Бери шинель, пошли домой.

Видимо, Сергей Иванович решил посвятить французскому добрые полтора часа, то бишь, целую лекцию. Миша устало пытался успеть за потоком мыслей юного преподавателя, но получалось не всегда, так что он просто мысленно молился за собственную кисть руки и то, чтобы он прямо сейчас не отвалилась. Смахивая маленькие капельки пота, проступившие от длительного поглощения новой информации, со лба, он изредка поглядывал на соседку, которая, в принципе, своей краснотой и видом вообще ничего не успевающего человека напоминала Мише его. Ткнув её осторожно локтём о предплечье, он тихо спросил: — Ты вообще, хоть что-то понимаешь? — Не-а, — отрицательно покачав головой, ответила она. — Я Мишель, кстати, — потянул Бестужев руку для рукопожатия. — Очень красивое имя… Аня, — ответила девушка тем же жестом. Ловко перехватив её руку за запястье и вложив свою, он коснулся губами тыльной стороны кисти. Аня смущённо улыбнулась и покраснела. — Миша, я вам не мешаю? — окликнул юношу преподаватель. Заметил он их короткий диалог совсем недавно, просто увидел пируэты Бестужева и решил поинтересоваться, почему его лекция превратилась в дом свиданий. — Ой, нет, извините, мы просто… — затараторил Бестужев, отпрянув. — Да-да, я понял, — остановил его Сергей Иванович, поглядывая на красную, как рак, Аню, — А теперь весь тот же диалог, но громко и на французском. — Но, Сергей Иванович… — возмутилась девушка. — Никаких «но», госпожа Бельская. Я жду. Делать было нечего, дело было не вечером. Выкручиваться пришлось обоим, благо Мишин природный артистизм и совершенное отсутствие стыда, вызванное, наверняка, полу-уличным воспитанием, как всегда спасли ситуацию. — Comprenez-vous un mot, Mademoiselle? — обратился Бестужев к девушке, поднимаясь со своего места. — Non, monsieur, — ответила смущённо Аня, вставая со своего. — Si vous êtes intéressé par le nom d'un jeune homme aussi attrayant, alors je m'appelle Michelle, — продекламировал он, с улыбкой во все тридцать два зуба, обращаясь не то к Ане, не то к самому Сергею Ивановичу, что стоял, руками оперевшись о стол и глядел на сие действо исподлобья. — Nom étonnant. Je m'appelle Anna, — с улыбкой вторила Бестужеву девушка, протягивая руку. — Enchanté, chérie. — протянул с хрипотцой Миша, касаясь губами тыльной стороны ладони девушки снова. — Достаточно! — гаркнул голубоглазый преподаватель на парочку, да так, что они вздрогнули. — На сегодня, я думаю, достаточно. — смягчился он. — Бестужев, браво! И демонстративно похлопав новому ученику, он расплылся в улыбке. Аня прыснула в тот же момент, а сидящие сзади подхватили. Смех и аплодисменты разразились по аудитории громом, оповещая всех оставшихся о конце занятия. Миша, вспомнив о том, что ничего не понял, заметно погруснел и побрёл уныло к кафедре преподавателя, где Сергей Иванович старательно перекладывал бумажки из одной стопки в другую. Дёрнув для уверенности ремешок сумки, он начал свою короткую, но очень эмоциональную речь: — Сергей Иванович, я хотел попросить вас объяснить мне ещё раз все то, что вы рассказывали сегодня, потому что, если признаться, — выдыхнул Миша, потирая переносицу, — Я не понял ничего. — Меньше нужно было с барышнями заигрывать и больше слушать, господин Бестужев-Рюмин, — без тени улыбки проговорил брюнет и взгляда на Мишу не подняв. — Обижаете, Сергей Иваныч, — протянул, по-кошачьи мурлыкая, юноша, — Я все записал. — Ну вот, пойдите домой, перечитайте записанное, разберитесь, — начал говорить он, растягивая слова, — Если не разобрались — ещё раз перечитайте. Я ведь не попугай, верно? — Верно. Но, Сергей Иваныч, у меня почерк как у пьяного жирафа, — начал оправдываться Бестужев, — Я не пойму. — Потрясающе. Мне ещё и чистописанием с вами заняться? — поднял он удивлённый взгляд на юношу. — Ну, я не настолько наглый. Просто французский, — настаивал Бестужев. — Если бы французский был простым, Миша, — произнёс преподаватель, поправляя волосы, зачёсанные назад, — То вы бы, я думаю, справились. Хлопнув Бестужева по плечу, он мягко улыбнулся, выводя парня из какого-то минутного транса. То ли голос его на юношу так действовал, то ли духота в помещении, то ли французский… — Ну, я же признаю, Сергей Иваныч, туповат. — Это я уже понял, господин Бестужев-Рюмин, не нужно снова повторять, — рассмеялся Сергей Иванович. Зычно так, открыто, что даже самого Мишу смеяться заставил, заражая. — Вы ведь, я так понимаю, не отвяжитесь? — спросил голубоглазый, обходя стол и подхватывая со стула свой портфель. Получив утвердительный ответ он глубоко вздохнул и подытожил: — Тогда, я напишу вам адрес, мне будет удобнее не тащиться к вам через полгорода в университет, а принять у себя дома. Правда, вероятно, тащиться придётся вам, — почесав голову дополнил он и протянул Бестужеву листок с наспех начерканным адресом. — Спасибо, Сергей Иваныч, как я вас могу отблагодарить? — обрадовался Миша. — Учитесь усерднее, господин Бестужев-Рюмин, — Всего доброго. — До свидания, Сергей Иваныч, — отсалютировал юноша, уж было собравшийся с победным кличем вырваться из аудитории, но вдруг вспомнил, — А когда мне приехать то? — Завтра и приезжайте, ежели дел у вас никаких нет. К семи вечера. — Хорошо, спасибо! — прокричал он, чуть не врезавшись в дверной косяк. Сергей Иванович в ответ только усмехнулся, не успев поправить мятежного юношу, что он не «Иваныч». Ну да и бог с ним, с этим отчеством, всё равно придётся смириться, если он завтра объявится на пороге его квартиры. Миша же, окрылённый своей отрадой глаз, души и тела — учёбой, вылетел из аудитории, чуть не сбив Бельскую, поджидавшую его у входа, дверью. — Миша! — Святые угодники, как я посмел! — снова начал театральничать Рюмин, — простите меня, мадемуазель, ради всего человечества. — Прощаю! — звонко рассмеялась Аня. — Ты чего здесь? — Хотела пригласить прогуляться, — смущённо проговорила она водя ножкой, одетой в аккуратную красную туфельку, по ковру. — Предложение интересное. Где ты живёшь? — невинно поинтересовался Бестужев, не осознавая бестактность своего вопроса. Ну да, спрашивать у едва знакомой девушки адрес — верх этикета и манер. — Ну… — Да я не это имел в виду. Я просто сейчас направляюсь к товарищу, — оправдывался юноша, — и мог бы по пути проводить тебя. — А, ну я не далеко живу, на Вернадского. — Мне правда совершенно в другую сторону, но я просто не могу не составить тебе компанию, если ты не против. — Я совершенно не против, Мишель. Я же могу называть тебя Мишель, да? — уточнила Аня. — Естественно, мадемуазель. Вам позволено всё, — протянул Миша, подмигивая. Аня звонко рассмеялась. Кажется, день обещает быть весёлым… Солнце светило, заставляя людей жмуриться и прикрывать головы портфелями, чтобы не получить тепловой удар. Пара студентов, как ошпаренные, вылетели на улицу, звонким смехом оглушая всех проходящих мимо. Измученный рассуждениями и воспоминаниями, Миша осознавал, что давно не чувствовал такой лёгкости и… Счастья? Счастье было нирваной, относительной и эфемерной. Счастье Мишино было в спокойствии, а его он обрести не мог. Оттого, видать, что спокойствие приходит тогда, когда ты на своём месте. Когда ты ничего не теряешь и не ищешь. А Рюмин искал, и искал с заядлым постоянством. Искал уголок себе в этом городе, чтобы вновь себя важным почувствовать, своим. Родным. Тепла родственного и надёжности он не добирал значимо последние три года. Мнимой роднёй считал пули и взрывы, просто потому что породниться больше не с кем было. Товарищи погибали, оставляя внутри пустоту свербящую, и отгородив себя от лишней боли, Миша решил к ним не привязываться. Искал утешение в буре бомб осколков, убеждал себя в особой романтике, но так или иначе понимал, что на войне не место чему-то родному и тёплому. И сама война холодная, безжалостная и чужая. И благодаря ей, Бестужев и всем, и себе чужд. Подставляя лицо свету солнечному, он хмурился, хватая за руку светловолосую девушку. Она была красива до безумия. Не так бурно и страстно, как Маргарита Мастера, а нежно и невинно. Щёки румяные, извечная улыбка, изящным изгибом вырисовывающаяся на не менее изящном лице. Точёная фигура, одетая в белое платье в мелкую красную клеточку. Волосы, чуть светлее Бестужевских, аккуратными локонами ниспадающие на плечи. И смех звонкий, оглушающий приятно. Привлекательна была до одури. «Первая красавица на деревне» — подумал Миша, тянув её за собой вглубь улиц. — Миш, нам налево! — переключила она внимание на себя. — А мы пешком пойдём? — удивился юноша, останавливаясь. — А чего же нет? Погода хорошая. Пошли. — Ну, пошли. Здание университета отдалялось, а кареглазый пытался в голове своей отложить лучшие его черты. Мало ли, может завтра он проснётся с амнезией и забудет всё, что происходило днём ранее. Забудет солнце это ясное, небо чистое, глаза зелёные напротив и Аню, что-то увлечённо рассказывающую. Как славно, что всё это он пока помнил, а имя собственное периодически забывал. Забывал, просыпаясь от ночных кошмаров с оторванными руками и ногами, с минами и взрывами. Забывал, когда мимо домов развороченных проходил. Забывал, просто у окна сидя, рассуждая о вечности и бытие. Удивительная штука — память, после войны она начала работать выборочно. И хранила она в себе очень многое: образы, места, ощущения. Но не эмоции. Их будто вырвало из нутра щипцами цепкими и отбросило куда подальше, не собираясь возвращать назад. А Миша пытался, снова и снова, день за днём, заполнять эту пустоту. Событиями, предметами, людьми. Люди для Мишеля служили теми самыми точками невозврата, магнитами, пунктами назначения. Люди были разные. И чувства к ним тоже были разные. Одни, жестокие фашисты, которых Бестужев ненавидел до стука зубов и красных, наливающихся отборной яростью, белков глаз. Другие, люди обычные, гражданские, обязывающие защищать и прививающие гнетущее чувство долга. Те самые, перед которыми ты, прежде всего, офицер, а только потом человек. Третьи же, родные. Те родные, которых Миша запомнил, уезжая на западный фронт в сорок втором. Те родные, которых видел во снах, пока товарищи дежурили в ближайшем лесу. Те, кого он, когда приехал чувствовал уже не р о д н ы м и. И сам себе он родным быть перестал. — А что за товарищ, если не секрет? — поинтересовалась Аня, накручивая локон на изящный пальчик, и выводя Бестужева из раздумий. — Мой старый приятель, Арбуз… — начал рассказывать Миша. — Арбуз? — удивилась девушка. — Да-да, Антон Арбузов, если быть точнее, — рассмеялся юноша, а потом похлопал по карманам своей сумки, старательно что-то выискивая. Достал потрёпанную пачку папирос и вопросительно взглянув на Бельскую, спросил. — Мадемуазель, вы не будете против, если я закурю? — Нет, только если поделишься. Глаза у Мишеля округлились, а мозг отказывался принимать эту информацию. Казалось бы, на вид спортсменка, комсомолка, мамина радость Анечка Бельская и курит. Во дела… — И давно ты…? — увиливал от вопроса Рюмин, протягивая девушке пачку. — С шестнадцати лет. — пожала плечами она, ловко выудив из коробочки одну папиросу. — Уже четыре года, получается. — А начала почему? — спрашивал Миша, поджигая спичку из такого же помятого коробка. Он помнил когда и как выкурил свою первую сигарету. Помнил поминки сослуживцев, где оная была ему предложена. Помнил едкий дым, обволакивающий горло, заставляющий кашлять непрерывно, и горе тоже помнил. Ещё более едкое, липнувшее к стенкам нутра и проедая его насквозь. Помнил, как стал постоянно глушить это самое горе таким же горьким дымом. Как говорится, клин вышибают клином. А Миша горечью дыма глушил горечь утраты. — Папа ушёл на фронт, — сделала Аня затяжку, скурив за первую треть сигареты. — Маме было тяжело. Очень. Я устроилась на фабрику после школы. Форму военную шили. Но денег всё равно было мало, видимо поэтому я решила тратить их на сигареты, — усмехнулась она, делая вторую затяжку. Ещё половина. — Мне их паренёк покупал. Представляешь, в армию не хотел идти, скрывался? И из пачки по три сигареты требовал как проценты. — А не жирно ли? — возмутился Бестужев. — Вот и я о том же, Миш! Я пашу сутками, мать пашет, а с меня какой-то, пардон, раздолбай требует три сигареты. Письма от папы долго не приходили, мама волновалась очень, боялась что умер. А в сорок третьем «треугольник» пришёл, — многозначительно посмотрев на юношу, Аня сделала третью затяжку и затушила окурок о ближайшую урну. Как же Мише хотелось думать про геометрическую фигуру. Но не получалось. Не мог он. Будто смерть оккупировала собой сознание, выгоняя все обыденные мысли. Только смерть, только она одна царила в головах у таких юношей, что видели кровь, что видели голод, что видели саму смерть. Запечатляли, будто мгновенной фотографией, и вклеивали в альбом своего сознания не на клей даже, а на бетон. Чтоб отодрать невозможно было. — Продолжай, — мягко произнёс Миша, аккуратно хватая девушку за руку. — Ну, — замешкалась Аня, отвечая ответным жестом юноше, — Тут в общем-то кульминация. Объявился снова паренёк этот. Любить, говорит, тебя буду, выходи за меня замуж. И за руки хватает в проулке. А дело-то ночью было. Ну я отнекиваюсь, мол, мы друг друга не знаем толком, какое замуж? А он всё гнёт свое: отец твой умер, не кому за тебя заступаться, за мной как за каменной стеной будешь, только отдайся. Ну я поняла, что он от меня хочет и что ждёт меня после этого замужества, и сумкой ему по морде зарядила. — А он что? — не скрывая своего удивления, произнёс Миша, затягиваясь. — А он ещё домой ко мне приходил после этого, — хмурясь отчеканила Аня. — Мать кошмарил, мол, дочь ваша калечит меня, хулиганка. Дай, говорит, благословение, я её не обижу. Ага, как же. Дядя мой приехал, мамин брат за день до этого. Маме помогать с деньгами, у него зарплата большая была. Ну он услышал из соседней комнаты, пока спал, и в коридор вышел… — Он… — Да, надавал ему люлей и чуть с лестницы не спустил, благо мама остановила. В общем, больше мы не виделись. — подытожила Аня, грустно улыбнувшись. — Вы очень смелая, мадемуазель, — решил поднять Миша настроение девушке, — И сильная. Я восхищён. — Благодарю, месье, — склонилась в реверансе Бельская, — Мы, кстати, уже пришли. Аня указала на пятиэтажный дом с бежевыми стенами и серой крышей. Маленькие балконы аккуратно высовывались на этажах, не портя картину в целом, и Миша даже засмотрелся. Похожие дома он видел в Европе, проходя маленькие города и большие столицы. Такие же бежевые, ветхие, с серыми крышами и серым небом над головами прохожих. Тучами сгущалась война над мирными гражданами, а дождём проливались её жертвы. Голубое небо было застлано усталостью, непониманием и страхом, коробящим всех и каждого. — Спасибо, что проводил. Увидимся! — кинула Бельская на прощание, предварительно оставив быстрый поцелуй на щеке юноши. — До встречи, мадемуазель! — отсалютировал Бестужев, взмахивая рукой. Путь ему предстоял неблизкий. Но он того стоил.

***

Надавив на кнопку дверного звонка, Миша замер в ожидании. Страх снова сковал все тело, не давая пошевелиться. Страх, что сейчас из квартиры Арбузовых выйдет не Антон, с привычной улыбкой от уха до уха и блеском в ясных голубых глазах, а мама его, заплаканная и опечаленная. Когда судьба-злодейка разбрасывала верных друзей по разным уголкам страны, не давая возможности даже письма друг другу писать за неимением адреса получателя, так что оставлены они были в раздумьях о смерти друг друга. Да, Бестужев думал, нет, позволял себе думать, что Арбузов погиб. Он был из тех, что голой грудью на амбразуру, без брандспойта в пожар и без автомата на поле сражения. Отчаянный, мятежный и смелый до безумия. Он был из тех, кто вместо того, чтобы отсиживаться в окопе, бросался в бой. «Слабоумие и отвага». Так Антона окрестил Рюмин. Так Антон называл свою жизнь. Это стало его религией, а человеком он был очень преданным. Бестужев мялся, кусал губы, теребил край своей сумки, но уйти не мог. Тоже предан был. Дружбе и времени, вместе проведённому. Может, Антон был тем самым родным, кого Мишель старательно искал. Может, Антон был спасательным кругом для утопающего Бестужева. Слишком много «может», слишком мало «точно». Дверь отворилась с характерным скрипом, и Бестужев увидел удивлённое лицо Антона, высовывающееся из-за двери. Сказать, что Бестужев сам был не удивлён — ничего не сказать, ведь юноша какой-то частичкой своей души верил в товарищескую смерть. — Мишаня? Ты? — пробормотал Арбузов, выходя из квартиры. — Я, Арбуз, я, — улыбаясь во все тридцать два, протянул Мишаня и кинулся обнимать старого друга. Ребра, слава богу, были не сломаны, но попытка у них была. Потому что сила в Антоне была богатырская. — Ты как вообще… Когда в Москву приехал? — хлопая Бестужева по плечу, вопрошал блондин. — Вчера. Утром. — ответил Миша, крутя пачку сигарет в руках. Три затяжки Бельской не выходили из головы. Точнее, не выветривались. — Слушай, пойдём во двор, покурим. — Да ладно тебе, заходи ко мне. В комнате можешь. — Мама ругаться не будет? — играя бровями, произнёс Мишель. — Не боись. Привыкла она. — Ну пошли, — выдохнул юноша. Объятья с мамой Арбузова были что ни на есть крепкими. Будто рада она Бестужеву была как собственному сыну. Да, впрочем, так и было, ведь они с Антоном друг друга уже почти пятнадцать лет знали. Породнились уже. Миша подойдя к окну небогато обставленной комнаты, дернул за ручку окна, опираясь о подоконник и вдыхая свежий московский воздух. Хоть и был минуту назад на улице, все равно туда тянуло, потому что воспитан улицей был. Антон же, прикрыв дверь в помещение, уселся на кресло, сложив руки на груди, будто выжидал чего-то. Бестужев чиркнул спичкой и зажёг, предварительно зажатую в зубах папиросу. Затянулся, проверяя предел свой. Сколько мог он за раз выкурить, мог ли Бельскую обогнать. — Как море? — выдохнув дым в окно, спросил Рюмин. — Море… — усмехнулся Арбузов, откидываясь на спинку кресла. — Море волнуется, море живёт… -…море стихией тебя унесёт. — дополнил детскую присказку Миша, улыбаясь грустно товарищу. Когда он прожужжал Мише все уши тем, что он хочет стать моряком, тот пообещал ему, что обязательно станет. Антон даже присказку придумал, уже лет тринадцать ей. Он вообще на стихи был мастер. Оттого ли, что море его вдохновляло? Оттого ли, что сам кого хочешь вдохновил бы? Миша не знал. Но стихи Арбузовские ему нравились. Простые и красивые. Яркие и звучные. Как сам Антон. Сам для себя он был вдохновением, вероятно. Для окружающих же мог стать и религией. — А на земле как? - прерывает молчание Антон. — Громко и грязно. Выстрелы, бомбы, кровь, тела. Все как на войне. — делает еще одну затяжку Миша. — А в море спокойнее. — Я знаю. — Кого-то оно даже успокоило навсегда, — выдавливает из себя Арбузов, потирая переносицу. — Кто?! — поперхнулся дымом Миша, осоловело глядя на товарища. — Женя. И Коля, — загробным голосом произнёс Арбузов, глядя в пол. — Панов?! Оболенский?! — голос Бестужевский срывался на крик. — Да. Давно уже. Они… В общем пожертвовали собой ради спасения всего экипажа. — Боже… — ушам своим Миша верить отказывался, как всему себе в принципе. Миру в принципе больше доверять не хотелось. Два друга Бестужевских, что спины друг другу прикрывали постоянно. Что со школы все были вместе. Что на флот служить пошли вместе с Арбузовым. И теперь нет их. С лица земли стёрли и прахом присыпали. — Всё случается, Миш, понимаешь. И смерти тоже. А Рюмин не понимал. Не понимал каково это, будучи ясным пламенем, чумой заражающей, водопадом величественным, Антоном, черт подери, Арбузовым, говорить вот так легко. Не уж то даже самый мятежный и непостоянный, отчаянно верующий смирился. Смирение Антоново было громом среди ясного неба для Бестужева. Сам он, будучи со смертью одним целым, ночуя с ней в одной койке, смириться с ней не мог. Он потушил окурок сигареты, многозначительно глядя на людей по улице проходящих, будто они были ответами на все вопросы, накопившиеся в Рюмине. — А могилы? — поинтересовался Мишель, будто задавать вопросы его несказанно успокаивало. — Нету пока. Ну, их по морской традиции похоронили, а дальше… — Я понял. Так значит, море спокойное… — протянул Миша, складывая руки на груди. — Да. Спокойное, непоколебимое. Люди только, что в море выходят, безумные. — На войне все становятся безумцами. — Значит, мы одни из них. — подытожил Арбузов, глядя на юношу исподлобья.