Бери шинель, пошли домой.

У Миши от кошмаров, пробуждающих среди ночи, тех самых, с трупами, кровью и вражеской артиллерией, сосёт где-то под ложечкой. Выгрызая, буквально, пейзажи уродливой, ни разу не геройской смерти, на крышке, кроющей купол подсознания. У Миши руки бьёт неритмичный тремор — с таким точно чечётку не станцуешь. Максимум — вальс на похоронах психики и могилах врагов и сослуживцев. Врагов и сослуживцев — вместе. Потому что в ночи Бестужев делить их могилы не мог. Особенно в своей голове. Так как в реальности все всё равно были сброшены в одну единую. А смерти ведь плевать из какой могилы на плечах своих утаскивать мёртвых. Юноша сел на кровать, устало потирая стальные, не поднимающиеся веки. Плечи дрожали тоже, в унисон с ладонями. Так же иррационально, так же неритмично. Неритмичный унисон — в целом, полный абсурд, но Миша почему-то возвёл его в абсолют, сделав гимном собственной жизни. Миша научился танцевать под него и чечётку, и даже рад был бы закружиться в вальсе, только пока было не с кем. Хотя и в последнее время он упорно своим партнёром-товарищем представлял того, чьи обои в квартире стали потерянному Мише родными. Он ведь и сам не понял, как обрёл дом там, где должен был про него забывать. Вальс, усталость и изорванные местами жёлтые обои — таким Бестужев представлял себе дом. Дом, чтобы жить. Дом, чтобы, вероятно любить. Дом, чтобы наконец чувствовать себя не бездомным. Родным. Мише родство не биологическое — чуждо. Миша как огня этого чувства шугается, сам того не замечая, приближаясь ближе. Получая ожоги, будучи сам солнцем, интересовался каково это — быть родным? Родным кому? Сергею Ивановичу, который не подозревает даже о потенциальном родственнике, тихо сопя сейчас в своей постели. Наверняка, его будит икота, вызванная Бестужевскими мыслями заполночь. В кудрях юноши копошился ночной, прохладный, свежий ветер, а плечи все так же дрожали, благо уже не из-за кошмара. От сквозняка. Ну или от странного чувства в районе желудка от воспоминаний о преподавателе, который обещал научить того французскому. А научил по итогу любить. Миша закурил, до этого три раза пытаясь поджечь не поджигаемую спичку. Коробок каким-то невиданным образом промок и Рюмину придётся доставать новый. Дым дешёвой папиросы вставал толстой стеной перед лицом юноши, не давая тому посмотреть из окна на ночной двор. Ему, сквозь пелену белёсого дыма вдруг привиделась чья-то до боли знакомая бритая голова. Потерев тыльными сторонами ладоней глаза, он осоловело вытянулся вперёд, выглядывая в окно. Наполовину высунулся из форточки, будто собирался прыгать, он еще раз взглянул вниз. Там в коричневой шерстяной жилетке поверх песочного цвета рубашки стоял Арбузов, глупо улыбаясь. Он почесал макушку с видом самого глупого в мире человека. — Ты чего здесь?! — удивился Миша, окидывая взглядом темную улицу. Ночь на дворе, глубокая. — Да, не спится чего-то… — протянул тот, водя носком своей туфли по земле. Гладко начищенные, они блестели при свете луны. Сегодня полная. Миша даже спрашивать повторно не стал, только буркнул, выкидывая бычок в урну аккурат под окном, тихое «сейчас выйду». Наспех накинул серый, бережно связанный мамой несколько лет назад на Мишин день рождения, свитер. Такие — на вес золота, что тогда, что сейчас. Как символ родительской жертвенности, Миша его бережно, очень бережно хранил, надевая в особых случаях. Возможно, сейчас — особый случай. Антон поёживался от редких порывов ночного ветра, обнимая себя руками, возможно ещё и мыслями. Миша вышел из квартиры, как и из подъезда, почти бесшумно, выполз, как питон. Так же безмолвно поздоровался с Антоном, так же безмолвно они и выдвинулись в путь. Оба не знали — куда. Оба понимали — зачем. Им это было нужно. Вот так посреди ночи молча идти по спящему городу, думая о своём. И о чужом тоже. — Чего не спишь? — прервал молчание Арбузов, загадочно улыбаясь, шаркающему рядом Бестужеву. — А ты? — парировал Миша, протягивая пачку сигарет другу. Когда пачка дешёвых папирос стала символом верной дружбы? Вероятно тогда, когда они сами стали на вес золота, а делиться ими означало — жертвовать. Собой. Потому что сигареты — уже часть тебя. Ещё оттуда, с войны. Прикипели, приелись, осточертели. Но отрывать — жалко, невозможно почти, как что-то по истине родное. И может Миша ошибался, плутал в мыслях и заблуждался, но даже едва знакомые жёлтые обои в чужой квартире, пропахшей дешевым чаем и французским языком, казались гораздо роднее этих самых сигарет. — Бессонница, — ответил Антон, закуривая. — А у тебя кошмары, да? — Я даже не буду спрашивать как ты понял. По мне, наверно, заметно, что я «с приветом» — буркнул Рюмин, покрутив пальцем у виска. — Ну я бы не сказал, — нахмурился Арбузов, разыгрывая удивление. Он снова затянулся сигаретой и бросил окурок (жизни) на асфальт, прибив его для надёжности сверху подошвой своего ботинка. Мишу от резкого порыва ветра тряхнуло слегка, хотя он списал это всё на судороги. Странная расстановка приоритетов, нелогичная и чересчур гиперболизированная. Как будто нужно через силу, самовнушение и обман быть героем, а не правдиво — озябшим. — Нет, ты мне всё-таки объясни, — протянул Миша, останавливая товарища, — как ты понял, что я спать не буду? — Я и не понимал, — хмыкнул Антон, пожимая плечами, — я почувствовал. — Ты просто стоял у меня под окнами и надеялся, что я проснусь. — Если тебе так удобнее. Они рассмеялись. В небе звёзды яркие-яркие, как будто Млечный Путь — это хрустальная люстра. Будто небо, усеянное кометами, — потрескавшийся потолок, в ночи кажущийся чёрным. Будто панельные дома, буквально ставшие в круг, — те самые стены с жёлтыми, родными обоями. Иначе почему Миша чувствовал такую свободу и тепло на улице ночью? Почему внезапно почувствовал, что это место на окраине города — его, родное? Он чувствовал присутствие кого-то очень важного рядом. Присутствие Серёжи. Он чувствовал Серёжу. Каждой фиброй собственного тела, каждой пролетающей в голове мыслью, каждым вдохом и выдохом он ощущал его. Серёжа окутал собой не только задворки Бестужевского сознания, но и тело, и окружающую действительность. И даже ветер, колышащий пряди золотых кудрей на его голове, гулко шептал, пролетая: «Серёжа». Мише от такого помешательства не по себе. Страшно, грустно, обидно. Страшно, что не сможет признаться. Грустно, что не будет понятым, а скорее обруганным. Обидно, что «у всех любовь как любовь, а у меня не пойми что». — О чём задумался, Мишань? — спросил Антон, обнимая себя за плечи. Всё-таки подул холодный ветер, чёрт бы его побрал. — О самом высоком, дружище, — усмехнулся Рюмин, — о любви. Антон вопросительно поднял бровь, но спросить то, что хотел не решился. Да впрочем, Миша сам ответил. — Влюбился я, Антох. В воздухе начинали появляться крупицы удушающей пыли. — Расскажешь? — Ты от меня отречёшься. — Спятил? — Арбузов дёрнул его за рукав, останавливая. Хмурый, как грозовая туча, отказов он не принимал. — Это мужчина, — выдохнул Бестужев, искоса глядя на друга. Убьёт или помилует? — И я не знаю, что делать. Юноша опешил настолько, что даже свитер из смертельной хватки выпустил. Силы требовались для раздумий. — Вот те номер… — Давай только без рук! — крикнул Миша, закрываясь, когда Антон резко дёрнул ладонью. Пора бы научиться различать, когда человек хочет тебя избить, а когда почесать голову. — Эй, эй, эй! — заметался Арбузов, увидев, что у друга предистеричное состояние. — Всё… Нормально… — Уверен? — Вообще не очень. — Я понимаю, — Миша почесал затылок. — Только ну, сделать ничего не могу… Антон шмыгнул носом и как-то неопределённо посмотрел на друга. Позже Рюмин узнал определение этого. Пустота. Хотя, вроде бы раньше она была ему родной. Ну ничего, богатой будет. Арбузов первый шагнул на встречу ночи, не понимая, что может сказать ободряющего. И для Миши, и для себя. Но гулять молча явно получше, чем стоять молча, глядя друг другу в глаза. — Но жить-то надо как-то дальше… — прервал молчание Антон. — Надо, — не уворачиваясь, ответил Миша. — А хочется? — Не очень. В этот же момент юноше на глаза попался небольшой камень, мирно лежащий на дороге. Он пнул его со всей силы, так что от звука, рядом идущий Бестужев едва заметно поморщился. Было понятно, даже по этому камешку, что другу — неприятно. Скорее даже, непонятно. Поэтому тему Рюмин поскорее решил перевести. От греха подальше. И от статьи. — Помнишь, говорил мне, — начал Миша, похрустывая попутно суставами пальцев, — что хочешь подругу найти? — Ну, помню. — У меня идея есть. — Если ты снова решил заняться сводничеством, то я заранее против, Мишель, — проворчал Антон, тряся указательным пальцем у Бестужева перед носом. Юноша ехидно улыбнулся и встряхнул головой. Да, это то самое, чего ему так долго не хватало. — Да чего ты, — промурлыкал Миша, аккуратно отводя руку друга в сторону. — Я уже все придумал. Когда ребята ещё учились в школе, Миша слыл самым главным дамским угодником, свахой, казановой и кем только не лень. Надо сказать, что слухи пускали не слишком оправданные, ведь девушек у Мишеля было не так много. Но явно больше, чем у пацанов из параллельного класса. Вот и распускали сплетни. Девочки тоже от мальчиков не особо отличались, и если внимания от молодого человека не получали, тоже за спиной начинали творить различные непотребства. Другими словами, нажил себе Мишель «потрясающую» репутацию. Лучше некуда. Но, как говорится, хочешь жить — умей вертеться. Вот Рюмин этим и пользовался. Раз, бывало, познакомится в местном парке с девчушкой симпатичной, понравился ей, а там за близкого друга и сосватал. Правда, получил потом по шее и от девушки, и от друга за то, что тот тоже получил по шее от девушки. Круговорот тумаков в природе. После этого, будучи тем самым парнем, Антон Мишелю дела амурные доверять перестал. А тот ведь с самыми искренними добрыми намерениями! Вот какая жизнь — штука несправедливая, оказывается. — Даже слушать не хочу, Стужа, надоел мне со своими планами уже, не успев начать, — протараторил Арбузов, хмурясь. — А я не радио, чтобы под твои желания подстраиваться, — показательно насупился Миша. Антон украдкой взглянул на друга. Тот продолжать, видимо, не собирался. Он аккуратно ткнул того пальцем в плечо. Ноль реакции. Из-за такой вот склонности Бестужева к показательным обидам — на деле просто фарсу — у Антона всегда было представление о том, что нужно делать, когда подобное происходит. Планы у него были, одним словом, гениальные. Вторым — наполеоновские. Сделав вид абсолютно уравновешенного и незаинтересованного в ситуации человека, он выпрямился, потирая ладони рук друг об друга. Как будто замёрз. На самом деле, воплощал коварный план. Резко дёрнувшись в сторону, он схватил друга за колени с обратной стороны и поднял в воздух. Миша истерически вскрикнул от неожиданности, ощутив как стопы быстро оторвались от земли. Думать он хоть и умел быстро, но всё равно догнать темп, с которым Арбузов закидывал его на плечо, не мог. — А! — заорал истошно юноша, почувствовав, как под коленками ещё и внезапно стало щекотно, — Боже, Арбузов, отпусти! — А ты не ори! — рассмеялся Антон, продолжая щекотать того, теперь попутно раскручивая в воздухе. — Ради матери! — Не ори, кому говорю! Внезапно форточка на втором этаже открылась. Антон замер, как статуя, позволяя Рюмину спрыгнуть с собственных плеч. Из окна высунулся осоловелый мужчина, явно не чтобы спросить как пройти в библиотеку. Мише на секунду показалось, что он их прямо тут и пристрелит. Додумались, умники, кричать среди ночи под окнами жилого дома. — Вы что… — заорал истошно мужчина, корча непонятную гримасу. Миша почему-то вспомнил своего учителя физкультуры и его любимую фразу: «ноги в руки — и вперёд до китайской границы!» Сейчас ему казалось, что что-то очень важное было забыто им же на этой самой границе. И очень нужно было сейчас туда как можно быстрее добежать. Поэтому, схватив друга за рукав, Миша выкрикнул «Валим!» и они ринулись бежать подальше от дома, сверкая пятками. Главное, чтобы он не запомнил их лиц. Бежали не так уж долго, до первого тёмного проулка, в котором не то, что лиц, даже рук собственных не увидишь. Одышка в перемешку со смехом давила сверху на диафрагму, не позволяя без боли наполнить воздухом лёгкие. Миша оглянулся и рвано выдохнул, не заметив вокруг никого. Антон пытался сделать выражение лица хотя бы капельку серьёзней, но ничего, конечно же, не вышло. То ли оттого, что не хотелось, то ли товарищ оказался слишком смешным. — Пойдём, дружище, — лучезарно улыбнулся Рюмин, — я отведу тебя в прекрасное место. Довериться Бестужеву — это сыграть с самим собой в рулетку. Но в такой день может и повести. *** Миша комкал край свитера в руках, перекатываясь с одной ноги на другую. С одной стороны, хотелось сбежать и скрыться, чтобы ни один патруль никогда не нашёл. С другой, желание ворваться внутрь и осуществить задуманное пересиливало. Рюмин с трудом переборол собственные заскоки, и до конца осознав, что Антона рядом больше нет — поднял руку и позвонил в звонок. Он и не заметил, как пока прогуливался и налаживал чужую личную жизнь, ежесекундно думая и о своей, наступило утро. Понадеялся, что преподаватели — ранние пташки и гостям в восемь утра будут несказанно рады. Чаем, может, и не угостят, но взашей не выгонят. Из-за двери послышались шаркающие шаги и сонное ворчание. Миша сглотнул, нервно оглядываясь по сторонам. Искал пути отхода. — Кто там? — послышался звонкий баритон Муравьёва-Апостола. — Аристотель, — лучезарно улыбнулся закрытой двери Мишель, запихивая все свои волнения глубоко внутрь. Только дрожащие пальцы его тотчас выдавали. — Что? — Это Бестужев, Сергей Иваныч, я тут вот… — он замялся, подбирая слова, лишь бы не получилась полная околесица. Она, почему-то всё равно получилась. — К вам пришёл. — Я заметил, — недовольно буркнул преподаватель, отпирая дверь. Рюмину открылась ошеломляющая картина: растрёпанный Апостол-старший в наспех накинутой, криво застёгнутой рубашке, с застывшим на лице зевком. — Ну и что вы здесь делаете, господин Бестужев-Рюмин? — удивился наконец преподаватель. — Я поговорить пришёл… — почесав затылок, протянул Мишель. Сергей потоптался едва в проходе, но прильнув спиной к дверному косяку, юношу в квартиру пропустил. — В комнату дальнюю проходите, брата разбудить не смейте. — Слушаюсь. В большое окно били яркие солнечные лучи, заставляя находящихся в ней жмуриться, как сонных котов. Шторы были раздвинуты в разные стороны, что Мишу, конечно, ввело в изумление: — Так вы давно бодрствуете, Сергей Иваныч. — Ну может оно и так, — улыбнулся Апостол. — Но Полька спит ещё. Миша, признаться, не знал куда себя деть. Бросил взгляд на кровать, та не заправлена, да и садиться на неё без разрешения — незнакомцу чуждо. Встал по итогу рядом с окном, разглядывая прекрасный вид из него на утреннюю Москву. Не обратил даже внимания на стул, стоящий подле. — О чём вы поговорить хотели, Мишель? — спросил Муравьёв. Миша провёл рукой по подоконнику, набирая в лёгкие столько воздуха, сколько мог в них до боли под рёбрами унести. — Вы помните, что говорили мне как читали Островского? — начал он, смахивая капли пота со лба. — Ну, помню… — Вы помните как Корчагин влюбился в Устинову, — продолжал Миша, не оборачиваясь, — помните? Сергей незаметно кивнул, прохрипев тихое «Ага». —  Вы помните, она отказала ему, сказав, что быть им вместе — невозможно? — он развернулся. На лице его не было и тени улыбки. — Вы просите у меня совета по делам сердечным? — удивился Апостол, вставая с кровати, — Я в таких делах вам не наставитель. — Как раз вы. И только вы. Мишель нервно сглотнул. Его взгляд нервно забегал, не резче чем тряслись руки, но ощутимо. Мысли в голове путались в тугой комок, не давая ни распутать их ни сплести в единое предложение. — Мишель, я не совсем понимаю… — Нет, постойте! — наконец решился Бестужев-Рюмин, — Я бы хотел… Как бы это правильнее… Признаться, в общем, я хотел. — В чём? — В любви. — Кому?! — Получается, вам. Взгляд у Апостола пустой. Не тот, что раньше. Не такой хаотично бегающий по комнате, как у Бестужева, но и не полный отчаяния. — Это не правильно, я знаю, — сокрушался Миша, хватаясь за голову. — Но разве я могу по-другому? Он подскочил к Муравьёву, падая пред ним на колени. Библейская картина. Глаза, карие, янтарные, такие же драгоценные как и камень, прожигали взглядом, затуманенным, насквозь. Не поддаться — трудно. Справляться с собственным желанием — ещё труднее. Особенно, когда влечёт. Ладонь Апостола сама легла на щёку юноши, заставляя млеть и за прикосновениями сильнее тянуться. Туманный взгляд карих глаз столкнулся с пронзительным голубых и, кажется, второй победил. Да и схватка была неравной. — Молчите, Мишель, молчите, — прошептал Апостол, обжигая чужую щёку тёплым дыханием. Ни разу до этого ему не приходилось целовать мужчину. Ни разу до этого он не чувствовал, что хочет этого так сильно. Ни разу он так не боялся, как во время этого поцелуя. Нежность — не конёк военных, пусть даже им и приходится преподавать французский. Целовал Сергей жадно, напористо и осознанно. Осознавал он, что влюблён или что абсолютно не знает что делать дальше, неизвестно. Но целовать Бестужева ему, несомненно, нравилось. Возможно, даже больше чем жить.