Знойный майский день приветствовал солдат необычайной теплотой и безоблачным небом. Щурясь от яркого солнца, Миша спрыгивает с приступка поезда на перрон. Весенняя жара действительно не щадила ни город, ни его обитателей, потихоньку плавя всё, что попадалось на её пути. Очень хотелось расстегнуть гимнастёрку, раскрыв младую грудь прохладному ветру, но отчего-то руки сами не хотели даже приближаться к застёжке. Видимо, военная выдержка как нельзя кстати сказывалась на юноше, чему он сам был и рад и раздражён одновременно. Терпеть адские муки на солнцепёке не очень хотелось, но совесть предпочла перегрев бесчестию.
Отчаянно пытаясь не заплутать на уже ставших чужими за эти три года улицам, он старался найти пристанище своей мятежной юной душе, а именно, отчий дом.
Предвкушал встречу с матерью, её улыбку и скупую слезу на глазах отца. Грезил о долгих объятиях, вкусном (а главное —
сытном) обеде и дневном сне.
А ещё очень хотелось учиться. Поступить в МГУ, что видел в мечтах, обучаясь в школе, да и результаты экзаменов позволяли, правда, было одно маленькое «
но» — он припозднился с поступлением почти на четыре года. Но какая разница, что скажут обстоятельства, когда тебя ведёт мечта?
Одурманенный предстоящим поступлением он толком и не заметил как подошёл к самому порогу дома. Мялся у дверей долго, дёргая ручку сумки и поправляя пилотку на голове. Сладостное предвкушение сменилось на смятение и…страх? Внезапно он испугался, что мама не будет так рада его приезду, отец не пустит скупую слезу, а может, он вообще родителей дома не застанет. Страшился, что, вдруг, они погибли уже, а он и не в курсе был. Мысли вертелись в голове вихрем, сбивая с толка и даже с ног, поэтому, вцепившись в ручку двери подъезда, Рюмин резко потянул её на себя, головой взмахивая, будто все мыли прочь отгоняя, и думал: «
Будь, что будет».
Взбегая по тёмной лестнице и быстро минуя пролёты, он в миг оказался на родном четвёртом этаже. Оглянувшись вниз, он подумал о том, что может ещё не поздно выбежать из дома, дойти до вокзала, сесть на поезд и отправиться прямиком до Берлина. Он отвык от этой тишины, пения птиц за окном, светлых улиц. Он чувствовал себя чужим в этом «счастливом» городе. Родными ему стали взрывы и перестрелки, бомбёжки и оккупации. Матерью оказалась война, а отцом плен. Победа была лишь отдушиной в этой ужасной, кровожадной семье. Как милая младшая сестра, она освещала ему путь, служила отрадой глаз, души и тела. Быть может если б не было победы, если б второго мая они не вошли в город, то не было бы и самого Рюмина.
Дверной звонок затрещал под натиском Бестужевского пальца, а мысли из головы выветрились полностью, высвобождая место для приятной, прохладной пустоты. Голова не забитая рассуждениями нравилась юноше больше разгоряченого потока дум. Да вообще, многим нравилась. Его рассуждения устраивали далеко не всех, а однажды он чуть не схватил за них наряд. Критикуя действующую власть и господина Сталина в принципе (при условии, что сам воевал за СССР), он умудрился проколоться перед ярым коммунистом и патриотом, за что был сдан командиру батальона. Отмазаться удалось буквально чудом, хотя чудеса на войне дело привычное. Чудом не погиб на сражении, где земля навсегда схоронила в себе несколько сотен таких же молодых и беспечных, не схватив ни одного ранения кроме жалкого пореза на правом плече. Чудом попал в пехоту, сбежав из-под родительского запрета. Чудом дошёл до Берлина, оставляя позади десятки освобождённых городов и миллионы спасённых людей. Чудом вернулся домой, вылезши из-под груды обломков событий, а затем отряхнув гимнастёрку как ни в чём не бывало. Вся жизнь была чудом, а Миша охотно в это чудо верил.
За дверью послышались зычные голоса, обладатели которых грезили встречей, но уж точно не ожидали увидеть на пороге сына.
— Да-да, приготовила, — отвечала кому-то в квартире кудрявая женщина, открывая дверь. Не успев перевести взгляд, она уж было озвучила свой вопрос, но вдруг узнала в пришедшем собственного сына. — Вам ко… Миша?!
Объятья с мамой, те самые, долгожданные и желанные. Те, о которых Миша мечтал, лёжа в окопе под открытым ночным небом, пересчитывая звёзды под свист пуль и залпы орудий.
— Да, мам, я. Я так скучал, ты не представляешь, — шепчет Бестужев, зарываясь носом в светлые кудри.
— А мы то как скучали, Мишенька, — сквозь слезы проговаривает Екатерина Васильевна. — Так скучали…
Разорвать объятья всё-таки пришлось, хоть и не очень хотелось, но зная, что Бестужев-старший ещё не в курсе о приезде сына, по-другому было никак. Похлопав сына по спине, Екатерина Васильевна жестом указала ему вглубь квартиры, а сам Рюмин решил поскорее войти. Пахло детством: пирогами, вероятно, с капустой, что напекла мама с утра пораньше, свежестью западного ветра, который с необычайным постоянством обдувал Москву (а Бестужевские окна как раз выходили на запад), и хозяйственным мылом. На верёвках, что растянулись под кухонным окном действительно висело свежевыстиранное бельё.
Небрежно бросив коричневую сумку на пол в прихожей, Миша поспешил снять сапоги, в которых было несказанно жарко в такой знойный день. Оглянувшись на мать, Рюмин засеменил к проходу в кухню, что находился слева от прихожей, в надежде найти там отца. Но, резко заглянув внутрь, он не обнаружил там никого, за исключением, пожалуй, тарелки ароматных пирожков. Откуда такие яства у простых рабочих, да ещё и в такой кризис? Когда люди, теряя талоны, за которые они могли получить кровную пищу, буквально убивались. Когда три года питавшись консервами и перловкой, а изредка, каким-то фруктом, что от старшины перепадали на Мишкину часть, видишь на столе такой
подарок судьбы, чувствуешь прекрасный аромат, то отбрасываешь все возможные причины и оправдания. Так бы и простоял Мишель, глядя на пирожки из дверного проёма, продуваемый прохладным ветром, что мягко трепал за золотистые кудри, вечность, но отец, вышедший из ванной, ему такой возможности не дал.
— Здорова, сынок, — отсалютировал Бестужев-старший, обнимая остолбеневшего Мишу за плечи. — Как возмужал то! Обнимешь отца-то хоть, али позабыл совсем?
— Батя! — прокричал юноша, крепко прижимая грузное тело пожилого мужчины к себе. — Как вас позабудешь то? Каждый день вспоминал, каждую свободную минутку о вас думал.
— Ни строчки нам с матерью не написал тоже от того, что помнил? — усмехнулся отец, встряхивая сына за плечи. — Или от большой любви?
Громкий смех Павла Николаевича разразился громом над квартирой Бестужевых, да так, что искры из глаз сыпались, а Миша себя тем самым деревом, что одно-одинёшенько в поле в грозу стоит, почувствовал. А сам, виду не подавая, что испугался немного, глаза устало закатил, пилотку с волос светлых стягивая.
— Ну, бать… — начал свою тираду страдальческим голосом парень, — Времени не было почти. Всё-таки освобождали…
— И много ли освободили? — спрашивал отец, присаживаясь на табуретку у стола, где дымились будоражащие Бестужевское сознание пирожки. Но тут же заметив на лице сына неприкрытое возмущение, добавил, — Да знаю я, знаю. До Берлина дошли, в курсе. Весь город, вся страна гудит.
— Ну так, победа же… — промямлил Миша, на соседнюю табуретку опускаясь.
— Да, сынок, победа. И я горжусь ею, а ещё тобой. Тобой я очень горжусь, Миша, — ласково проговаривал мужчина, вертя в руках хлебобулочное изделие. — Только вот что эта победа, когда людей столько померло? Победа это, али проигрыш со всех сторон?
— Не говори так, Пашенька, вдруг услышит кто, — почти шептала Екатерина Васильевна, входя в кухню. А потом, глядя на сына, громче продолжила, — Советский Союз победил, пусть и с потерями. Но те, кто погиб, знали, что погибают за Родину, дорогой.
И положа руку мужу на плечо, лучезарно улыбнулась. Миша в ответ тоже натянул улыбку, хотя в голове, после слов матери проносились самые ужасные события прошедших лет, которые отложились в памяти бестужева стальным щитом, накрывая собой подкорку и вцепляясь в неё все глубже. Отогнать эти мысли прочь он попытался, схватив желанный пирожок с блюда на столе, отчаянно уминая его за обе щёки. Но быстро прогнанный матерью кухонным полотенцем в сторону рукомойника, он нашёл утешение в разглядывании родных стен, что стали такими чужими за эти три года.
Подойдя к умывальнику, он глянул в заляпанное зеркало над ним, пытаясь в отражении высмотреть того юного оборванца, мальчишку, что бежал, перепрыгивая лужи в военную комиссию, лишь бы на фронт взяли. Но на него смотрел совершенно другой, уже мужчина с морщинами на лбу, тяжёлым взглядом и аккуратными усами над верхней губой. От прежнего ребячества осталось только имя да волосы золотистые, что на солнце ярким свечением, словно и вправду металл драгоценный, переливались. Служило это поводом для расстройства или же, наоборот, для гордости, Бестужев не знал и знать, признаться, не хотел.
Оглянувшись ещё раз на побледневший и местами потрескавшийся кафель, освещённый светом, еле-еле пробивающимся через закоптившуюся лампу под потолком, Миша вышел из ванной, предварительно щёлкнув выключателем. Медленными шагами он снова прошёл на кухню, одаривая квартиру заинтересованным взглядом, будто был сейчас её покупателем, нежели обитателем. Душу его как будто тисками сжимало и в разные стороны выкручивало от ощущения того, что этому городу, этому дому, этим людям он
чужд. Сам поверить в это не мог, думал, самообман это, не может быть такого, да вот нутро не обманешь и не проведёшь. Быть может, он еще не был настолько белой вороной, но понимал, чувствовал какой-то частичкой своей души, что
станет ею. Чувствовал, но не знал.
— Миш, ты уже второй уминаешь, — улыбается женщина, разливая чай по чашкам. Такой же тёплый как та атмосфера, что она неизменно дарила сыну и мужу своим присутствием. — Вкусно?
— Очень, — с набитым ртом отвечал Рюмин, то и дело поглядывая на отца, задумавшегося над очередной статьёй из газеты. — Хотел спросить, — продолжил он, проглотив, — А по какому поводу такие яства?
— Вот те на. Родной сын и про годовщину родителей забыл, — оторвался от газеты Павел Николаевич.
— Ой… Простите, я правда забыл.
— Ничего, Мишенька, со всеми случается, — нежно погладила его по плечу женщина, — тем более, ты только вернулся.
— Чем заниматься будешь, надумал? — вновь встрял отец.
Миша поднял взгляд, встретившись с отцовым и нервно сглотнул. Не знал он, чем заниматься будет, не думал об этом очень давно. Прокручивал в голове варианты ответов, искал подходящий, да только вот, какой из них мог удовлетворить отца?
— Да, хотел в университет поступать. С Антоном ещё хотел встретиться, может у него есть какая-то работёнка.
— Это хорошо, это правильно. Учиться надо, сынок, но и о нашем положении забывать не стоит, понимаешь ли…
— Нормальное у нас положение, Пашенька, хорошее. Крыша над головой есть, работа — тоже. И еда, и вода, и одежда. Не бедствуем, — заверила его Екатерина Васильевна, обращаясь на самом деле к сыну.
Знала о его обострённом чувстве долга; знала, что он не останется в стороне и пожертвует собой лишь бы у родителей всё хорошо было; знала, что он уже сидел и высчитывал размеры заработных плат, вакансии и количество предстоящих для отработки часов. Всё знала и боялась, что Миша, и так отдавший всего себя войне, решит добить всё это ещё учёбой и работой. А терять сына не хотелось. Раз не потеряла на войне, значит, будет совсем по-глупому терять его вот так, просто потому что он
чересчур отважен. Потому что он
чересчур доброволец и жертвенник. Потому что он
чересчур герой и защитник. Потому что он Мишель Бестужев-Рюмин и ему совершенно не важно, что он погибает. Главное —
ради чего или
кого он погибает.
Таких как он обязаны воспевать в песнях, присуждать ордена и звания, любить, уважать и лелеять, но они всё равно остаются брошенными на произвол судьбе и голодной, холодной и страшной послевоенной жизни. Суровая реальность с грохотом разбивает хрустальные мечты об острие обстоятельств, заставляя отрешённых, обиженных и униженных людей собирать их обратно по осколкам и склеивать надеждами. Только вот надежды не надёжны. А жаль, ведь жить, будь они крепкими и несокрушимыми как факты, стало бы легче.
— Какие документы собрать нужно? Ну, в институт… — поинтересовался Миша, отпивая некрепкого напитка из кружки.
— Паспорт, военный билет, аттестат, — начала перечислять Екатерина Васильевна, а потом резко подскочив с табуретки, кинулась в комнату, попутно крича, — Я тебе сама всё соберу!
— Да я бы и сам справился…
— Дай матери поухаживать, всё-таки три года не виделись, — остановил Павел Николаевич сына.
Повернув голову к окну, будто за ним творилось что-то невообразимое, Миша невольно вспомнил про сигареты, бережно спрятанные в боковой карман сумки, и загорелся сильным желанием покурить. Глянув на отца, всем своим видом источающего не то строгость, не то жёсткость необычайную, он решил, что сделает это позже, чтобы не тревожить родителей новостями о своих новых (
не таких уж полезных) привычках. Там далеко, на войне курили почти все, то ли в попытках расслабиться и отвлечься от постоянной крови, смертей и страха, окружающих их, то ли просто от нечего делать. А может, курение — единственное, что напоминала солдатам о жизни на гражданке. Может, выкуривая папиросу в окопе, офицер переносился в недалёкое прошлое, где он стоит у окна в своей крохотной квартирке и курит, глядя на ясное голубое небо родного города. Может, они курили просто чтобы не сойти с ума? Когда каждый день видишь оторванные конечности, трупы товарищей, пули, проносящиеся в нескольких дюймах от тебя, сложно оставаться в здравом уме и чистом рассудке.
***
Залп. Ещё один. Взрыв гремит недалеко от Мишиной головы, так что тот, едва её наклоняя, всё равно не успевает увернуться от груды земли, песка и пыли, свалившихся прямо на волосы. Страшно до безумия. До трясущихся коленей, бешеного взгляда, что мечется из одной стороны в другую, пытаясь ухватиться за что-то, что могло вытащить Бестужева из этого непрекращающегося кошмара. Страшно, но надо идти. Надо продираться сквозь свист пуль, крики и залпы орудий.
Надо воевать.
Крепко в руках автомат сжимая, да так, что тот уже с треском надломиться готов под давлением пальцев юноши, Миша выкарабкивается из окопа, стряхивая пыль с волос. Чумазое лицо наполовину высовывается из-под линии почвы, бегло поле боя осматривая, будто высчитывая откуда по нему стрелять начнут. Вытаскивает автомат, целясь в того, что отчаянно пытается попасть в ползущего Бестужевского сослуживца, что перекатываясь по траве уже бордовой от рек кровавых, проливаемых бойцами, не даёт себя на этой земле увековечить. Только вот Рюмин попадает. Как попадал раньше, точно в сердце. Тело вражеское, бездыханное падает навзничь, шлепком ударяясь о траву. А трава еще больше окрашивается алым. Товарищ на Бестужева смотрит и взглядом спасибо говорит, будто даже кивнуть не в силах. А Миша его оглядывая, замечает, что ногу правую, снарядом оторвало, оставляя взамен лишь рваные куски плоти, уже подкоптившейся с некоторых сторон. Кровь бьёт фонтаном, как будто её под напором из ноги насосом выталкивали. Вот где Красное море, не у берегов Египта и Аравийского полуострова, а здесь, у какой-то украинской деревушки, где в большой алой луже лежат сотни бойцов.
А товарищу будто нипочем это. Будто ему кричать и стонать запрещено, словно честь офицерская ему не позволяет. Одним словом —
выдержка.
Миша из окопа выскакивает, к сослуживцу несясь, спотыкаясь и не оглядываясь. Пули всё так же свистят, совсем рядом, да только всё не попадают. Подбегает он, хватает за плечо офицера, на себя закидывая и оборачивается, собираясь обратно бежать. Да вот только боль острая в груди прямо посередине, да тёплая жидкость, что из неё ключом бьёт, не позволяют и шага сделать. Тело Бестужева падает наземь. Пуля фашистская всё-таки попала в цель.
***
Юноша вскакивает с кровати в холодном поту, переводя дыхание. На дворе самая глубокая ночь, застилающая город своей плотной пеленой. А Мише уже который день снится один и тот же кошмар. Как он испугался
обычной войны; как он не сумел товарища спасти; как сам под пули подставился. Будто не герой он вовсе, а так, мальчишка пугливый.
Оглядывает комнату медленно: всё те же фотографии детские, прикрепленные кнопками на стену над кроватью. Тот же ковёр у входа на стене. Та же луна за окном и стопка листков, что Екатерина Васильевна собрала Мише днём для поступления. Всё такое же как и было, родное, тёплое, но в то же время такое чужое и пугающее. Быть может, Рюмин просто отвык? По крайней мере себя он только этим и успокаивал.
В тех же мыслях он сначала рухнул на кровать бессильно, кутаясь сильнее в своё одеяло и проваливаясь в сон. Слишком было много важных дел запланировано, чтобы им помешал какой-то уже
породнившийся Мише кошмар.
