Ты представился мне "Бэррон Бейкер"

До начала пары остается минут, может, десять. Кто-то что-то упорно пытается написать в тетрадке, кто-то разговаривает на приглушенных тонах, кто-то спит, сидит в телефоне или занимается другими делами. А главная четверка, обычная самая шумная в любых ситуациях, молчит. Никита, которому уже надоело листать тик-ток, с кем-то переписывается, зачем-то делая исключительно умное лицо—не поможет, думает Марк, все равно на него никто не обращает внимание—Мэтт, зевая во весь рот, предлагает Марку сыграть в морской бой—Марк раздумывает и в итоге соглашается, потому что делать нечего— а Коля пялит в свой телефон неотрывно уже минуты три точно, периодически моргая. Уокеру кажется, что он даже дышит через раз. Kolya: поздравь меня Kolya: я поехал Kolya: крышей, в смысле Kolya: я уже не могу смотреть на эти сраные серые галочки и думать, когда ты наконец соизволишь прочитать все мои сообщения Kolya: сколько их уже? Сто? Больше? Я уже даже считать перестал Kolya: я не могу, Бэррон Kolya: у меня ломка, будто я недели подряд только и делал, что шырялся, а потом у меня резко все забрали Kolya: меня вымораживает любое лицо, если оно не твое Kolya: бесит все, просто пиздец Kolya: и, типа, я вообще-то в курсе, что веду себя как эгоистичное говно, но меня даже бесит тот факт, что парни стараются не докапываться до меня Kolya: сука Марк все про всех блять знает Kolya: умный пиздец Kolya: так что ж он тогда не знает, где ты у меня? Kolya: а? Kolya: кто-нибудь мне ответит на этот вопрос? Kolya: или меня в дурку раньше заберут, чем я тебя увижу? Kolya: пиздец, не приезжай ко мне в дурку, если я реально туда загребу Kolya: меня все достало Kolya: в пизду Kolya: заебался я, Бэррон Kolya: вернись ко мне Kolya: пожалуйста Kolya: я больше ни в жизни не отпущу тебя Kolya: это невозможно Kolya: я могу представить что чувствовал ты, когда я вот так вот свалил и ничего не сказал тебе Kolya: Бэррон, я хуйня Kolya: прости меня, котенок Kolya: просто вернись, я тебя умоляю Kolya: я не могу без тебя… Марк сглатывает горький ком в горле. Коля на вид просто камень камнем, никто даже и понятия не имеет, что этот камень сыпется изнутри, как песочный замок. Уокер хочет было вновь дотронуться до друга, но в этот самый момент в кабинет заходит преподаватель со стопкой бумаг. Она сообщает, что проверила работы и сейчас огласит результаты. Все в предвкушении ерзают на стуле, кроме основной четверки. Без Коли и его похуистического выражения лица даже не интересно. Так хотя бы можно было пошутить насчет того, написал их лучший студент на двадцать один из двадцати одного или по-другому просто не бывает? Коля бы, как обычно, закатил глаза, пихнул ближайшего—Марка или Никиту—в плечо, а после хмыкнул, когда ему бы всучили работу, выполненную на сто из ста. Коля по-другому не умеет. Тем не менее, работы раздаются. Занимается этим почему-то не сама преподаватель и даже не староста, а близсидящей к ней сегодня Мерфи—неприметный чувак, Марк его помнит только по спискам, парни так вообще, кажется, впервые за три года его улицезрели. Забавно. Листки с работами оказываются перемешаны, поэтому первый результат узнает Уокер. Девятнадцать из двадцати одного—довольно неплохо, но могло быть и лучше; Никита дает старшему пять—у него идентичный результат, а Мэтт удивленно хлопает глазами, когда видит цифру восемнадцать. Все трое—именно трое! —тут же нагибаются к своему младшенькому, потирая глаза. Мэтт, результат которого обычно варьировался от десятки до пятнадцати, сейчас практически нагнал своих друзей, что по учебному рейтингу гораздо выше. Коля хлопает его по плечу, произнося убитым голосом: «молодец». И тут же все внимание переключается на листок, положенный в этот момент перед белорусом. Четыре пары глаз смещаются на красные, жирные цифры, вот только «вау» эффекта не происходит. Все вчетвером они видят, пожалуй, невероятное—пятнадцать из двадцати одного. Парни тут же переводят глаза на белоруса, реакция которого не то, что пугает—она ужасает. Хоккеист медленно, словно нажимая спусковой крючок, приподнимает одну бровь и изгиб ее настолько ровный, что заставляет поежиться всех присутствующих. Хоккеист выдает всего одну нервную усмешку, а друзья уже готовы нагибаться—бомба вот-вот взорвется. Проходит мучительных две, а может пять, секунды, но ничего не происходит. Никита, самый смелый, потому что русский, а они ничего не боятся, спрашивает, изображая дружелюбное возмущение, какого хера так получилось, что у него—у него! —из всей четверки самый низший балл; Марк, поддерживая друга—умирать одному, наверное, страшно—так же плохо отыгрывая шок, смеется—скорее нервно хрюкает—мол, не сменил ли Коля свою фамилию на Стивенсон; Мэтт молча наблюдает за этим цирком. —Может спросишь? —у него у единственного не слышно в голосе страха или намека на дрожь. Мэтт трясет застывшего Колю за плечо и в этот самый момент белорус встает со своего места. По кабинету проносится громкий противный звук проезжающего по паркету стула, а Лукашенко вмиг оказывается у учительского стола, готовый начать рвать и метать в любую секунду—глаза у него так и сквозят непониманием, впрочем, как и голос, которым он произносит следующую фразу: —У меня вопрос. Преподаватель—женщина невысокого роста, на каблуках еле достающая хоккеисту до плеча, со смешными гульками, напоминающими мышиные ушки, на голове и звенящими дорогими бусами—на каблуках разворачивается к студенту, вручая ему какой-то листок. До парня не доходит, пока она не изымает работу из его рук, смешливым, чуть гнусавым, голосом произнося: —А это не ваше, Лукашенко, —Коля тут же убирает руку с ручника. Таким идиотом он себя еще никогда не чувствовал. С губ успевает сорваться лишь «а», когда она, оперевшись рукой о стол и выглянув из-за плеча белоруса, кричит—Уокер, передашь это Джонсону, —и тут же, возвращаясь обратно к пустому лицу Николая, —можешь идти, —и улыбается. Коля, развернувшись на все сто восемьдесят, тут же направляется обратно к своему столу, успевая по дороге зыркнуть на того самого Мерфи, из-за которого чуть не произошло недопонимание. Серьезно, он уже готов был швырнуть этот лист и заявить, мол, какого хрена. Благо все обошлось. Ошибочник неловко чешет голову, видимо так извиняясь, но удосуживается лишь высокомерного цыка. Как вообще можно не понять где чья работа, у Джонсона она подписана идиотской детской маленькой буковкой «Да» в правом верхнем углу, а Коля свои не подписывает. Конечно, может он сам виноват, что не заметил сразу, но Коля и не должен замечать. У него сейчас мысли в таком хаотичном порядке разбросаны, что он даже не уверен, что правильно помнит название предмета, пара которого у них сейчас идет. Вернувшись к себе, Лукашенко кидает листок на стол, а чужую работу отдает Марку. Тот ее складывает и убирает к себе в сумку, напоминая этим жестом, что он—староста. Как только бедное мертвое переработанное дерево кладется на стол, на него тут же слетаются три коршуна, желая как можно скорее распрощаться с добычей. Ну что тут можно сказать—двадцать один из двадцати одного, меньшего от номера один никто и не ожидал. Разве что Мэтт как-то неопределенно мотнул головой. Марк спрашивает в чем дело, на что Стивенсон ему выдает, что это нечестно. —Нечестно что? —То, что я, со своими восемнадцатью баллами, помогал этому, с его двадцатью одним. На кой хрен тогда, спрашивается, если он даже в говно-состоянии написал работу лучше всех, —на секунду повисает молчание. —Ну, это Коля, —Никита жмет плечами, переключая свое внимание на белоруса, что садится рядом, —ну и как ты это сделал? —Я даже не помню, что за предмет мы писали, ты о чем? —Ершов тянет: «у-у-у, понятно все с тобой, друг», и вновь обращается к Стивенсону, —он ебаный волшебник, смирись с этим, чел. Даже если ты разбудишь его в три часа ночи и спросишь какую-нибудь заумную херню, он, скорее всего, сначала пошлет тебя, а потом ответит на все несуществующие вопросы, —ребята смеются, радуясь концу напряженной атмосферы между ними. А то уже дышать было трудновато. —Если кто-то разбудит меня в три часа ночи только для того, чтобы спросить какую-нибудь хрень, я оторву ему голову, —бурчит белорус. —А потом ответишь, —никак не сдается вывести друга из депрессии Уокер. Немного помедлив, хоккеист выдыхает: —А потом отвечу. Все четверо неловко хихикают, из-за чего некоторые одногруппники оборачиваются на ребят, некоторые даже умудряются спросить почему они бьются в конвульсиях, но стоит им взглянуть на Колю и вопросы тут же отпадают. Коля все еще страшен в гневе, а сейчас, хоть друзья наконец вынули голову единственного и неповторимого из серой лужи загонов, гнев все равно остается преобладающей эмоцией на меняющимся потихоньку лице. Следующей пара была хирургия. И, кажется, парни впервые были так рады именно этому предмету, который у многих вызывал затруднение, поскольку как только до Лукашенко донесли эту новость, тот аж просиял. Насколько это возможно, конечно же, ослепнуть никому не дал и слава богу. Аудитория находилась на другом этаже, поэтому парням пришлось подниматься. Мэтт с Никитой все пытались развязать их сокоманднику язык, но тот был непреклонен и отвечал с большой неохотой, всем своим видом показывая, что ему хочется обратно в свои мысли, пока есть время, а Марк тем временем осматривался по сторонам. Очень уж его напрягал тот факт, что уже прошло полдня, а главного источника проблем, шума, и головных болей Уокера поблизости как не было, так и нет, Марк лишь утром приметил ее в толпе своих подчиненных, но тогда было вообще опасно что-либо произносить, и больше она в глазах не мелькала, хотя до этого докапывалась при любом удобном случае, не важно был ли рядом Мэтт или нет. Эта крыса точно что-то задумала, не бывает такого, чтобы Ева взяла и за один день отстала от любви всей ее жизни, она же помешанная на нем, Мэтт сам рассказывал, как она его «Лукашенко» называет. Уокера передергивает. Она действительно настолько тупая и отвратительная? Впрочем, ответ на этот вопрос и не нужен, Марк итак знает, что Ева—худшая из худших. И никакие тараканы в голове не оправдают столь липкий характер и излишнюю сучисть. Да даже тот же Мэтт знает грань своей припизди. А если и не знает—Марк напомнит. —Ты чего? —А? —Марк видит спину Стивенсона, что заходит в аудиторию, а после переключается на Никиту. Тот свой вопрос повторяет, но Уокер в упор не замечает того рентгеновского зрения, которым Ершов просвечивает его, —да задумался, —отмахивается старший и уже хочет было обойти друга и зайти внутрь, как ему на плечо ложится рука, а Никита пихает парня обратно. —Давай-ка отойдем, —Марк не сопротивляется, пока его тащат к окну, но возле все же руку сбрасывает, дабы показать свое недовольство, —что происходит? —А что происходит? —Уокер хмурится, старательно делая вид, что у него совершенно не екнуло сердце от этого вопроса. —Ты мне ответь, —Вокруг Ершова почему-то начинают сгущаться тучи. Марк смотрит ему прямо в глаза, и ему кажется, что они только темнеют с каждой секундой. Становится неуютно, —это ведь вы у нас с Коляном как два попугая-неразлучника, —хоть Никита и старается быть насмешливым, скрыть обиду и непонимание в голосе ему не удается. На секунду Уокера пронзает стрела озарения. Ершов не может принять тот факт, что Коля общается из компании с кем-то ближе, и этот «кто-то» —не он. Марку даже смешно становится. Детский сад, штаны на лямках, ей богу, —что с ним? —Откуда я знаю? —Марк, отзеркаливая Никиту, скрещивает руки на груди, —ты думаешь он мне хоть что-то рассказывает? —Марк, —собственное имя выбивает из колеи, —я не идиот, я все вижу. Эти ваши взгляды а-ля, все понял, сейчас высру какой-нибудь бред, чтобы эти двое поверили и отвалили, я не Стивенсон, не жил на папиных деньгах и не разбивал вазы от недостатка внимания, —Ершов делает шаг вперед, оказываясь непозволительно близко, —я блять ненавижу, когда меня за идиота принимают, —цыкнув, Никита разворачивается к Марку спиной, шипит что-то на русском, и широким шагом уходит в аудиторию. Уокер выдыхает, зарывая пятерню в волосы. Что белорус, что русский, даже злятся одинаково. И все эти непонятные фразы, за которыми скрывается смысл размером с гору—тоже в их стиле. Если Ершов хотел сказать, что он не Мэтт, и он может подмечать любую деталь, а не видеть блеск и идти за ним, то так бы и сказал. Все усложнять, это так по-русски, если честно. Хирургия проходит относительно спокойно. Точнее не относительно, а спокойно. Колю никто не трогал и, как можно было догадаться, Коля никого не тронул в ответ. До самого конца пары Лукашенко как уткнулся в конспект, так и не поднял голову, пока не дописал последнее слово и не поставил точку. Марк называет его педантом, а Мэтт морщится, видимо приняв это слово за что-то не очень приличное. Ершов толкает белоруса в плечо, оповещая о том, что пары кончились и он может перемещать свое тело куда ему только заблагорассудится. Марк смотрит другу прямо в затылок и видит, как от этого ему становится неуютно. Ершов бросает короткий взгляд на старшего, но этого хватает, чтобы понять одну единственную вещь, заставляющую подавить смешок—Никиту всерьез задело то, что Марк с Колей, мало того, что сблизились без его ведома, так у них еще ото всех тайны свои есть. Ершов просто бесится изнутри, прямо как мальчишка, у которого отобрали шайбу и перекатывают между собой. —Тебе что, семь лет? —Никита хмурится так сильно, что меж бровей не остается ни единой щелочки, а в глазах мелькает раздражение. «Что?» —вырывается у друга. Его кадык нервно движется вверх-вниз, выдавая всю нервозность. Но Марк лишь усмехается и отмахивается, —не важно, мне надо занести журнал со справками, пойдете со мной или подождете? —четверо хоккеистов поднимаются со своих мест, задвигая стулья, забрасывают на плечи увесистые сумки и, попрощавшись с преподавателем, вытаскивают Колю из кабинета. Вытаскивают, потому что тот явно собрался пропасть на несколько часов в обсуждения какой-то очередной просмотренной операции. Сегодня, по крайней мере сегодня, парни хотели бы этого избежать. А то уже однажды Марку писали о том, чтобы они не оставляли Лукашенко одного с хирургом—тот его заговорил до самого вечера. Уокер вздыхает. Когда дело касается хирургии, у Коли просто напрочь притупляются чувства времени и такта—Коле надо, Коля получит. —У меня дела, —Мэтт разминает шею, зачесывая волосы назад и матерясь, когда пальцы запутываются в спутанных кудряшках. Парни осматривают всего Стивенсона с ног до головы, улавливают еле заметный душок выебонов и понимают, что их младшенький сегодня в комнату вряд ли вернется, а если и вернется, то только под утро и разить от него будет спиртом, и явно не медицинским. —У меня тоже, —Никита демонстративно достает телефон, хотя пары закончились буквально минуту назад, и смотрит на время, —и я опаздываю, —помедлив, Ершов пожимает парням руки и удаляется, —до скорого, —Марк прожигает его спину взглядом, но про себя думает, что, если он хочет, то пусть обижается, это его сугубо личные проблемы. —Ну а ты, горе луковое? —Коля пару раз быстро моргает, сразу не понимая, что это обращаются к нему. —Ладно, —Мэтт, махнув друзьям, вприпрыжку вылетает с этажа, а Марк, бросив, что будет минут через пятнадцать, кивает Лукашенко в сторону диванчиков. Перед тем как уйти Уокер интересуется точно ли будет нормально если Коля его подождет, но получает в ответ лишь сухое: «да все равно». Ладно, думает старший, хрен с тобой, золотая рыбка, будь что будет. Знал бы Марк, что уже буквально через секунду, когда дверь за ним захлопнется, на этаже появится виновница частых выбросов агрессии белоруса, ни за что бы не оставил его одного. Но Марк не знал, а Коля был не в курсе того, что за ним вообще присматривают. Волновало Колю далеко не это. Все началось с простого «привет, что делаешь?», а когда хоккеист пришел в себя, худая, чуть костлявая ладонь с длинными ногтями цвета хаки уже лежала на его бедре. Белорус хмыкнул, руку убрал и, совершенно бесцветно спросил о том, что она делает. «Ну Коля, не строй из себя недоступного» —упомянутый хмурится. Он, вообще-то, не строит. Он занятой парень и занятости этой не очень понравится, если он узнает о том, что его хоккеиста какие-то девушки лапали, особенно если речь идет о Еве. —У тебя кто-то есть? —Коля делает глубокий вдох, начиная раздражаться. —Что тебе даст мой ответ? —Ты не можешь просто мне ответить? —она хлопает глазками, изображая невинность. За этой маской глупенькой девчонки скрывается самая настоящая хищница—момент, и она разорвет тебя в клочья, —обычный вопрос, разве нет? —Я не хочу отвечать, —потому что, если Коля скажет правду, что он занят, она точно начнет засыпать вопросами, пытаясь узнать кто осмелился позариться на ее—как она думает—тело, а врать Коля не хочет. Наврался уже, спасибо. Перед глазами так и вертится лицо Бэррона. —Почему? —Потому что, —Коля встает с места, но его тут же усаживают обратно. —Знаешь, даже если у тебя кто-то и есть, это не так важно, —она соблазнительно улыбается, убирая за ухо мешающую прядь, —вы все равно вскоре расстанетесь, —Коля цепенеет, но не от страха, а от злости, —согласись, что мало кто сможет удовлетворить все твои потребности, —ее рука, подрагивая, левитирует прямо над паховой областью, но опуститься не успевает—лишь докоснуться внутренней стороны бедра. —Ева, —она тут же поднимает замыленный взгляд на хоккеиста, но встречается не с ответным огнем, а с самым настоящим адом из злости и ненависти, —убери свои руки, —белорус отпихивает девушку от себя, встает с места и делает три шага в сторону выхода. Его сейчас трясти от злости начнет. —Коля, погоди! —Да что еще?! —первокурсница аж опешила от этого выкрика, —Что еще тебе, нахуй, от меня надо? Сколько раз мне повторить «отъебись», чтобы ты не доставала меня?! —Ева ойкает, когда Лукашенко грубо хватает ее за плечи и пару раз трясет, —исчезни нахуй, прекрати маячить перед глазами, трогать меня и строить из себя хуй пойми, что, ты меня раздражаешь, выводишь из себя, я могу сдавить тебе горло и ты осядешь, как утопленный котенок, —Коля резко отпускает ее, тяжело дыша; закрывает лицо руками, взъерошивает волосы. У него начинается паника, —извини, прости, я не…не должен был. —Коля…—девушка испуганно смотрит на обезумившие глаза белоруса. —Заткнись, —рявкает он, —оставь меня в покое, отвали, не трогай меня, извини, пока, —хоккеист разворачивается и практически бегом достигает выхода с этажа. На лестничном пролете прохладно, мозги остужаются и на смену растерянности приходит осознание—Коля ебанат.