Ложные надежды

      — Ну и что ты собрался делать? — деловито интересуется Илья, и в голосе его столько иронии, что хочется закатить глаза — жаль, по телефону всё равно не увидит.       Как наяву представляю, что в пальцах он крутит обычный карандаш, жёлтый, с чёрным значком НВ на одной из граней. Делает им пометки в своём ежедневнике с крайне сосредоточенным и серьёзным видом, а потом, не меняясь в лице, переворачивает страницу и рисует сбоку какую-нибудь забавную картинку-комикс.       Хорошо, если просто забавную. На полях моей тетради по бизнес-управлению он как-то раз оставил целую серию порно-зарисовок на тему «Кирилл Войцеховский ебется с работой» и, сам того не предполагая, предсказал моё будущее.       Связанных с Лирицким воспоминаний мне хватило бы на целую добротную книгу с экшеном, юмором и огромным количеством нелепых ситуаций. Несмотря на то, что он на два года меня младше, мы учились вместе: только приехав в Москву я смог в полной мере оценить, насколько отставал от сверстников и по уровню знаний, и по общему развитию. Избалованный вниманием, заботой и любовью Илья тоже не отличался особенной сообразительностью, и сдружились мы на удивление быстро и крепко.       Я решал за него все сложные (на самом деле и лёгкие тоже) задачки, которыми нас заваливали в бизнес-школе, а он вовсю использовал свою творческую жилку, подделывал почерк и заполнял все письменные задания за меня, помогая скрыть от всех мою дисграфию. Именно он помог мне освоиться в столице, приобрести нужные знакомства и даже свёл меня с будущей — и уже прошлой — женой.       И теперь я еле сдерживаю собственную злость, сцепляю зубы крепко, до скрипа и до боли в напрягшихся скулах, чтобы не рявкнуть на него, не схватить за грудки, не тряхнуть в воздухе и не спросить: «Зачем?»       Зачем полез в то, в чём никогда не разбирался и куда не стремился, встал на скользкую дорожку махинаций и воровства, предал моё доверие? Превратился в инициатора, соучастника или немого попустителя убийства глупой, но ни в чём не виновной девчонки?       И всё равно едва ли у меня получится ненавидеть Илью так же сильно, как своего покойного деда, ветреного отца или Ксюшу. Ксюша… Если бы её не кремировали, я бы не поленился приехать, достать её полусгнившее, разложившееся, наконец-то соответсвующее внутреннему содержанию тело, чтобы лично пройтись по нему: сломать всё, что осталось не сломаным, разодрать и порвать всё, что показалось бы незаслуженно целым.       Именно она, играючи, испортила мне жизнь дважды. Первый раз попыткой заступиться за сестру и спасти от того, что на самом деле могло бы стать не нашим с ней общим проклятием, а единственным возможным спасением. Второй раз — своей неуместной, глупой, жалкой смертью, случившейся именно в тот момент, когда я как мог отряхнулся от прошлого и начал жить дальше. Получил фамилию, деньги и власть, нашёл идеальную женщину и женился на ней, перестал ходить по квартире ночами и думать, сомневаться, отчаянно искать то, что было потеряно навсегда.       Я сделал сразу несколько уверенных и размашистых шагов вперёд, но с одним убийством, с наступившими следом разборками, с одной фатальной встречей через столько лет чётко осознал: всё оказалось напрасно. Ощущение счастья развеялось, как зыбкий мираж, и меня снова вышвырнуло в пустыню собственных метаний без капли спасительной надежды.       — Кирилл? Ты там что, замечтался уже? — фыркает Илья, и я всё же морщусь досадливо, понимая, что ещё могу общаться с ним как прежде. Но не хочу.       Зато теперь отлично понимаю, что чувствует себя преданный кем-то человек. Например, преданный мной же.       — Посмотрит наш офис, поделится соображениями по усовершенствованию работы в отделе, перечислит плюсы и минусы системы практикантов в целом с их точки зрения, — бесстрастно перечисляю я, не особенно вдумываясь в смысл собственных слов. Пальцы свободной руки нервно стучат по обшитому кожей рулю, обводят на нём серебристые кольца, а взгляд то и дело косится вбок, на выход из офисного центра.       Скоро. Уже вот-вот.       — Давай только осторожней, окей? В прошлый раз ко мне прибежал начальник службы безопасности с записью твоих выкрутасов в коридоре и орал, что это нарушение корпоративной этики и вообще подсудное дело, — судя по смешку Лирицкого, ему это кажется очень забавным, — я, конечно, наплёл ему, что всё совсем не так, как кажется со стороны, но девчонка-то тебя действительно отшила, братишка. А если она напишет заявление о домогательстве, дядюшка вставит мне знатных пиздюлей.       — Зато мой отец меня наверняка похвалит.       — Или расстроится, что ты её не дожал, — смеётся Илья, а я чувствую, как подхожу к собственной точке кипения, переступив которую уже не смогу сохранять спокойствие даже в голосе. На лице эмоции проступили ещё в начале этого разговора, и мне приходится откинуться на подголовник и закрыть глаза, чтобы не сорваться.       Я бы дожал.       Размазал бы её по этой сучьей серой офисной стенке и заставил бы визжать так громко, чтобы уши заложило и в голове зазвенело. Никогда прежде не считал себя умелым любовником, никогда не находил возбуждающим громких женщин, но её бы орать — заставил. Выебал бы так, что звёзды перед глазами поплыли.       Только вот я на самом деле никогда не забываю про эти чёртовы камеры. Они дали мне возможность подобраться к ней ближе, чем когда-либо прежде, они же и не позволили пойти ещё дальше. Это даже кажется мне справедливым.       — И когда ты вернёшь мне мою сотрудницу? — судя по тону Ильи, это стоит рассматривать как очень деликатную замену «как долго ты собираешься её трахать?», и меня от этого почему-то ужасно коробит. Окажись он сейчас передо мной, наверняка бы не сдержался и двинул прямо по смазливому лицу.       Два года терапии сошли на нет за каких-то несколько месяцев. И вот я снова тот же сопляк, который не может выдержать груз ответственности от собственных ошибок, не может вынести стыд неправильно принятых решений, не в состоянии смириться с тем, что есть вещи, не подвластные моему контролю. Я чувствую себя слабым и беспомощным, тону и захлёбываюсь своими страхами и злюсь. Злюсь, злюсь, злюсь.       Ярость постоянно сидит внутри меня маленьким тлеющим огоньком, и достаточно лишь одного ничтожного повода, чтобы она вспыхнула неистовым пламенем, жадно сжигающим, сжирающим, поглощающим всё на своём пути. Огонь расходится по телу, разливается по венам, превращает мои кости в пепел и невыносимо жжёт кожу, пульсирует болезненными толчками на кончиках пальцев. И это сводит меня с ума, мучает, терзает, медленно убивает изнутри, пока снаружи меня покрывает толстая и прозрачная корка чистейшего льда.       В такие моменты мне нужно выжить любой ценой. Ценой утопленной в реке машины, чьего-нибудь разбитого лица, разгромленной квартиры и осыпающегося на голову стекла, вспарывающих руку осколков и струящейся по полу крови. Ценой разрушения и боли: чужой или своей.       — Кир? Да что с тобой такое? — уже взволнованно спрашивает Илья и я вздрагиваю, отрываю лоб от руля и пытаюсь стряхнуть с себя наваждение, от которого надеялся избавиться навсегда.       — Так, сегодня четверг, значит остался всего один полный рабочий день до выходных, — его последний вопрос я намеренно игнорирую, потираю пальцами переносицу и почти возвращаюсь в норму. Почти — потому что невозможно продолжать задуманное и не бояться того, чем это может для нас обернуться. — Во вторник будет у себя на месте.       — Ну окей. Слабо верю, что с ней тебе что-то обломится, но всё равно удачи, — хмыкает Лирицкий и наконец сбрасывает звонок.       Вряд ли он понял бы, что мне уже обломилось слишком много. Откровенно говоря, намного больше, чем я действительно заслужил.       Деньги — вот универсальное средство получения желаемого. На деньги можно купить ещё одну невзрачную машину, чтобы сидеть в ней вечерами и подглядывать за тем, как студенты подтягиваются к общежитию после занятий. Всматриваться в пёструю толпу, чтобы выловить глазами знакомый силуэт на какие-то проклятые полторы минуты, вспоминать которые можно ещё несколько долгих, одинаково загруженных работой дней.       За деньги можно пройти туда, где быть посторонним не положено и получить в своё временное распоряжение то, что тебе не принадлежит. Чтобы потом засыпать и просыпаться, вглядываясь в мигающую на экране серебристую точку встроенного в телефон маячка.       Деньгами можно оплатить проживание и обучение, индивидуальную больничную палату, лучшего доктора в отделении и выданную на руки медицинскую карту со всей подноготной. Можно купить случайное возгорание архива с документами о смене фамилии и забывчивость оператора, не успевшего вовремя внести информацию в электронную базу. Можно стереть все упоминания о том, что лучшая студентка курса одного из маленьких региональных институтов смогла оформить перевод в столицу.       А вот полный презрения взгляд, холодную отрешённость и ненависть, маленькими искрами прорывающуюся наружу, я заслужил сам. Хотя и это тоже досталось мне не бесплатно: пришлось сполна заплатить своими надеждами, несколькими потерянными годами жизни и постоянной тоской, отныне уродливым наростом торчащей на сердце.       Но как же мне хорошо теперь. Когда она отдёргивает руку, как от огня, еле скрывает свою злость, бьёт словами наотмашь, приятно обжигая щёку, даже снова убегает. Гнев, страх, обида — что угодно из этого лучше, чем равнодушие, которое я так боялся увидеть. Которое она умело разыгрывала сначала, заставив меня два месяца заживо вариться в едкой безысходности.       Её появление я как всегда чувствую сразу: словно разряд тока проходит по коже и заставляет повернуться в сторону раздвижных стеклянных дверей, откуда вылетает слегка растрёпанная и непривычно раздражённая Маша Соколова. Обычно ей хватает выдержки не показывать эмоции так открыто, но сейчас её сурово сдвинутые к переносице брови и недовольно поджатые пухлые губы только радуют.       Направляется она прямиком к машине ещё до того, как я успеваю посигналить. Может быть, уточнила у Ильи или коллег, какие машины обычно посылают от лица нашей компании, но мне приятнее думать, что просто моментально догадалась сама.       Умница, Ма-шень-ка. Почему только в самый решающий момент нашей с тобой жизни ты не смогла проявить свою сообразительность?       — Ты совсем охренел, Зайцев? — она шипит разъярённой змеёй, готовой к броску, и хлопает дверцей машины так сильно, что дрожат стёкла. — Только не привлекай к себе лишнего внимания! Мы заботимся о твоей конфиденциальности! Никто не должен связать тебя с Ксюшей или со мной! — передразнивает она мои же слова, но на меня упрямо не смотрит, демонстративно любуясь стеклянными панелями офисного центра.       — Вижу, ты уже достаточно отдохнула и набралась сил, — хмыкаю и резко трогаюсь с места, отчего её буквально вдавливает в мягкое кожаное сидение.       — Куда мы едем?       — Работать, конечно же, — на автомате выдаю я, даже не задумываясь, и тут же чувствую, как рот наполняется противной горечью. Мне тошно от самого себя, от нашего с ней прошлого, от этих запутанных игр, лишённых всяких правил. — Нужно нагнать пропущенные тобой дни.       Маша молчит, а меня так и подрывает сделать какую-нибудь ещё глупость, гадость — что угодно, лишь бы вывести её на эмоции. Например, признаться честно, что последние три дня оказались для меня недопустимо долгим сроком, который стало просто невозможно выносить и дальше, терпеть ноющее и трясущееся в ломке тело.       Я начинаю нагонять пропущенные ей дни тут же. Жадно вдыхаю общий на двоих воздух, неожиданно тёплый и медовый на вкус, заполняющий лёгкие убойной дозой эйфории. Расслабляю вцепившиеся в руль пальцы и чувствую под ними струящийся шёлк волос и кожу, такую нежную и безумно горячую, манящую к себе. Невольно улыбаюсь, вылавливая среди наполнивших почти новый салон запахов именно тот самый, еле уловимый, лёгкий и нежный аромат фиалки.       — Куда именно мы едем? — ещё раз, более настойчиво спрашивает она, когда замечает, что мы двигаемся в ровно противоположном от съемной квартиры направлении.       — Ко мне домой, — трудно сказать это так, чтобы не выдать собственного предвкушения, не улыбнуться самодовольно или не щёлкнуть её под конец фразы по горделиво вздёрнутому кончику носа. — Я собираюсь работать, а не слушать очередной стенд-ап от Дианы.       — Неужели тебе не нравятся её шутки про твой неудавшийся брак? — я успеваю заметить брошенный исподтишка взгляд в свою сторону и тут же ощущаю, как по щеке полоснуло острой, режущей болью. Она режет без ножа, травит меня своей ядовитой обидой, добирается до самой сердцевины, чтобы разодрать в клочья жалкие остатки души. Только души-то давно уже нет: выжжена, вырвана и выброшена много лет назад под колёса подходящего поезда.       Но это ведь именно тебе, Маша, не нравятся её шутки про мой неудавшийся брак.       — Боюсь, что скоро в своих предположениях она доберётся до истины.       Знаю, что никогда не доберётся. Разве что окажется, что Глеб и на этот счёт взболтнул при своей вредной сестренке лишнего.       Саша не хотела от меня уходить. Не разводиться — тут она и не пыталась спорить, ведь наша семейная жизнь складывалась откровенно паршиво, — а именно оставлять меня одного в том состоянии, в котором я барахтался на тот момент, упиваясь жалостью к себе. Беспощадно уничтожал всё, чего добивался с таким трудом, нарочно отталкивал близких людей и изощрённо наказывал себя огромными дозами алкоголя и наркотиков.       Я хотел забыться, хотел сдохнуть, хотел проснуться после очередной попытки сбежать на тот свет и понять, что мне просто по-ка-за-лось. Что на самом деле я счастлив.       Развёлся я спонтанно, даже не до конца запомнив, что именно говорил и сколько денег отвалил в ЗАГСе, чтобы нас взяли вне очереди и сделали всё немедленно. Пожалуй, освободить от себя Сашу стало лучшим в моей жизни импульсивным поступком, потому что Саша действительно идеал.       Только вот оказалось, что не мой.       Теперь вместо проваленного проекта по спасению Кирилла Войцеховского у неё подобранные с улицы собаки, слепые коты, галчонок с перебитым крылом и новый муж, который уже спасает её саму от желания помочь всем и сразу. А ещё годовалый ребёнок, постоянно лепечущий что-то в телефонную трубку во время каждого её звонка с попыткой уговорить меня лучше питаться, больше спать и съездить наконец куда-нибудь в отпуск.       Около моего дома мы оказываемся довольно быстро: самый центр, рядом сквер и набережная, куда я по привычке прихожу, чтобы посмотреть на реку и подумать. Элитная шестиэтажная постройка, лифт с подземной парковки сразу на нужный нам этаж, чтобы избежать любых столкновений с третьими лицами, — особенные меры сохранения конфиденциальности предусмотрены для всех жильцов и включены в баснословно высокую стоимость квартир.       Впрочем, Маша держится отстранённо, по сторонам не смотрит и проявляет к окружающей обстановке меньше интереса, чем если бы я притащил её в угроханную хрущёвку в Бирюлёво.       Я ожидал этого. Ожидал от неё даже показательного презрения к тому, что я теперь могу себе позволить, но всё равно злит. Чёрт, как же сильно злит этот до одури красивый взгляд, в котором столько пренебрежения ко мне.       Квартира у меня небольшая: всего две комнаты и просторная кухня-столовая, расположившиеся на целых ста пятидесяти квадратах. Панорамные окна с видом на канал в гостиной, минимум мебели и самая скромная отделка в натуральных тонах, почему-то обошедшаяся в нескромную сумму. И техника, самая современная и неприметная с первого взгляда, но превратившая каждую комнату в свой собственный мини-компьютер.       Передвигается внутри она немного нерешительно, ступает по полу аккуратно, на одних лишь носочках, будто боится напороться на разбросанные крошки битого стекла. Так и хочется бросить ей в хрупкую спину, что все острые осколки остались в прошлой квартире: осколки и треснувших под моими кулаками зеркал, и моей прежней жизни, напрочь лишённой смысла.       В несколько шагов я нагоняю её в коридоре, слегка касаюсь пальцами лопатки и она вздрагивает от этого спонтанного, необъяснимого порыва, оборачивается резко и смотрит с вызовом, так, что можно ещё усомниться, кто на самом деле у кого в гостях. Передёргивает плечами, хмурится и продолжает идти вглубь квартиры уверенно и быстро, по наитию двигаясь в правильном направлении.       А я остаюсь на месте, чтобы выдохнуть из себя воздух, пропитавшийся запахом огня и моей крови. Чтобы напомнить себе, для чего мы здесь на самом деле. Чтобы сжать кулаки и натянуть на лицо любимую маску хладнокровия, от которой её так коробит.       Хочешь видеть мои эмоции — покажи мне свои, Маша. Баш на баш.       — Здесь всё необходимое, — киваю на кухонный стол, где уже стоит её ноутбук, лежат ровной стопкой распечатанные листы, а рядом — неоново-зелёный маркер и обычная ручка для пометок.       Её укоризненный взгляд словно отвечает мне: «Я и сама это вижу», и мне хочется тут же подскочить к ней и с размаху влепить по обтянутой классическими чёрными брюками заднице. Так, чтобы звонкий шлепок эхом прокатился по квартире. Так, чтобы кожу пекло и жгло под соблазнительно-алым отпечатком. Так, чтобы она тряслась от ярости и шептала хрипло, какой же я мудак.       Скажи мне это, Маша. Скажи открыто, как ненавидишь меня. Спроси меня, чего же я хочу на самом деле. Взорвись, обвини меня в том, что случилось так давно, но не забыто ни одним из нас — я же вижу. Потребуй объяснений, раскаяния, ответов. Сделай хоть что-нибудь, чтобы дать мне повод вытряхнуть перед тобой правду.       Провоцировать её — особенный вид удовольствия. Поддевать раз за разом, выводить из себя, замечать сжатые до побеления костяшек пальцы, сузившиеся от гнева глаза или нервные подёргивания плечами. Видеть, как пальцы по инерции обхватывают пуговичку на воротнике или манжетах блузки и крутят её с остервенением, поддевают и царапают ноготками. После каждой необдуманной, брошенной ею со злости или обиды фразы по моему телу разливается приятным теплом наслаждение. После каждого момента, когда она впадает в ступор, чуть приоткрывает губы и задыхается, не в состоянии придумать достаточно едкий ответ на мою обезоруживающую наглость, я испытываю маленький оргазм. Лучше, чем от дрочки.       Потому что в остальное время она смотрит на меня, как на говно. Я вырос, поумнел, стал действительно хорошим специалистом и толковым управленцем, приобрёл связи и заработал свои собственные деньги. Из зашуганного хилого паренька я превратился в самоуверенного, — хотя бы внешне, — мужчину. Я больше не сплю на раскладушке в её квартире и не ем приготовленные её бабушкой котлеты, я могу вообще купить весь тот сраный дом вместе с жильцами, могу заставить людей уважать меня или бояться.       И всё равно остаюсь для неё лишь не заслуживающим внимания ничтожеством.       Порой мне кажется, что проще пустить себе кислоту по венам и орать в предсмертной агонии, чем продолжать и дальше бороться. Пытаться доказать что-то себе. Пытаться доказать что-то ей.       Я не боец. Стратег, манипулятор, может быть даже серый кардинал, но не тот, кто ринется в открытый бой. Но с ней оказывается бесполезно всё. С ней рушатся опоры и провисают перекрытия, трескаются каменные глыбы и извергаются вулканы, сходят с орбит планеты и время оборачивается вспять, отбрасывая меня на берег, на цветущее поле, на узкую маленькую кухню, где сердце впервые билось так отчаянно быстро и всё внутри трепетало от восторга.       Накапливается усталость. Наслаивается отчаяние. Нависает тяжёлым грозовым облаком ощущение, что мне никогда не выиграть это противостояние с самим собой, с восставшими исполинскими тенями совершённых когда-то ошибок, с предрассудками, неправильными выводами и наглой ложью, что разделили нас однажды, растащили по разным углам ринга и проложили пропасть в десять лет.       Иногда я забываюсь и заглядываюсь на неё, тру переносицу и еле проглатываю колючий ком злости. Хочу просто стукнуть кулаком по столу и спросить: «Что тебе нужно, Маша? Что мне ещё сделать?»       А она всё смотрит на меня и будто вскрывает, вытряхивает всех запрятавшихся внутри демонов. Влечёт к себе ту тьму, от которой я безуспешно пытался избавиться, которую, как самонадеянно думал, научился надёжно скрывать от всех.       Эти огромные округлые глаза, как у испуганной, загнанной беспощадными охотниками лани, в которых бушует настоящее синее море эмоций. Там злость на то, что я когда-то сделал, лютая ненависть ко мне прошлому, не сумевшему перебороть собственную трусость, а ещё презрение и жалость ко мне настоящему, ставшему пластиковым манекеном.       И я вглядываюсь в эти прекрасные глаза и хочу утопиться. Каждый чёртов раз, когда мы встречаемся взглядом. Каждый проклятый раз, когда надеюсь увидеть прозрачную голубую гладь, а вижу бушующий в гневе шторм. Каждый блядски невыносимый раз, когда напоминаю себе, что это — моя вина.       Она повторяет своё упрямое «мне больше не тринадцать», а я лишь гадко усмехаюсь в ответ, хотя внутренности раздирает от сдерживаемого изо всех сил истеричного хохота.       Я вижу, что тебе больше не тринадцать, Маша. Вижу это так убийственно подробно, что хочется выколоть себе глаза.       Потому что её безликие строгие офисные платья и юбки соблазнительно обтягивают изгибы фигуры, а в вырезе белой блузки иногда можно заметить слишком много того, что я никогда бы не хотел видеть или хотел бы рассмотреть поближе — сам ещё не решил. И когда она устаёт, то откидывается на спинку стула, прикрывает свои восхитительно выразительные глаза и сжимает волосы в кулак у себя на затылке. А я не могу отвести взгляд, хотя знаю, что потом придётся бороться со стояком от возникающих тут же фантазий о том, как яростно отодрал бы её на этом столе прямо здесь и сейчас.       — Сделаем перерыв на ужин, — говорю максимально жёстко, чтобы у неё не возникло возможности счесть это за вопрос. Успеваю заметить промелькнувшее удивление, быстро сменившееся на вызывающее упрямство.       — У нас есть на это время? Три дня ещё не отработаны, — парирует Маша и утыкается носом обратно в свои таблицы.       Признаться честно, я до сих пор как маленький ведусь на эту её не знающую границ гордость. Пока не вспоминаю побледневшее от страха лицо и дрожащие, искусанные губы. Пока внутренности не сжимаются от застрявшего где-то в глубинах сознания тихого и бесцветного голоса, которым она поздоровалась с Ильёй в том коридоре.       Я ведь не собирался давать ей ключ от своей машины. План состоял лишь в том, что в случае тревоги я помогу ей выйти и сам увезу в безопасное место. Но побежал следом за ней, как голодный зверёк, учуявший аппетитный запах.       И смог прикоснуться к ней настоящей. Уязвимой. Испуганной. Беспомощной. Ищущей поддержки, нуждающейся в помощи, которую я мог и хотел, так отчаянно сильно хотел ей дать. Сжимать в своих объятиях, совсем как в нашей прошлой жизни, гладить её по волосам, — Господи, до чего же мягкие у неё волосы, словно погружаешь пальцы в жидкий шёлк, — и касаться губами виска. Еле-еле. Чувствуя тепло её кожи.       У меня уже крутится на языке очередной очень правильный ответ, но мешает входящий звонок от Глеба. Его голос сразу даёт понять: что-то не так.       — Маша с тобой? — сходу спрашивает он, и я нарочито неторопливым шагом ухожу в коридор, где очень кстати оставил сигареты.       — Да.       — У нас появилась проблема. Посмотри в сообщениях и дай мне знать, что делать.       В сообщениях от Глеба фотографии. Скамейку, стоящую у входа в общежитие, я узнаю сразу. Увы, сидящего на ней человека — тоже.       — У тебя ещё будет время всё отработать, Ма-шень-ка. Лирицкий ждёт тебя обратно только во вторник, — поясняю спокойно, хотя внутри меня уже выжигает дотла. На этот раз не только яростью. Ещё — страхом.       Пальцы по инерции движутся по экрану телефона. Заказываю еду, даже не глядя, что именно беру, потому что мысли всё равно заняты только проигрыванием партий, одна за другой, в поисках самого оптимального варианта. Эта ошибка может стать фатальной.       — И до этого времени я останусь здесь? — спрашивает Маша настолько спокойным и будничным тоном, что меня даже зависть берёт к её железному самообладанию. По моим представлениям, она должна быть вне себя от злости.       Но главное не это. Главное — её внимательный, пристальный взгляд, скользящий по моему лицу прикосновениями настолько чувственными, что хочется податься им навстречу. А надо взять себя в руки и сосредоточиться, потому что ей уже удалось заметить моё смятение.       — Да. Можешь смело отменять все свои планы, — ехидно протягиваю я, откидываюсь на спинку стула и буравлю её взглядом. Думаю. Злюсь. Сомневаюсь. Не похоже, чтобы она была взволнована от этого известия, но вдруг? Вдруг эта дурная, гиблая ревность, уже вцепившаяся в меня своими зубами, на самом деле обоснована?       Вдруг Ксюша мне не наврала?       — Тогда мне нужно забрать личные вещи, — я пытаюсь разглядеть в ней хоть одну подсказку, один маленький намёк, одну каплю правды о происходящем, но ни черта не выходит. И мне остаётся только думать, думать, думать: могу ли я на самом деле ей доверять?       Раньше у меня не возникало сомнений, кому можно верить. До того, как под подозрение попал Илья. До того, как я вынужден был признать, что иногда деньги значат больше, чем люди.       План действий складывается передо мной единой картинкой, собирается кусочками элементарного пазла, выстраивается чёткой последовательностью, которая должна будет дать ответы на все вопросы. Только меня бросает в холод от одной лишь мысли о том, что я мог ошибаться насчёт неё все эти годы. Жить выдуманной реальностью. Верить в ложь и не верить в правду.       — Съездим к тебе завтра утром, соберёшь всё необходимое, — пожимаю плечами и чуть расслабляюсь, когда она сдержанно кивает и возвращается к работе.       Я отправляю её спать намного раньше обычного. Просто не могу и дальше держаться хладнокровно, не выдавать своей тревоги и не срываться по малейшим пустякам. Остаюсь сидеть на кухне в одиночестве, обхватываю голову руками, глубоко дышу, отгоняя от себя цепных псов, — ярость и страх, — до сих пор не прирученных и посаженных на цепь. Пишу Глебу сообщение за сообщением, обеспечивая его работой на всю ночь вперёд.       А потом срываюсь и прокрадываюсь в собственную спальню как какой-то вор. Сначала держусь на расстоянии, прислонившись спиной к стене у входной двери. Наблюдаю за тем, как ритмично приподнимается и опускается при дыхании грудь, с которой сползло тонкое покрывало, и ловлю себя на том, что отсчитываю эти простые движения.       Проходит достаточно времени, но я продолжаю ждать. Погружаюсь в пучину переживаний, ныряю на самое дно своего подсознания, надеясь хотя бы там найти объяснение всем своим поступкам. Должны же быть пределы этой болезни, этого безумия, этой зависимости? Сколько ещё десятков лет должно пройти, чтобы меня отпустило?       С её губ срывается тихий стон. Жалобный, болезненный, почти сбивающий меня с ног. Пальцы беспомощно скребут по простыне, царапают её ногтями, пытаются ухватиться за воздух. Она ворочается и в панике мечется по кровати, хныкает и всхлипывает, дышит поверхностно, рвано, задыхаясь в своём собственном сне.       Я присаживаюсь на кровать медленно, аккуратно. Осторожно протягиваю руку, двигаюсь максимально плавно, боясь не помочь, а потревожить. За столько ночей мне удалось довести свои действия до идеала: пройтись пальцами по скуле, положить ладонь на прохладный, покрытый испариной лоб, подождать, пока дыхание выровняется и очередной кошмар сгинет прочь.       А сразу после исчезнуть самому, быстро и бесшумно, чтобы гордая, независимая и ненавидящая меня Маша Соколова никогда не узнала, что я преданно сторожу её сны.       Только на этот раз подушечки моих пальцев обжигаются о её кожу. И прежде, чем я успеваю заметить неладное, уже встречаюсь глазами с её угрожающе блестящим в темноте взглядом.

***

      — Что ты здесь делаешь? — сердце ещё бешено колотится от страха после увиденного кошмара, и я говорю шёпотом, будто боюсь спугнуть реальность.       Кирилл как ни в чём не бывало убирает от моего лба свою руку. Не отдёргивает испуганно или воровато, а именно спокойно, даже лениво убирает.       — И правда, какого чёрта я зашёл в собственную спальню, — нагло ухмыляется он и смотрит на меня с таким превосходством, словно это меня поймали среди ночи около спящего человека. Видимо, из-за моего хмурого взгляда он не выдерживает, закатывает глаза и добавляет: — Зашёл футболку из шкафа взять, заметил, что тебе снится кошмар и решил разбудить.       Киваю ему и упираюсь взглядом в потолок, расчерченный полосами падающего с улицы света. С трудом припоминаю, что именно мне снилось, но горло до сих пор сдавливает удавкой и кажется, лишь сделай глубокий вдох — кожу на шее прорежет до крови.       Он так никуда и не уходит: сидит на кровати, и мои согнутые колени почти упираются ему в поясницу. Раздумывает о чём-то, на меня не смотрит — этот тяжёлый, тёмный, веющий прохладой взгляд я бы почувствовала на себе даже сквозь ночной мрак прикосновением влажного, мягкого мха, покалыванием кедровых веток или брызгами застоявшейся воды. Ночное молчаливое присутствие ощущается чем-то очень странным, таинственным, но ничуть не раздражает. Напротив, мне приходится признаться себе, что сейчас совсем не хочется оставаться одной.       Не хочется, чтобы он уходил.       Сбежать мне уже не удалось, и остаётся лишь терпеливо принимать всё, что происходит. Наверное, с моей стороны очень наивными выглядели надежды просто спрыгнуть с разогнавшегося на максимальную скорость поезда, конечная станция которого станет великой целью Кирилла Зайцева.       Войцеховского. Пора привыкать называть его правильно.       Кирилл Зайцев бегал покурить на лестничную площадку, пил растворимый кофе, таскался в компании ребят младше себя и собирал у реки свои сраные цветочки, которые я столько лет подряд мечтала яростно затолкать ему в глотку после каждого ночного кошмара с их участием.       Кирилл Войцеховский не утруждается даже тем, чтобы включить вытяжку на своей огромной, шикарной кухне, заполняя её едким сигаретным дымом, оседающим смолой на явно только недавно отремонтированные стены и потолок. Он ловко варит кофе в турке, словно не замечая стоящую рядом с плитой кофе-машину, отдаёт приказы и берёт на себя ответственность и наглость распоряжаться чужой жизнью. Теперь он наслаждается красотой разноцветных денежных купюр и как будто пытается тайком подсунуть мне и их тоже.       — Поехали за твоими вещами. Доберёмся как раз к рассвету, наверняка все ещё будут спать, — он говорит тихо и, не дожидаясь моего ответа, уходит из комнаты. Не могу объяснить что именно меня коробит во всём происходящем, но чувство тревоги маленьким колючим шариком оседает под рёбрами и напоминает о себе при каждом резком движении.       Его голос. Почему он такой… напряжённый? Обречённый? С такими же надрывными, мучительными нотками, какой был сразу после смерти матери.       Я не могу заставить себя подняться так долго, что это уже становится неприличным. Вместо того, чтобы быстро собраться и поехать за сменной одеждой, которая мне действительно очень необходима, ещё плотнее закручиваюсь в приятно шелковисто-прохладное покрывало и зарываюсь носом в подушку. Ещё бы не думать ежеминутно, как на повторе, что это его подушка и не втягивать в себя — как будто случайно — хранимый в ней запах.       Дура ты, Маша. Дура, ой дура!       Давно следовало собрать свои вещи и скрыться из столицы под покровом ночи. Сбежать куда-нибудь в Сибирь, на Дальний Восток, осесть в любом маленьком городке и опять попытаться начать свою жизнь с нуля. Потому что не только в одной с ним квартире, но даже в одном городе — это постоянное хождение по раскачивающемуся над пропастью канату. Я заранее знаю, что упаду.       Гулкие шаги Кирилла по коридору заставляют меня подскочить на ноги так резко, что приходится схватиться за мягкое изголовье кровати, чтобы не упасть от внезапно острого головокружения. Но он и не думает меня поторапливать, лишь постоянно перемещается где-то совсем поблизости, так и не попадаясь мне на глаза. Поэтому, отогнав от себя остатки сна настолько ледяной водой, что покраснели и зачесались пальцы, я сама иду искать его.       Мы находим друг друга синхронно и слаженно, сталкиваясь в дверном проёме между кухней и коридором. Соединяемся телами с такой силой и скоростью, что меня по инерции отшвыривает назад, и только вмиг оказавшаяся на пояснице ладонь останавливает от комичного падения прямо на пол.       В другой его руке — кружка. А по моей белой рабочей блузке расплывается огромное и уродливое кофейное пятно.       Зайцев бесцеремонно отодвигает меня в сторону и просто уходит, пока я балансирую между огорчением и раздражением, оттягиваю мокрую ткань, неприятно прилипающую к телу и подбираю наиболее подходящие эпитеты к этой ситуации.       — Держи, — он возвращается быстрее, чем я успеваю выйти из оцепенения и трезво оценить происходящее. Протягивает мне белую рубашку, судя по размеру принадлежащую ему самому. — Пока пятно свежее, его ещё отстирает машинка.       — Спасибо, — растерянно бормочу и принимаю рубашку из его рук. И тут же быстро разворачиваюсь и скрываюсь за ближайшей дверью, ведущей в ванную, чтобы не видеть изумление на его лице.       Я точно знаю, что это второе «спасибо», когда-либо сказанное ему. Первое и до недавнего времени единственное вылетело из меня, когда он вернул мне цепочку с крестиком мамы. И больше никогда, ни при каких условиях… почему — сама не могла объяснить. Наверное, меня просто жгла калёным железом сама возможность быть ему за что-то благодарной.       — Не слишком ли вызывающе это будет выглядеть около общаги? — не могу сдержать недоумения, когда на парковке он направляется уверенным шагом не к чёрной Ауди, на которой забирал меня из офиса, а к своему пафосному Порше Панамера цвета синий металлик. Даже в Москве таких машин не настолько много, чтобы проехаться около нищенского общежития и не привлечь к себе лишнее внимание.       — Предпочитаю ездить на своих машинах, а не принадлежащих компании отца, — довод Кирилла кажется вполне обоснованным, но я всё равно притормаживаю и мнусь, прежде чем сесть внутрь его машины.       — Разве у тебя нет другой машины?       — Кашкай у Глеба. Ту я разбил, — он ухмыляется, заранее предупреждая все возможные саркастичные комментарии. Мне же вовсе не хочется что-то говорить, как не хочется вспоминать и нашу встречу четырехлетней давности.       У меня и без того вечера достаточно длинный список причин для ненависти к нему.       По пути меня немного укачивает и снова начинает неумолимо клонить в сон. Пощипываю себя за запястье и жалею, что кофе оказался на моей блузке, а не внутри меня — возможно, так стало бы легче взбодриться, тем более в преддверии ещё одного очень тяжёлого дня. Объёмы работы меня не пугают, а вот постоянное присутствие рядом Зайцева — очень. Мне начинает казаться, что он методично и хитроумно подкрадывается всё ближе, смыкается вокруг меня умело расставленной ловушкой и тянет за собой на самое дно, прямиком в преисподнюю.       Ну почему именно я, Кирилл? Что ты от меня хочешь?       Когда мы останавливаемся у общежития, действительно уже светает. Небо подкрашивается в мутный оранжевый оттенок, словно кто-то щедро плеснул белила в цветную гуашь, и я ловлю себя на мысли, что безумно хочу смыть с себя этот бракованный рассвет, фальшивую ночь и все-все чувства, вводящие в заблуждение.       Я растеряна и подавлена. Я заблудилась, увязла, утонула, и не знаю, смогу ли спастись.       Наверное, из-за этой давящей на голову сонливости, из-за давящей на сердце тоски, из-за давящих на глаза острых лучей вновь выглянувшего солнца я не сразу замечаю сидящего на скамейке человека. Обращаю внимание лишь в тот момент, когда мощная фигура целенаправленно движется именно ко мне, источая смутно знакомый запах злости.       — А я уж подумал, что ты вообще не появишься, — Паша с ходу врывается в моё личное пространство, подходя слишком близко. Примерно на пару сотен километров ближе, чем я хотела бы его видеть.       Отступаю на шаг назад, не обращая внимание на полный укора взгляд, что он посылает мне вместе с самоуверенной улыбкой.       — Что ты здесь забыл? — голос подводит меня и срывается на яростный рык, за которым прячется дрожащая от страха маленькая девочка. Та, которая ошалелыми от боли глазами жалась к холодной стене, забившись в самый угол кровати, и пыталась сдержать рвотный позыв от вида собственной крови, обильно размазанной по простыне и прикрывающей проступающие на бёдрах синяки. Та, которая уверенно отказывала одному за другим хорошим парням, чтобы уберечь их от разбитого лица или сломанных конечностей. Та, которая закрывалась в комнате с ножом в руках, только услышав гвалт мужских голосов вместе со звуком открывающейся входной двери.       Паша опасен. Паша бывает неадекватен. И Паша никогда не должен был найти меня — даже бабушке я не сообщала ни где учусь, ни свою новую фамилию.       Но он — здесь. А у меня по коже такой мороз, что зубы начинают клацать друг о друга.       — Я о тебе волновался, вообще-то. А ты что, решила ото всех спрятаться, Маша… как там тебя теперь? Соболева? — он хмыкает, презрительно морщится и пытается схватить меня за локоть, который я успеваю вырвать в последний момент, не просто отшатнувшись — отпрыгнув от него на достаточно большое расстояние.       — Иди нахуй, Паша! — в сердцах бросаю я, хотя и понимаю, что делаю этим только хуже. Перегаром от него не пахнет, но настроение явно оставляет желать лучшего, тем более ждал он меня, по-видимому, всю ночь.       И прежде, чем я успеваю испугаться ещё сильнее, вспомнив о том, где была ночью и с кем сюда приехала, Паша уже поворачивает голову на громкий писк включённой у машины сигнализации. Его лицо вытягивается и почему-то бледнеет при виде вальяжно направляющегося к нам Кирилла, потом взгляд снова падает на меня и щёки наливаются алым.       Под распахнувшимися полами моего плаща слишком заметна становится надетая на мне мужская рубашка, свободная и длинная.       — Что, Маш, так привыкла за сестрицей всё донашивать? Одежду, любовников? — мерзко интересуется Паша, еле заметно кивая головой в сторону Зайцева.       — А когда я с тобой спала тебя не волновал этот вопрос? — я уверяю себя, что не должна его бояться, точно не теперь, но всё равно делаю ещё один маленький шажок назад и с позорным нетерпением жду, когда Кирилл окажется рядом.       Хотя в голове пульсирует только одна мысль: он единственный знал обо мне всё. Он единственный мог помочь Паше меня найти.       — Какая встреча, — лениво и равнодушно бросает Кирилл, толком даже не взглянув на своего старого врага. Вряд ли для Паши могло быть что-то хуже, чем встретиться здесь именно с ним, со стороны являющим собой идеально прилизанную картинку успешного и самодостаточного мужчины.       И мне становится совсем плевать на Тырина, зато взгляд впивается в ледяную маску на лице Кирилла и пытается содрать её ко всем чертям. Мне плохо. Мне грустно. Мне истерически смешно от того, как ловко и играючи ему удаётся из раза в раз использовать меня в своих целях, добиваться желаемого, не считаясь с моими чувствами, а следом вышвыривать на помойку, где меня найдёт кто-нибудь из его подчинённых — если снова понадоблюсь.       — Да вот уж неожиданность, — цедит Паша и смачно сплёвывает себе под ноги. — У тебя видать совсем всё вяло, да, Зайцев? Если даже с таким баблом приходится ебать вот это, — он машет рукой в мою сторону и расплывается в гадкой ухмылке. — Или за деньги ты стараешься лучше, Машка?       — Просто иди нахуй, Паша, — устало отвечаю я, чувствуя себя такой обессиленной, что хочется упасть ничком прямо на асфальт и больше не подниматься. И самое противное — такое окончание спектакля длиной в четыре месяца кажется мне очень логичным, закономерным и предсказуемым. Я могла бы просчитать его, если бы действительно захотела. Могла бы всё понять, если бы решилась смотреть на вещи реально, а не жить в сладком тумане собственных ложных надежд.       Я делаю один шаг в сторону, засовываю дрожащие руки в карманы плаща и еле сдерживаюсь, чтобы не броситься в общежитие бегом. Мне смертельно мало воздуха, меня душит горячая волна какой-то странной обиды, пустой ярости, горького отчаяния. Но прежде чем уйти, делаю глубокий вдох и смотрю прямо в глаза Кириллу, добавляя:       — И ты тоже.

***

      В общежитии я успеваю занять ванную и просидеть, скрючившись под обжигающим кипятком, вплоть до того времени, пока настойчивый стук соседок в дверь не выгоняет меня обратно в свою комнату. Там я залезаю на узкую и слегка продавленную кровать, укутываюсь одеялом и сижу, бесцельно пялясь в стену напротив, выкрашенную в блеклый светло-зелёный цвет.       Меня не перестаёт морозить и тело мелко дрожит, как в лихорадке. А внутри — пустота. Выжженная огнём, вытоптанная ногами, перекопанная лопатами могильщиков голая земля, из которой, кажется, больше не суждено прорасти даже хилой травинке. Мне не больно. Мне просто никак, словно время остановило свой ход и всё живое вымерло в одночасье.       Чьи-то попытки достучаться до меня я игнорирую. Не то, чтобы специально, просто отмахиваюсь от противных и приглушённых звуков, не желая тратить последние хрупкие крупицы сил на то, чтобы пошевелиться. Не дёргаюсь и в тот момент, когда в замочной скважине начинает проворачиваться ключ, и дверь тонко скрипит, пропускная внутрь высокую тёмную тень.       Я устало прикрываю ладонью лицо. На самом деле — дарю себе возможность ещё хоть несколько минут не смотреть в наглую и самоуверенную рожу стоящего напротив Кирилла. А заодно не хочу доставлять ему удовольствие своим подавленным и разбитым видом.       Через несколько минут мне приходится смириться с тем, что первым говорить он не намерен. Так и хочется рявкнуть, какого чёрта вообще тогда пришёл, ведь отправь он сюда того же Глеба, нам обоим было бы легче. Не пришлось бы впиваться ногтями себе в ладонь до алых полукружий, чтобы болью физической, сиюминутной, реальной перебить ту, что начала выгрызать меня изнутри.       — Как он меня нашёл? — озвучиваю единственный интересующий вопрос, ответ на который поменяет слишком многое: сделает моё и без того отвратительное отношение к Зайцеву ещё хуже или чуточку лучше, даст понимание собственного просчёта или собственной безалаберной доверчивости, определит, что мне следует делать дальше, когда моя новая личность стала известна человеку, не имеющему и не собирающемуся держать язык за зубами.       — В телефонной книге у баб Нюры нашёл телефон общежития с пометкой твоего имени. Позвонил, узнал название ВУЗа, а дальше перекопал все списки абитуриентов, который всегда выкладывают в открытый доступ в интернет, и вычислил там тебя по имени-отчеству.       У меня возникает желание откинуться головой на стенку позади себя. Резко, со всей силы, чтобы приложиться затылком до тёмных точек перед глазами. Всего один раз я пользовалась городским телефоном на стойке у вахтёра — два года назад, когда совсем нелепо разбила свой и не имела возможности ни сразу же купить новый, ни попросить о помощи так некстати уехавшую из города на праздники Никееву.       Я никогда не пропускала плановые звонки с бабушкой. Боялась её расстроить, боялась сама вовремя не узнать, что с ней что-то случилось — проблемы с сердцем у неё начались сразу же после трагической гибели моих родителей. Представить себе, что она сохранит и запишет тот номер я, конечно же, не могла. Но ведь должна была? Должна была исключить все самые абсурдные возможности для возвращения призраков прошлого в свою жизнь.       И вот — все они здесь. Один караулил меня целую ночь на скамейке, второй — в собственной квартире. И теперь Кирилл как ни в чём не бывало проходит вглубь комнаты, выдвигает приставленный к столу старый и обшарпанный деревянный стул и присаживается на него, скрещивает руки на груди, так, что надетая на нём белая рубашка опасно натягивается на широких плечах.       — Не помню, чтобы я предлагала тебе присесть, — замечаю я холодно, и он тут же ухмыляется, скептически приподнимая одну бровь.       — Ты мне и зайти не предлагала.       — Рада, что ты сам это понимаешь, — киваю и чуть сползаю вниз, чтобы одеяло надёжно закрывало меня ниже шеи. Под ним — только светлая, слегка просвечивающая майка и короткие шорты, в которых я привыкла спать. Я просто не ждала к себе настолько настойчивых гостей с дубликатом ключа от своей комнаты. Но вид идеально выглаженных строгих брюк, рубашки и небрежно брошенного у двери чёрного пальто Кирилла почему-то раздражает, и я снова чувствую себя до противного неуместно. Как жирная тёмная клякса среди идеально белого листа бумаги.       Я возвращаю себе самообладание, силком вытаскиваю себя из глубин тоски и безысходности, от которых хочется просто свернуться клубочком и жалобно скулить. Мысленно считаю до трёх и смотрю ему прямо в глаза.       И без того пасмурное небо над сумрачным холодным лесом затягивается чёрными грозовыми тучами, дрожит от раскатов грома и подсвечивается вспышками молнии. Капли дождя скользят по иссохшим веткам, обволакивают изумрудные колючки, оседают на мягкий мох и концентрированной кислотой разъедают всё, чего касаются. Его топит, топит, топит и убивает то, что должно было принести спасение.       Если бы я могла, давно утопила бы его в своей ненависти.       — Его посадили на автобус до дома и проследят, чтобы не сошёл раньше своей остановки, — он не выдерживает и отводит взгляд, разглядывает что-то за окном, хотя я-то знаю, что там только глухая стена одного из старых корпусов и ряд сплетающихся ветвями деревьев, под которыми протоптали узкую тропинку, чтобы сократить путь до ближайшего круглосуточного.       Приятно обмануться и решить, что ему может быть стыдно. Ведь знаю: не может. Если не стыдно за прошлое, то с чего бы раскаиваться сейчас?       — У меня к тебе больше нет вопросов, Кирилл, так что выйди из моей комнаты и не забудь закрыть за собой дверь.       — Серьёзно, Маша? Ты выгонишь меня отсюда? — изумление на его лице быстро сменяется на более подходящую под ситуацию наглую ухмылку. — Если ты вдруг забыла, это я устроил тебя сюда и плачу за «твою» комнату.       — Я тебя об этом не просила, так что это уже твои проблемы, — внешне он никак не реагирует на моё притворное спокойствие, но я на расстоянии чувствую, как внутри всё вибрирует от ярости. И у меня тоже. Наши тщательно сдерживаемые истинные эмоции входят в такой резонанс, что стены вот-вот начнут трескаться и осыпаться под их мощным напором. — Если ты надеялся, что я с криком «мне от тебя ничего не нужно» брошусь на улицу, то сильно ошибся. Я засчитаю твои подачки как оплату и моральную компенсацию за то, что ты потешил собственное самолюбие за мой счёт.       — Моральную компенсацию я могу заплатить тебе отдельно, — пожимает он плечами, и это движение, холодный тон и смысл его слов, смачно обливающих меня грязной жижей, действуют оглушающе.       Я открываю рот, набираю полные лёгкие горького воздуха, взрываюсь и растекаюсь кровавыми каплями по постели, вновь ощущая себя обманутой, подавленной и уязвимой. Сломленной. Беспощадно растерзанной и использованной. Оступившейся.       Словно снова вернулась в свои шестнадцать, на обляпанную девственной кровью кровать в комнате Паши.       — Сделай одолжение, просто отстань от меня. У тебя было с десяток возможностей выебнуться перед Пашей, но выбрал ты именно ту, где я выглядела продажной шлюхой, — я прерываюсь на секунду, делаю ещё один глубокий вдох, новой порцией воздуха проталкиваю обратно в грудь плотный комок разрастающийся истерики, чтобы успеть договорить до того, как она вырвется наружу. — Я уже достаточно ответила за всё, что делала при жизни Ксюша. Хватит вымещать на мне злость от того, что у вас с ней когда-то не сложилось.       — Ты с этой речью точно не по адресу, — внезапно яростно рычит Кирилл, и на лице его начинают ходить желваки. Мои пальцы до ноющей боли, до онемения сжимают одеяло, потому что не окажись сейчас его, не разделяй нас два метра спасительного расстояния, мы бы точно кинулись друг на друга. Бить, кусать, раздирать до крови, терзать до последнего вдоха. — Можешь повторить это на бумажке и отправить Паше.       — Уходи, — выдавливаю из себя, передёргиваю плечами от того, насколько жалобно это звучит. Не приказ, не срыв, не презрение. Тихая мольба, тревожный сигнал подступающего удушья, признание собственной слабости.       Падать ниже уже некуда, Маша.       — Я приеду завтра утром. Собери все необходимые тебе вещи заранее, чтобы больше нам не пришлось отвлекаться от работы, — говорит он, а взглядом пронзает меня насквозь, прорывает кожу и ломает кости, пропускает сквозь тело гибкие и хлёсткие плети ветвей. Хочет снова оставить за собой последнее слово, последний жест, последний жестокий удар в этой войне.       Но не сегодня. Не сегодня и больше никогда.       — Вон отсюда.       Слова снова и снова отскакивают от стен, вторят мне назойливым эхо, повторяются и повторяются, пока Кирилл поднимается и выходит, эпично хлопнув дверью напоследок.

***

      Только оклемавшись от приступа удушающей паники, сдавившей грудную клетку одновременно с хлопком двери, я подскакиваю с кровати и начинаю собирать вещи. Только вот намерения мои кардинально отличаются от амбициозных планов Зайцева: второй раз за эту блядски невыносимую неделю я собираюсь сбежать. На этот раз по-настоящему, по-взрослому, свалить на расстояние в тысячу километров и от него, и от порядком надоевшей офисной жизни с иерархией и порядками, которым позавидовал бы животный мир.       В старой заношенной куртке, простеньких джинсах и с рюкзаком за спиной мне легко затеряться среди толпы студентов, и до метро получается добраться, не заметив никаких признаков установленной за мной слежки. Хочется верить, что Кирилл сейчас зализывает уязвлённое самолюбие и восстанавливает свою пошатнувшуюся гордость в объятиях работы, алкоголя или кого-нибудь, вроде работающей со мной Юльки, у кого в крови циркулирует правильная пропорция ума, кокетливости и хитрости.       Пусть занимается чем и кем угодно, лишь бы не мной.       До вокзала я добираюсь аккурат за сорок минут до отправления поезда, делающего остановку в моём родном городе. За десять лет расписание не сдвинулось ни на минуту, и меня греет мысль, что следующий рассвет я буду встречать уже в каком-то часе ходьбы от единственного самого близкого и последнего оставшегося в живых родного мне человека.       Бабушку я не предупреждаю специально, до последнего опасаясь подвоха. Везде расплачиваюсь только наличными, хотя понимаю, что отследить меня и так будет довольно легко, было бы желание. Успокаиваю себя тем, что желания не будет.       Не будет же?       В поезде я облегчённо выдыхаю, пробираясь по коридору к нужному купе. Наслаждаюсь странным, но уютно-приятным запахом, даже улыбаюсь, заслышав громкое шипение колёс, которого немного пугалась в детстве. И с замиранием сердца дёргаю в сторону нужную дверь, почему-то оказавшуюся закрытой.       Никого.       Вплоть до последних секунд до отправления я бездумно смотрю на перрон, со снующими в разные стороны людьми. И представляю, что когда-нибудь тоже буду уезжать с маленьким чемоданом на колёсиках, предвкушением начинающегося путешествия и поразительной лёгкостью на душе. Когда-нибудь я смогу окончательно оставить своё прошлое позади, забыть и перечеркнуть старые ошибки и двигаться дальше. Когда-нибудь я начну просто жить, как это получается у остальных.       Поезд покачивается, трогаясь с места, стремительно набирает скорость. Только лучше мне почему-то не становится. Напротив, словно резко вскрывается застарелая рана, и жжёт, ноет, болит, не позволяя усидеть на месте ни секунды.       Именно в этот момент дверь открывается. Я инстинктивно хватаюсь рукой за рюкзак, чтобы достать на проверку паспорт и приготовить деньги за постельное бельё, но вижу перед собой Кирилла и комично трясу головой, надеясь избавиться от издевательски-ухмыляющейся галлюцинации.       — Спасибо, что не плацкарт, — хмыкает он и присаживается напротив, подпитываясь моим удивлением как новенькой батарейкой.       — Тебе нечем заняться?       — Как раз наоборот. Работы, Ма-шень-ка, просто дохуя. У нас с тобой, — слово «нас» он выделяет особенно ярко, а я снова удивляюсь: и как он только не прикусил себе язык? Наверняка ему должно быть настолько же тошно, как и мне, употреблять подобные местоимения. — Поэтому сегодня мы выходим на первой же остановке, примерно через полтора часа.       — А ты забавный, Кирилл, — фыркаю и ёрзаю на месте, поудобнее устраиваясь на скользком дермантиновом сидении и заодно отодвигаясь от Зайцева ещё хоть на пару сантиметров дальше. — Это твоя работа, а не моя. И нужна она тебе, а не мне.       — У нас с тобой была договорённость, — укоризненные нотки в его голосе только радуют и раззадоривают меня, на губы наползает столь редкая искренняя улыбка, заметно выбивающая его из равновесия.       Ему знакома только та Маша, что свято чтила правила, следовала инструкциям и слушала собственную совесть. Та, которая всегда говорила людям правду о них и никогда — о себе, не лезла на рожон и ни от кого ничего не требовала. Та, которая молча могла проглотить любую обиду.       Та, которая до сих пор упрямо делает вид, что десять лет назад ничего не случилось.       — Я разве подписывала с тобой какой-то договор? — передразнивая его ехидную усмешку, скептически интересуюсь я. — Устные договорённости не имеют юридической силы, Кирилл, ты ведь и сам знаешь. А я… передумала, — развожу руками, а сама смотрю на него с нездоровой жадностью, мечусь взглядом по широко распахнутым хвойным глазам с маленькими чёрточками морщинок у внешних уголков, по узкому носу с нервно раздувающимися крыльями, по слегка приоткрытому рту и нижней губе, которую он чуть заметно облизывает кончиком языка.       — И долго ещё будет длиться твоя обида, а, Соколова? — его растерянность неожиданно перетекает в веселье, а не в ожидаемую мной ярость, что слегка сбивает с толку.       — Точно дольше, чем оставшиеся до первой остановки поезда полтора часа.       — Досадно, — он картинно хмурится и качает головой, откидывается на спинку и растекается в углу купе, прислоняясь головой к стенке возле окна. Распространяется вокруг меня плотным чёрным туманом с навязчиво-терпким эфирным запахом кедра, занимает всё пространство, которого казалось так много. А сейчас лишь шевельнись, и непременно коснёшься его холодной, оливкового оттенка кожи, почувствуешь туго пульсирующие вены, угодишь в капкан рук, обладающих стальной хваткой.       Он еле заметно улыбается, доставая из кармана телефон. Позволяет мне отвлечься от слишком пристального разглядывания своего лица и проследить за движением своих рук, перевести взгляд от длинных пальцев, касающихся экрана, к предплечьям, плечам, груди и животу. Проделать обратный путь, поочерёдно отмечая джинсы, белую футболку и наброшенный на неё серый вязаный свитер.       В груди покалывает и щекочет предчувствием, слишком неправдоподобной догадкой, абсурдным предположением.       Та работа ведь действительно нужна ему, разве не так? Намного сильнее, чем мне. Даже под маской хладнокровия не получается спрятать огромные амбиции, толкающие его на любые авантюры, чтобы добиться самого главного, желаемого, страстно любимого — власти. Отобрать всё у той семьи, которая так и не стала для него родной, сбросить отца в ту нищету и безысходность, в которой он жил вместе с матерью.       Тогда какого же чёрта, Кирилл? Почему чем больше я узнаю тебя, тем меньше понимаю?       — Глеб, — обращается он к хриплому «алло», раздающемуся из динамика телефона, — отменяй машину. Я вернусь через несколько дней.

Десять лет назад.

      Сквозь разлитую по улице молочную пену с трудом получалось разглядеть очертания стоящего напротив дома. Туман сбивался в густые плотные комки, изредка прорывался острыми углами, трусливо подползал к окнам и заглядывал в них неуверенно, жалобно, с завистью наблюдал за безмятежно спящими людьми, не обращавшими на него никакого внимания. Одинокий, печальный, отверженный. Спустя несколько часов его сменит столь любимое всеми палящее солнце, беспощадно разодрав на капли росы, а никто и не заметит.       Мне не спалось. Спустя несколько часов в противно разгорячённой кровати удавалось ненадолго провалиться в поверхностную, отрывистую дрёму, которая испуганно трепыхалась от любого громкого звука и немедля выскальзывала из комнаты, боясь быть застуканной со мной в обнимку. А после мне оставалось только сжимать зубы и терпеть, как стекали по телу вязкой смолой одна за другой минуты тёплых летних ночей.       Дожить бы до рассвета. Вытерпеть ещё один день. Вынести закат, обливающий своей багряной кровью землю и мою душу. И снова ворочаться в ожидании утра, фанатично ловя каждый шорох в соседней комнате.       Я стояла на кухне и вглядывалась в туман. Распахнула одну половину оконной рамы, чтобы вытянуть руку и прикоснуться к висящей прямо напротив мутной пелене — пушистой, влажной и прохладной. Дышала часто и поверхностно, смирившись с собственной тревогой, приняв её и перестав прогонять, как грязную и назойливую псину, так и норовящую крутиться около ног. Отныне тревога горделиво шла рядом со мной, надёжно охраняя от других, более страшных чувств.       Как бы я не старалась, рассмотреть двор и вход в наш подъезд не получалось. Снизу будто доносились какие-то очень тихие перешёптывания, но их казалось недостаточно, просто фатально мало, чтобы успокоить сердце и отбросить глупые детские страхи.       Мне не хотелось ждать, но ноги крепкими корнями прорастали в пол рядом с окном, а душа рвалась туда, прямиком в туман, вслед за трогающими его в исступлении пальцами, вслед за напряжённым и полным надежды взглядом. Мне не хотелось думать, зачем я как околдованная шла на кухню каждое утро, ступала по паркету неуверенно, на цыпочках, вздрагивая от каждого скрипа, но всё равно не разворачивалась обратно. Мне не хотелось знать, почему сердце так порхало, порхало, порхало неразумной и беспечной бабочкой, стоило лишь замереть на пороге и увидеть знакомый силуэт.       Кто-то открыл входную дверь и пробирался по коридору намеренно тихо, а я так и осталась стоять у окна, боясь любым движением спугнуть долгожданный мираж.       — Ой, Машка, — зашедший сразу вслед за Кириллом Вася вздрогнул от неожиданности, наткнувшись на меня взглядом, и даже прижал ладонь к сердцу. — Не ожидал тебя в такую рань увидеть.       Я схватилась пальцами за подоконник, не представляя, что можно ему ответить. Растерялась, слишком явно смутилась от страха, почти сорвалась с места, чтобы поскорее убежать обратно в свою комнату, залезть на кровать и повторять про себя: «Он не догадался, не догадался!»       — Как бы всех не разбудить, — задумчиво протянул Кирилл, лишь вскользь мазнув по мне взглядом.       — Точно. Я пойду тогда, скоро увидимся, — кивнул Васька и, оставив на столе принесённые с собой и наполненные чем-то целлофановые пакеты, почти бесшумно вышел.       Мне было страшно оторвать взгляд от оставшейся приоткрытой двери, с помутневшей от времени стеклянной вставкой и уже слегка облезшей по краям медной ручкой. Потому что чувствовала, как Зайцев неотрывно смотрел на меня, следил за каждым тяжёлым, судорожным вдохом, снова ждал от меня чего-то и знал.       Он как будто точно знал, что я ждала его. Все два с половиной часа с тех самых пор, как щёлкнул замок входной двери. Стояла здесь, обкусывала губы до крови, беспомощно смотрела в туман, надеясь заметить, как тёмная тень промелькнёт во дворе и юркнет в подъезд, и медленно умирала, пока время отчаянно летело вперёд, лишая меня надежды.       Это казалось странным, страшным, несуразным: как на языке до сих пор крутилось «где ты был?» и «почему так долго?», произнести которые вдруг стало не так уж стыдно. Так же, как согласно кивнуть на его немое «волновалась?», яркими искорками понимания горящее в тёмных глазах.       Мы общались друг с другом без слов, не произнося ни одного звука. Понимали друга друга с одного украдкой брошенного взгляда, меткой пулей достигающего цели и крепко застревающего внутри, чтобы рана долго зудела, ныла, кровоточила, безустанно напоминая о себе. Мы читали мысли, давно уже одни на двоих, и между строчек видели то, чего не замечали другие.       И мне так долго не удавалось понять, что же это такое. Проклятие, странная болезнь, жестокая игра воображения?       — Смотри, что мы достали, — сказал Кирилл полушёпотом и раскрыл лежащие на столе пакеты. Яркий, концентрированный и оседающий на языке кислинкой запах вишни распространился по кухне раньше, чем я сделала нерешительный шаг навстречу и заглянула через его руку, чтобы воочию увидеть маленькие бордовые ягоды.       — Украли?       — Украли, — согласно кивнул он, насмешливо глядя на выражение растерянности на моём лице. — А ты никогда бы не стала брать чужое?       — Я не знаю, — кажется, мой честный ответ его не только удивил, но и заинтриговал. Он сел на табурет, подпёр подбородок ладонью и выжидающе смотрел на меня снизу вверх, но при этом я всё равно ощущала себя до нелепого маленькой, крошечной и беззащитной, словно букашка, залетевшая в открытое окно и изумлённо оглядывающая незнакомое огромное пространство.       Я поёжилась от лёгкого дуновения в спину ветерка, чувственно погладившего голые руки и маленький участок шеи, обнажившийся из-за перекинутых вперёд волос. Мне было не просто тяжело, а как будто нестерпимо больно говорить о себе, но терпеливое, не настойчивое, но уверенное молчаливое ожидание Кирилла не оставляло ни единого шанса просто уйти от этой темы. У него получалось вытягивать из меня ту правду, которую казалось страшным произнести даже себе самой.       Этим взглядом, пробирающим до мурашек и направленным прямиком в душу. Этим чувством, будто меня сковывало, оплетало, окутывало мягким влажным мхом и утягивало сквозь него, прямиком в холодную землю. Этим страхом просто не успеть, захлебнуться собственной требующей выхода откровенностью.       — Я не могу сказать уверенно, стала бы или нет. Вдруг для достижения моих целей мне всё же придётся это сделать? — почему-то мне стало ужасно неловко говорить дальше, и горло запершило от острого, жгучего красным перцем чувства стыда. Он подался чуть вперёд, схватил меня за запястье и аккуратно потянул на себя, коленки зацепились за разделявший нас табурет и, неуклюже выкрутившись, я поспешно плюхнулась на него, лишь бы оказаться подальше от Зайцева.       — Значит, целей? — задумчиво переспросил он и опустил взгляд на мои пальцы, нервно комкающие край растянутой футболки. — Почему именно цели, Маша? Почему ты никогда не говоришь про мечты?       — Мечты — это что-то слишком неопределённое, расплывчатое. А цель — тот самый конечный пункт Б, в который должен прибыть выехавший из пункта А поезд. Когда условия задачи ясны, найти способы её решения уже проще простого.       Меня начинало потряхивать. Кровь закипала, пенилась, вздувалась пузырями прямо внутри вен, неистово пытаясь прожечь их изнутри и вырваться на свободу. Мне хотелось закрыть свой рот ладонями, заткнуть его грубо и резко, разбить собственные губы и вырвать себе язык, чтобы никогда и ни за что впредь не делиться таким. Ни с кем больше.       Я выворачивалась наизнанку. Всю себя, без остатка, почти не раздумывая обнажала и вскрывала, выставляла напоказ. Не дышала, замирая хрупким иллюзорным видением, умирала, запрещая сердцу биться в ожидании.       Мне нужна была оценка. Жизненно необходимо было принятие: короткое, скомканное, иногда и вовсе молчаливое. Высказанное простым «всё правильно», приподнятым в полуусмешке-полуулыбке уголком чётко очерченных тонких губ, брошенное одними глазами, тёмными и бездонными, как колодцы. Настолько зависеть от чьего-то мнения оказалось страшно, волнительно и так… прекрасно.       Балансировать на краю обрыва. Играть со своей судьбой. Поддаваться тому, что неминуемо принесёт много, невыносимо много боли. Забывать о числах на календаре, безжалостно приближающихся к дню, когда всё это закончится.       Оставалось семьдесят два часа, чтобы успеть насладиться этим чувством, незримыми нитями стягивающим тело и тянувшим, толкающим, швыряющим меня к нему.       Это — доверие.       Нелогичное, абсурдное доверие к человеку, пришедшему в мою жизнь на какие-то полгода и сумевшему достучаться до тех глубин эмоций, о существовании которых я прежде никогда не догадывалась. Доверие к тому, кто мог, — и по-настоящему хотел, — услышать и понять меня. Доверие, с каждым днём истязавшее моё сердце болью, заставлявшее его биться чаще, но дающее наркотически пьянящую надежду.       — И какие у тебя цели в жизни?       — Реальные, — торопливо ответила я, чуть не проглотив половину слова. Облизала пересохшие губы, сцепила пальцы в замок на коленях, хотя понимала ведь, что он уже успел оценить мою ненормально-эмоциональную, настолько отличающуюся от обычного поведения реакцию. Ведь мне никогда не было так волнительно общаться с кем-то. Неуютно, скучно, утомительно, но не так — словно каждый вдох, каждый звук, каждое движение — как прыжок с разбега в ледяную прорубь. — Выучиться. Потом достичь чего-нибудь… построить карьеру.       — Для тебя они слишком уж реальные, — усмехнулся Кирилл, круто развернулся на девяносто градусов и поднялся, чтобы набрать в чайник воды. И бросил тихо, через плечо: — Бери что-нибудь выше. Чем большего хочешь, тем большего сможешь добиться.       — А ты? — выронила я, наблюдая за тем, как он уверенно достаёт из шкафчика кружки — сразу две, не спрашивая и не предлагая, — и начинает готовить нам кофе. И я знала, что даже попытайся сейчас взбрыкнуть или отказаться — он бы не остановился.       Его вообще ничем не собьёшь, не обманешь, не оттолкнёшь. У меня — не вышло, сколько бы не пыталась. Все мои принципы, страхи, предрассудки крошились и ломались перед его твёрдостью иссохшими осенними листьями, осыпались поблекшей трухой, превращались в пыль и рассеивались по ветру, словно и не было их никогда. И почему-то это не злило. Напротив, я постепенно привыкала и ощущала приятное, согревающее продрогшую душу смирение с тем, что отныне нет смысла претворяться сильной и прятаться от всех в плотном коконе отрешённости.       — А у меня, Ма-шень-ка, есть только одна мечта. Большая и очень смелая. Но отказываться от неё я всё равно не намерен, — наши взгляды встретились, сцепились, сплелись, и я перестала существовать. Просто окончательно, бесповоротно заблудилась среди столпившихся вокруг шершавых стволов, спряталась под навесом колючих хвойных лап, закрыла глаза, чтобы не видеть хмурого дождливого неба. Я погибала неумолимо быстро и отчаянно, но уверенно повторяла про себя: это привязанность, это жалость, это доверие. Это — доверие.       Его пальцы легонько коснулись моей макушки и провели по ней. Совсем неуклюже, резко, ощутимо взлохматив распущенные густые волосы.       — Я мечтаю, что когда-нибудь заберу всё, что мне положено.

***

      Я старалась убежать из дома на улицу, с улицы — домой. Пряталась по углам своей квартиры, уходила за гаражи, гуляла вдоль мрачного леса, расстилавшегося сразу за домами, пока не приходилось снова убегать, чтобы не привлекать лишнее внимание жильцов ближайшего дома.       Я старалась встречаться с ним как можно реже, проводить как можно меньше времени рядом, отвечать на вопросы односложно и даже не смотреть в его сторону. Пыталась отучиться от этой губительной привычки к Кириллу так же стремительно, как убывало время до его отъезда.       Двадцать четыре часа. Не так уж много, чтобы совершить ещё одну филигранную попытку выковырять и вышвырнуть из сердца все связанные с ним эмоции, лишние и причиняющие только боль.       Никакой больше привязанности. Никакой жалости. Никакого доверия.       — Машка! — оклик Васи за спиной вынудил меня вздрогнуть и воровато оглянуться назад, с еле сдерживаемым разочарованием оглядеть его, мою сестру и Кирилла, ловко спрятавшихся в тени растущих около гаража деревьев. Наверное, они и не прятались там вовсе, специально поджидая меня — просто ходили покурить, чтобы не увидел никто из взрослых. — А ты куда? Опять не идёшь с нами?       Я замялась, но нагретую к обеду железную ручку тяжёлой двери от подъезда всё равно не выпустила, заранее подготавливая себе возможности быстрого побега. Главное — не смотреть в сторону Зайцева, взгляд которого настолько острый, что с первой попытки пронзает меня насквозь, прямиком через сердце.       — Нет, мне нужно нагнать ещё часть отложенного на лето материала, — прекрасно, что можно было всегда ссылаться на своё патологическое рвение к учёбе. Ужасно, что с начала каникул я на самом деле прочитала лишь одну книгу, и то не имеющую никакого отношения к школьной программе.       — Ну блин… А вечером хоть с нами будешь? Посидеть хоть напоследок, ну с Кириллом попрощаться, — не унимался Вася, несмотря на то, что Ксюша уже дёргала его за руку, пытаясь привлечь внимание.       — Хорош! Пусть учится спокойно Маша, не нужно ей отвлекаться от своих целей из-за наших глупых посиделок, — властно сказала Ксюша, не удосужившись даже дождаться моего ответа.       Это нормально. Она действительно хотела, чтобы я не сдавала своих позиций и продолжала учиться. Она не стеснялась повторять, что весь предназначавшийся нам ум в итоге достался только лишь мне.       И мне почему-то из раза в раз слышалось, будто она хотела добавить, что красота — только ей.       — Я подумаю, — в моём тоне прозвучала железная решимость, не оставлявшая ни единой возможности того, что мне захочется изменить свой выбор. Так будет проще. Так будет легче. Вдали — не так больно.       До квартиры я бежала, перепрыгивая через ступеньки и до сих пор ощущая на себе его взгляд. Вопреки всем существующим законам физики, разделяющему нас расстоянию, нескольким этажам и стенам старенькой панельки, у него всё равно получалось увидеть меня, раскрасневшуюся и прикусывающую губы, облокотившуюся лбом о стену в прихожей. Он смотрел укоризненно, насмешливо, печально, а у меня так разрывалось сердце, что хотелось кричать.       Только спрятаться я не успела: следом за мной в квартиру тихо прошмыгнул Кирилл и запер дверь изнутри на цепочку, прежде чем снова впериться в меня своим невыносимо сжигающим дотла глазами.       — Маш, может всё же пойдёшь с нами? — предложил он ненавязчиво, спокойно, словно и не хотел этого вовсе. Может быть, и не хотел? Тогда моё решение становилось ещё более правильным, самым приемлемым для нас обоих.       — Не могу, — упрямо повторила я и попыталась улизнуть к себе в комнату, но оказалась бесцеремонно схвачена им и прижата спиной к его груди, почему-то вздымавшейся сильно и судорожно, рвано. В нос ударил горьковатый, резкий запах дешёвых сигарет, от которого, — именно, только от него! — у меня вмиг перехватило дыхание.       Он обнимал меня за плечи. Пальцами крепко, до треска стискивал рукава футболки, а носом упирался прямо в затылок, вдыхая громко, шумно, слишком обречённо, чтобы удалось списать всё на игру воображения.       — Очень жаль, Маша. Так тяжело на целый день раньше лишиться единственного, чего мне по-настоящему будет не хватать, — его горячий, хриплый шёпот прожигал кожу под ухом насквозь и я чувствовала, как шею сжимало болезненным спазмом, как невозможно становилось вдохнуть в себя воздух, как жгло всё внутри, доводя до агонии. Это больше не паника, нет. Это что-то другое.       Всё, чем я пыталась жить, оказалось чем-то другим.       Страшным. Неизлечимым. Смертельным.       — Мне ещё много читать, — кое-как произнесла я сквозь предательскую дрожь, охватившую тело целиком, и вывернулась из кольца его худых и длинных рук, не встретив никакого сопротивления. Только ноги всё равно не слушались, делали мизерные, медленные шаги, словно хотели навсегда остаться на том самом месте, в полутёмном узком коридоре, между стареньким трюмо с заляпанным зеркалом и чужим теплом, в котором я на самом деле так сильно нуждалась.       — Очень, очень много, Маша. Советую тебе начать читать как можно скорее, — с болезненной усмешкой прошептал Кирилл за моей спиной и тем самым словно с силой подтолкнул меня вперёд, прямиком к нашей с Ксюшей спальне.       Стопка учебников лежала на углу стола, уже не такая ровная и аккуратная, как в начале лета: слишком часто я вырывала эти книги из цепких пальцев Зайцева, настойчиво желавшего как прежде позаниматься вечерами, а потом со злости швыряла их обратно, от необъяснимой досады не желая к ним больше прикасаться.       Но теперь — хотелось. С тоской, разливающейся в груди сильным ядом, с предчувствием надвигающейся беды, с непонятным предвкушением того, что вынести будет не под силу.       Я раскрыла первую книгу, перевернула несколько страниц. Ещё и ещё, от резких неосторожных движений тут же порезав себе палец. Руки так дрожали, что у меня не получалось ухватиться на шершавые уголки страниц, и я просто взялась за обложку и начала трясти книгу.       Одну. Вторую. Третью.       Все до последней.       Цветы кружились в воздухе и оседали на пол, усеивая его сплошным пёстрым ковром. Они прорастали и стремились вверх, тянулись к потолку упругими и хрупкими бутонами, нежными и яркими лепестками, чуть побледневшими или потемневшими листьями. Они росли, росли, росли надо мной, оборачиваясь цветущим летним лугом, раскинувшимся прямо под моими ногами.       Только не они росли, а я падала, вновь разбивая себе колени. Растерянно трогала пальцами собственные щёки, не в силах поверить, что по ним так стремительно стекают солёные капли, пропитывая футболку насквозь и капая на сухие, беспомощные стебельки.       Хрупкие. Но всё равно красивые.       Я обхватывала себя руками, раскачивалась из стороны в сторону и плакала навзрыд. Оплакивала правду, к которой шла так долго, и которая наконец стала очевидной.       Это не привязанность. Это не жалость. Это не доверие.       Это…