает Аня:В лунном сиянии ранней весною Помнятся встречи, друг мой, с тобою. Динь-динь-динь, динь-динь-динь - Колокольчик звенел, Этот звон, этот звон О любви сладко пел.
Владимир привез ей подарок, хотелось оставить на память о себе, если вдруг не суждено вернуться, не только жгучую ненависть и высокомерие, в которых он за последние годы так искусно преуспел, но и частичку себя. Почему-то ему казалось, что она его подарок примет и будет бережно хранить... А еще нужно поговорить с отцом: попрощаться, преклонить голову, попросить прощения, крепко обнять, наконец. Но вышло как всегда рвано, разговор сразу пошел о том, что волновало его больше всего. — Я давно хотел спросить Вас, отец, — начал Владимир, проведя по лбу рукой, будто пытаясь отогнать посторонние мысли. Нужно продолжить, только начать слишком трудно. Иван Иванович, раскуривая трубку, с гордостью посматривал на сына. — О чем, Володя? — Скажите... кто для Вас Анна? Старший барон удивленно вскинул брови: — Я тебя не понимаю. Владимир нервно постучал пальцами по столу и, не поднимая глаз, выпалил — к чему уже тянуть?! — Она... сестра мне? Иван Иванович вскочил, глаза его налились гневом, лицо покраснело: — Ты неисправим! Еще секунду назад я тобой гордился! А сейчас... Лучше оставь меня, дабы мы не наговорили друг другу лишнего. Владимир с трудом сдержал вздох облегчения и желание чуть не бегом броситься прочь из кабинета. Отец врать не умел, негодование его было искренним, а значит... Какой же он глупец! Что стоило задать этот вопрос много раньше, а не мучиться разрывающими душу сомнениями?! Криво усмехнулся. И что с того? Одной преградой меньше, но Анна по-прежнему далека и недоступна, потому что любить ее невозможно. В груди, там, где сердце, опять заныло, как бывало обычно, едва только в голове у него рождались подобные мысли. Но сегодня он позволит себе хотя бы один танец, и не только потому, что завтра для него может не наступить...***
Владимир весь извелся — ему никак не удавалось вырваться из кольца окруживших его Долгоруких. Елизавета Петровна говорила без умолку, повиснув на его плече. Корф склонил к ней голову, стараясь не нарушать эти чертовы правила приличия, старательно изображая внимательного слушателя. На самом деле, он не мог дождаться, когда распорядитель импровизированного бала объявит первый танец — вальс, и украдкой поглядывал на Анну, которая порхала по залу вслед за отцом. — Вольдемар, ты уже решил, кого пригласишь? — громким шепотом обратился к нему Андрей Долгорукий, многозначительно покосившись на свою сестру. Корф едва заметно поморщился — терпеть не мог, когда его имя так кто-нибудь произносил: — Андрей, я же просил тебя... Наконец заиграла музыка. Елизавета Петровна театрально выпрямилась, вся ее горделивая поза выражала готовность принять не вызывающий ни малейшего сомнения для всех его ангажемент. Владимир же сделал то, чего от него никто не ожидал: пересек почти поперек залу, подошел к Анне и, молча сделав поклон, подал ей правую руку, в которую она, не задумываясь, вложила свою левую. Он едва успел поразиться, насколько маленькая у нее ладошка, как Анна, будто опомнившись, подняла на него удивленные глаза и тихо выдохнула: — Владимир Иванович, это ведь неправильно... Он чуть наклонился к ее лицу и прошептал: — Разве я не могу пригласить названную сестру и хозяйку дома? А потом добавил еще тише, совсем глухим голосом: — Тем более, что сегодня мой день, Анна. Её имя он произнес медленно, почти нараспев, отчего она чуть дернулась и с опаской посмотрела на него, привычно ожидая очередной каверзы. Владимир же улыбался мягкой, почти забытой улыбкой, отразившейся и переливающейся теплом в глазах. И она опять ему доверилась... Он легко подхватил её и закружил в чарующем ритме вальса. Рука его, придерживающая Анну за спину, медленно сползала к ее талии. Владимир поймал себя на мысли, что единственное, чего он сейчас хотел бы — это сорвать ненавистную перчатку, чтобы кончиками пальцев ощутить её тепло, обнять со всей силы, впечатать к себе навсегда... и плевать на все приличия! Анна же чувствовала себя той птицей, как в давешнем сне. Ей хотелось одновременно смеяться и плакать, и кружиться, кружиться без конца. Только бы он не отпускал ее, только бы вот так, всю жизнь! ... Её рука еще крепче вцепилась в эполет на его плече; от этого движения он прижал девушку к себе чуть ближе и почти коснулся губами голубой жилки у виска. Тут же отпрянул, чуть не зарычал — опять это невозможное «почти»! Её щеки запылали его жаром, пол исчезал под ногами. Музыка стихла, они остановились, не сразу осознав, что танец закончился. Владимир смотрел на Анну почти не отрываясь, еще крепче стиснул девичью ладошку и повел к отцу. Ему не хотелось отпускать её, была б его воля, он бы танцевал с ней все танцы подряд. Следующим объявили мазурку, тут же рядом оказался Андрей Долгорукий, с нелепым, как показалось Владимиру, желанием пригласить Анну. Она непонимающе посмотрела на князя и покосилась на свою руку, которую все еще сжимал Владимир. Барон разжал свои пальцы, и ее ладонь, потеряв его тепло, безвольно опустилась вниз. Но, к радости Владимира, Анна отклонила приглашение князя, сославшись на усталость. Елизавета Петровна налетела как ураган, раскрасневшаяся и радостно возбужденная: — Что за медальон у Вас, Анни? Чудная вещица! —княжна затараторила, чуть не в ладоши хлопая от восторга. Мысли Анны были так далеко, не здесь, что за дело ей было сейчас до дядюшкиного подарка. — Ах, этот! Да так... пустяки!... Владимир, стоящий чуть поодаль с Андреем, едва не задохнулся. Ах вот как! Пустяки!? Схватил у проходящего мимо слуги с подноса бокал шампанского и выпил залпом, вернув опустевший фужер оторопелому князю прямо в руки. Затем развернулся и почти убежал из залы, взлетел по лестнице к себе в комнату, на ходу расстегивая и снимая парадный мундир. «И с чего это ты, Корф, решил, что интересен?» — Владимир зло рассмеялся. Такими нелепыми показались ему все его мучения от своей невысказанной любви и то, как долго он выбирал ЕЙ подарок... и этот дурацкий букет и ... Взгляд упал на кровать, где на подушке, оставленный, чтоб передать Анне, лежал томик стихов Дениса Давыдова. Взял в руки, раскрыл и прочитал посвящение, еще утром им написанное: "Читай эти стихи и всегда думай обо мне. С любовью, Владимир "*** Расхохотался, давно не чувствовал себя таким идиотом! Успокоившись, быстро собрал вещи, которые намеревался взять с собой. Затем присел к столу, написал отцу прощальную записку. Можно было уехать и завтра утром, но стоило ли теперь оттягивать неизбежное?! Покосился на томик стихов, небрежно брошенный на столе. «Ах, этот! Да так... пустяки...» Ну что ж, так тому и быть! Раскрыл и дописал сверху: «Моя дорогая Лиза!»... Схватил дорожный саквояж и, ни с кем не прощаясь, покинул родное имение.***
Анна подошла к дядюшке. Какая же она рассеянная, как стыдно! — Иван Иванович, простите, что не поблагодарила Вас сразу. — За что, Аннушка? — старый барон пригубил из бокала и непонимающе посмотрел на девушку. — Как же? — Анна растерялась. — За цветы, за медальон... Но едва произнесла вслух, вдруг поняла, как обманулась: перед глазами встреча с Владимиром ранним утром у ее дверей, сухой его кивок. Тихо ахнула, рука ее потянулась к цепочке на шее. Раскрыла медальон, внутри были выгравированы три слова: "Odi et amo". Ненавистная с детства латынь, но что-то до боли знакомое. Катулл! Анна со всех ног, не разбирая дороги, бросилась в библиотеку. Схватила книгу с полки и прочла, беззвучно шевеля губами: — Odi et amo. Quare id faciam fortasse requiris. Nescio, sed fieri sentio et excrucior.* Смысл дошел до нее не сразу, она как-то разом поглупела от того, что ЭТО может быть правдой. Книга звонко хлопнулась на пол. Какая же ты дура, Аня! Поднесла руки к пылающим щекам и зажмурилась. С Владимиром Корфом можно сойти с ума, каждый день земля горит под ногами. Нет, сейчас к нему идти нельзя, надо хоть немного успокоиться и найти в себе силы открыть свои чувства... Только Владимиру ничего этого было уже не нужно. Он, как всегда, всё решил за всех! Барон трясся в карете, прислонив голову к стенке и прикрыв глаза, безуспешно пытаясь захлопнуть своё глупое, бешено бьющееся сердце. Как же больно! Нет, никогда больше он не опустится до всех этих романтических бредней! Нащупал к кармане мундира ту самую, чуть треснувшую миниатюру с ее изображением, бережно провел большим пальцем. Выкинуть? Не смог, машинально положил на место, рядом с глупым, все еще колотящимся сердцем...