***
Вера в себя и свои силы к Николаю возвращаются лишь когда парни своей привычной четверкой входят в учебное здание, спрашивает, что у них и куда им идти. Все дружно проигнорировали факт того, что это обычно у Коли спрашивают, поэтому пришлось отдуваться старосте, благо расписание занятий было под рукой. И даже несмотря на то, что сегодня Коля старался быть более активным и поддерживать беседы, неловкость и какая-то заторможенность среди парней была и, если честно, жила она совершенно безосновательно. Марк мельком кидает косые взгляды на Никиту, который словно в стороне держится и к телефону своему прилип. Ясно, все еще дуется. Мэтт тоже как-то мнется, вроде хочет что-то сказать, но не может или просто момент подходящий не выбрать. Стивенсон открывает рот только когда они подходят к аудитории. —Мне вчера Ева кое-что сказала… На него тут же вылупляются две пары глаз. Одни—Колины—совершенно холодные и словно вот-вот готовые выстрелить, другие—Марка—не менее злые, но только тот просто может в рожу дать и покончить на этом. —И? —у белоруса угрожающей дугой выгибается бровь. —Она сказала, ты при…—начинает уже было Стивенсон, но его перебивает Марк, чей голос показался на тон выше и звучал гораздо угрожающе, чем обычно. —И ты ей веришь? —Она моя девушка, —пожимает плечами канадец, но Уокер на это заявление лишь закатывает глаза, не проникаясь произнесенными словами. —Коля твой друг. В воздух просачивается напряжение. Оно до того вязкое и противное, что его можно пальцем тронуть, но не хочется. Марк с Мэттом развязали мысленную войну, а Коля, вроде как главная фигура в этих событиях, был отброшен куда-подальше за горизонт. Уокер предполагал, что у Мэтта поехала крыша от чрезмерного внимания, но не думал, что настолько, что он будет верить это дряни и поднимать такие темы, когда по Коле ясно видно, что он вообще разговаривать не очень-то и хочет. Никита тянет Лукашенко за предплечье и дергает головой в сторону аудитории, проход в которую они заслонили, но белорус не успевает и рта раскрыть, как Уокер, ни сказав ни слова, оскорбленно хмыкает, поправляет сумку на плече и, чуть не сбив Ершова с ног, залетает в аудиторию. Мэтт же пустыми глазами смотрит ему вслед, после чего также заходит внутрь. Никита бросает усталое «я даже знать не хочу», и в итоге Коля заходит самый последний, садясь на свое привычное место. Рассадку они изменили на прежнюю. Теперь между враждующими Мэттом и Марком сидит несчастный Никита и дышит через раз, оттого атмосфера между парнями горючая, они даже не смотрят друг на друга, делают вид, что их компания состоит из трех, а не из четырех человек. Коля, решив, что в этом случае игнорирование проблемы—ее идеальное решение, спрашивает у Марка что вообще сейчас за пара и что они проходят, но ответ Лукашенко разочаровывает сильнее, чем если бы у них была хирургия и ее бы отменили. Этот предмет Коля знает, как свои пять пальцев, а тему самостоятельно повторял совсем недавно, так что для него этот урок будет бесполезнее, чем пьянки Мэтта. Печально. Когда преподаватель заходит в аудиторию, закрывает дверь и заканчивает перекличку, начиная рассказывать, взгляд хоккеиста падает на лежащий почти на самом краю парты телефон. Коля смутно помнил, что с утра он стер все уведомления, коих было больше, чем обычно. Решив, что он ничего не потеряет, если проигнорирует витающие в воздухе объяснения научных терминов, что ему не сделается ни холодно, ни хорошо, вообще никак, парень тянется за мобильником и вовсе отключается от реального мира, надеясь, что его не спросят в самый неожиданный момент. Ответить-то Коля ответит, вот только отвлекаться от чего-то ему не очень нравится. Проведя пальцем и снимая блокировку, первое, что удивляет белоруса, так это то, что ему пришло сообщение не в телеграмме, а именно в СМС. Это удивляет и настораживает, поэтому первым делом Коля решает проверить именно этот клич. Вдруг там что-то срочное. Срочного не оказывается, ему просто написала мама, спрашивала как дела и, если Коля знает, точную дату начала их каникул. Коля знает, но написал, что пока еще не уверен. А все потому, что хоккеист знает, что последует за этим. Белорусу бы не хотелось планировать свой длинный отъезд куда-либо, не поговорив с Бэрроном и не обсудив все это. Вообще Коля хотел куда-то смотаться именно с Бейкером вдвоем, но теперь он не уверен в правильности и отличности этой идеи. Вздохнув, Коля пишет небольшое сообщение о том, что ему бы не хотелось так заранее загадывать свои планы, надеясь, что мама поймет и не обидится. Конечно Коля тоже скучает по ней. Но сначала Бэррон, остальное можно отложить на потом. Ответив маме и отмахнувшись от Марка, который уже было задал вопрос в чем дело, Коля вновь пытается погрузиться в уже изученный поток информации, но. Но не получается. Что-то, какая-то неведомая сила, все время притягивает его взгляд к телефону. Почему-то в груди начинает клокотать, словно он упустил что-то важное, проигнорировал то, чего нельзя было делать ни в коем случае. Краем глаза хоккеист замечает взволнованный взгляд Уокера, поглядывающего на друга во время записи конспекта, все же притягивает телефон к себе обратно и, кажется, понимает в чем дело. Телеграмм. Вот чье уведомление он проигнорировал. Лукашенко уже хотел было тыкнуть на иконку, как вовремя вспомнил о том, что у него есть Никита, который с некоторой периодичностью начинает присылать ему туда тик токи. Хмыкнув, Коля пихает Марка в бок, игнорируя убийственный взгляд, когда Уокер от неожиданности чиркает капиллярной ручкой, что тут же размазывается по странице, оставляя серый грязный след, и просит позвать Никиту. Старший в точности копирует действия белоруса; Ершов нагибается к парте, поворачивая голову и понижая тон, чтобы их, если что, не покарали за разговоры на парах, спрашивает: —Че надо? —Никита тут же переходит на родную речь. —Ты опять мне тик токи в телегу шлешь? —также пригнувшись вопрошает белорус. Никита, к его удивлению, вскидывает бровями. —А ты меня разблочил? — «А я блокировал?» —какой-то тупой диалог получается. Особенно со стороны, прям картина маслом, а посередине Уокер с каменным лицом, —ну да, —Никита нервно хрюкает, —ну хочешь щас покидаю? —Обойдусь, спасибо. На этом их короткий русский диалог заканчивается. Парни выпрямляются и вновь начинают заниматься своими делами, то есть ничем. Никита, как и, что неожиданно, Коля, страдает фигней. Лукашенко настораживается. Если это не Ершов с его извечными тик токами, то кто? Папа вряд ли, тот обычно звонит, Марку незачем, Мэтту тоже, мама пишет в СМС. Остается лишь один вариант, но в него вериться с трудом. Вериться с трудном, но когда, все же пересилив себя, хоккеист жмет на иконку и ждет секундной погрузки, в глаза тут же бросается первое диалоговое окно и непрочитанное сообщение. У белоруса тяжелеет все тело, а грудь сдавливает приступ злости на самого себя и тупого отчаяния, что ему не хватило буквально двадцати с лишним минут выдержки. Коля раз тринадцать перечитывает имя контакта(«Бэррон») и, скользнув глазами дальше, начало длинного монолога.Barron: Коль…
Лукашенко со скоростью света забрасывает все вытащенные тетради и принадлежности в сумку, закидывает ее на плечо и, не отрывая взгляд от телефона, боясь, что если он это сделает, сообщение просто исчезнет, вылетает из аудитории под выкрик преподавателя о том, что она поставит ему прогул и шокированные, с некой искрой ужаса, лица друзей, прикованные к его удаляющейся спине. Время, место, действия—все теряется. Для Коли остается лишь он один, пронизывающий кости холод и Бэррон, который заходил всего пару часов назад и, кажется, лишь для того, чтобы написать ему. Коле хочется рвать и метать, но он может лишь поскорее придумать себе укрытие и спрятаться от всего мира в их с Бэрроном, на какие-то жалкие секунды перестать существовать как главная звезда и стать обычным преданный и очень скучающим щенком. У Коли першит горло и щиплют глаза, а еще он, кажется, так глубоко и часто дышит, что начинает задыхаться от перенасыщения кислородом. Ледяной резкий поток царапает щеки, но остается проигнорирован, как и бесконечные звонки, как и летящие сообщения, все просто теряет свою форму, свою отличительную черту. Ничего не существует, кроме Бэррона. Barron: Коль…я даже не знаю, как нужно написать все то, что происходит, чтобы ты понял, но я попробую. У меня все нормально. Ну, в каком-то смысле этого слова. Если не учитывать тот факт, что меня заперли в собственном доме и периодически напоминают мне о том где и я и что кому должен, то в общем и целом мне неплохо. Хотя кому я вру. Я скучаю. По универу, по ребятам, даже по Глену, но по тебе в первую очередь и сильнее всех. Я не знаю когда именно ты увидишь это сообщение, поэтому хочу сразу сказать о главном. Я все понимаю. И мы поговорим, хорошо, насчет моих слов и твоего молчания, ладно? Нам нужно это сделать, потому что я понимаю, что это был не отказ, ты просто…не знаю, ты сам мне скажешь, хорошо? Я выслушаю, всегда буду выслушивать, я обещаю тебе, просто…просто разговаривай со мной насчет такого, иначе я очень быстро взваливаю все это на себя, ты ведь знаешь. Я рассказал маме о том, что у меня появился парень. Знаешь, она очень обрадовалась, я ведь сам по себе не очень открытый, скорее наоборот, у меня из друзей-то только Глен, да и того никто не любит, она была рада услышать, что я, наконец, вылез из своего тяжело запертого и подпертого шкафа. Сложные обороты, извини, я просто дико нервничаю. Я, кстати, что удивительно, помню весь тот день в мельчайших подробностях, от того, с какой ноги я встал и до самой последней секунды, как захлопнулись двери машины скорой помощи и как в ушах стоял гул серен. И тебя, с твоим беспокоящимся лицом я тоже прекрасно помню. Неуютно читать такое, да? Мне тоже, хех. Когда мы увидимся? Я не знаю, не могу дать ответ на этот вопрос, но одно я знаю точно, что я хочу как можно быстрее свалить отсюда, мне претит находиться в этих душных стенах. Иногда, когда мне становится совсем больно и никакие снотворные не помогают, я мечтаю о том, чтобы ты просто появился и забрал меня. Но ты не появляешься, а я просыпаюсь в своей комнате. Мне даже уже плакать надоело, просто поскорее хочется обратно к тебе. Виктория правда не разделяет моего желания. Это моя кошка, если помнишь, я как-то показывал. Ну, она с характером, ее можно понять, я давно уже тут не появлялся. Сейчас…капец, у меня так рука дрожит, что я не понимаю, как вообще пишу без ошибок. Все это похоже на какой-то бессмысленный набор букв, я понимаю, но…я вообще ни с кем не разговаривал все эти дни, кроме мамы, а с ней я не могу поговорить о том, о чем обычно хорошие мальчики с мамами не разговаривают. К чему вообще все это? Я надеюсь, ты увидишь это сообщение утром или вечером, мне не очень хочется отвлекать тебя от учебы, я итак уже практически сожрал себя за то, что тебя из-за меня в деканат вызывали. И не спрашивай даже, я сам только что узнал, увидел последнее сообщение от Глена. Он, наверное, тоже беспокоился, но давай не о нем, я знаю, что он тебе неприятен. Что же я хотел написать…да, в общем-то, ничего особенного, операция, как видишь, прошла успешно, меня стараются реабилитировать, хотя в этом я сомневаюсь, зная главного виновника всего этого, мне по-прежнему запрещают рисовать, и я целыми днями дохну от скуки. Мне вообще нечего делать, даже аргументы по типу того, что мне нужен воздух или хотя бы какое-то движение—все наотрез, я в своей комнате как ебаная рапунцель (это, кстати, не метафора, они капец длинные) сижу и вздыхаю целыми днями. Иногда кошку глажу, по ночам выбираюсь к маме, к отцу постоянно приходит куча народу, я слышу их голоса, но они ни разу не поинтересовались обо мне. Это, наверное, логично, они ведь не знают меня, но как-то грустно. Словно я никому тут вовсе не нужен. Хотя, если не считать маму и Викторию (кошка моя, если забыл), то да, никому я тут не сдался. А, еще я встретился со своей старшей сестрой. Одной из, с той, с которой лучше всего общаюсь, но даже она не очень-то подняла мне настроение. Знаешь почему? Я расскажу тебе, все равно кроме семейных сплетен и переплетений мне тебе нечего рассказать, кроме того, что я жесть как соскучился. Так вот, я, в общем-то, не очень любимый ребенок. Желанный, возможно, просто не оправдавший надежд, так что, когда слышу, когда моего отца называют «папа» или как-то еще, у меня на глаза слезы наворачиваются. Он просто ненавидит меня, Коль, и это даже не преувеличение, он сломал мой мольберт, он срывал мои рисунки, он говорил, что я ошибка, что я не достоин носить его фамилию и что я лишь грязное, въевшееся пятно, когда я последний раз смотрел ему в глаза, я видел, каким кажусь в них—чужим, идеально выглаженным снаружи, но пустым внутри мальчиком, просто фигуркой, которую можно скинуть со стола в мусорку за непригодность. Вот каким он меня видит. Коля, забери меня отсюда, я не могу тут находиться, у меня все болит, я соскучился, я не могу находиться так долго без тебя, не слышать, не видеть, не прикасаться, у меня кончается кислород, он даже отобрал мой телефон, а тебя в моем воображении не очень хватает. Меня так давно никто не называл котенком, у меня сердце разрывается. Я не знаю, что будет завтра, не знаю, что именно мне приготовила моя семья—полное игнорирование или очередной расстрел. Я просто хочу уже поскорее оказаться дома. Я постараюсь приехать как можно скорее, я сделаю все возможное для этого, я обещаю тебе, просто подожди еще немного и мы увидимся, ладно, обещаешь мне? Последние слова прозвучали так близко, что Колю передернуло. Строчка, завершающая столь длинный и отчаянный монолог, словно мягкая и чуть подрагивающая ладонь Бейкера, что осторожно прикасается тыльной стороной к щеке хоккеиста, пытаясь убедить в том, что все будет хорошо. Коля может представить, как Бэррон приближается к нему близко-близко, и его плавный, словно ледяная гладь, голос, льющийся в уши тихим, пробирающим, но таким родным и таким до боли любимым шепотом, с капелькой нервной ухмылки на губах «просто подожди немного, и мы увидимся, ладно, обещаешь мне?». Бэррон в руках растворяется после столь живых слов, напечатанных на бездушной машине. Коля чувствует, как кислород покидает легкие. Он задыхается. Его мальчик страдает. Это главное, что он понял из того потока, что тот написал. Бэррону больно.