Лекарство от бессмертия

Они кружат друг-вокруг двадцать осознанных и ещё десять из них - или вне (Эдик не вникает в цифры, Эдик вникает в суть) плюс или минус, друг впереди друга несутся. Хотя они, конечно же, не друзья. Эдик едва ли учится ходить, и, наверное, разговаривать (разговаривать он начал позже, но учится до сих пор) и ему протягивают руки - протягивают дружелюбие. Он не протягивает руки в ответ, но запоминает. Ему пять - его мама стирает одежду в большой пластмассовой миске, зеленой, поцарапанной, ему пять и он - зелёный и поцарапанный - лезет на забор. За забором висят яблоки, то, что видишь - бери, и Эдик берет, не задумываясь про своё-чужое, ковыляет на коротких ножках по тропинке вдоль заброшенного участка и несёт в маленьких ручках зелёные и кислые, подобранные с земли, первые запретные плоды. Ещё низкий, чтобы рвать их с дерева (он вырос, но так и не научился рвать-с, зато научился перелезать-через и не падать), он не сразу замечает протянутые руки, когда мужчина говорит: - Отдай. Эдик щурится. Ему семь, и он бежит наперегонки с парнем с зелёными волосами, парень смеётся и ветер раздувает его куртку, парень - где-то Эдик его видел, но он не спрашивает, - прибегает первым, хватается за калитку, чтобы отдышаться, открывает её - приглашающе - но не заходит внутрь. Эдику семь, и семь - магическое число. Мама рвет в поле дикий лук, собирает семена с розовых цветов, и её руки пахнут луком, она гладит Эдика по голове, и теперь его волосы пахнут луком тоже. Наверное, поэтому он сбривает их плюс (или минус) много лет спустя. Парень с зелёными волосами предпочитает сладкое. Эдик видит, как начинаются дни, и ждёт со стороны заката, его тысяча новых дворовых друзей лают и машут хвостами всю ночь, чтобы луне не было одиноко, чтобы луна никогда не пряталась по другую сторону, но солнце всё равно выходит - с противоположной. Парень с зелёными волосами сидит на заборе, на верхушке лета, и грызёт яблоки, а кажется - грызёт луну, иначе почему она с каждым днём уменьшается? Эдик спрашивает маму. Мама спрашивает Эдика, о чем он разговаривает с незнакомцами. - Мы не разговариваем, - Эдик пожимает плечами и переливает суп из ложки обратно в тарелку. - Мы играем в догонялки. Он хочет добавить "мы знакомы", но уже понимает, что это не так. В девять у него случается кризис, потому что парень с зелёными волосами пропадает. Тогда появляется парень с черными. Сентябрь начинается как обычно, линейка-звонок-урок, тридцать два промежуточных возраста садятся за парты, тридцать три - показывает градусник за окном класса, один - новый учитель трудов, и девочки приходят в восторг, как и классная руководительница Эдика, постоянно поправляющая прическу. "В таком юном возрасте", слышатся голоса. Друг Эдика - корешок (хихикает с прозвищ и придумывает прозвища, и всегда ходит с измазанным носом, едва ли не рыжий, едва ли не убивается за кучерявой девочкой из пятого-А) говорит: - Когда я вырасту, я тоже стану учителем. (Он вырастает, и становится фотографом на свадьбах, но в девять - когда одного не хватает до десяти - все намерения кажутся окончательными) - Когда я вырасту, - отвечает Эдик, - я стану поваром. (Он вырастает, и это ему совсем не нравится) В классе горит свет, потому что класс находится в подвале, и третьеклашки веселой гурьбой спускаются по ступенькам. У двери парень с темными волосами - чей-то старший брат, в худшем - чей-то молодой отец - держит двери, его спина прямая, взгляд - прямой, улыбка - едва ли, он проходит за детьми и проходит к доске, оборачивается, и Эдик - по-детски так, потому что ему ещё не тридцать - удивляется. Учитель проходится по списку, и просит каждого, чье имя было названо, поднять руку. Имя Эдика он не называет. Эдику десять и, наконец, его округляет новое магическое число. Он приходит в школу, потому что мама уверена - чтобы стать поваром - нужно ходить в школу, нужно делать уроки и следует (даже) колотить табуретки на трудах. - На чем ты будешь сидеть, когда устанешь в конце смены? - она улыбается и счищает с яблок кожуру, Эдик ловит её в полете к мусорному ведру. - Буду сидеть на столе, - упрямо отвечает он, накручивая длинную полоску на палец. Парень с темными волосами появляется на их улице реже, и теперь не играет с ним в догонялки, он кивает и улыбается - учитель - ученику. Он не заговаривает с ним первым, так что заговаривает Эдик. - Мне теперь, - говорит он, упирая - как взрослый - руки-в-боки - обращаться к тебе на Вы? Парень улыбается - он лежит на пожухлой осенней траве у футбольного поля, и Эдик сидит рядом, его маленькие синие детские кроссовки грязные, и ногти грязные тоже; руки трудовика удивительно чистые, и обувь его - в середине дня - блестит. - Если мы в школе, обращайся на Вы. Им удается сидеть так, когда никто не играет в футбол, или не занимается, или занимается, сосредоточенно слушая музыку в огромных наушниках - таких модных и таких ужасных (Эдик вспоминает то беззаботное для моды время с ностальгией), но Эдику уже не пять, и у него есть свои друзья (маленькие корешки) и почти нет времени на то, чтобы сопоставлять. Сопоставлять он начинает позже. В двенадцать мама спрашивает, как зовут его друга. Эдик отвечает: "мы не друзья", но мама спрашивает, потому что это - её материнская обязанность, знать. "Сколько ему лет?", - "Я не знаю". "Вы же давно дружите", - "Мы не друзья". Он первым начинает понимать, что они не друзья. Наверное, потому что он всегда первым машет ему, когда видит в конце улицы, или в магазине, или в школе - когда рядом нет приятелей; поэтому он перестает размахивать руками, перестает кивать, перестает ждать его на футбольном поле. И их догонялки заканчиваются на пол пути. Когда Эдику исполняется тринадцать, парень с темными волосами исчезает, но появляется тысяча новых забот - девчонки у корешков, девчонки у школьных ворот, рисующие носками своих туфель по дорожной пыли, учебники по химии, и летом - горящие тетради, раскаленные сковороды, молоко и блины, и мамино удивлённое: "давно не видела твоего друга" стирается. У Эдика нет никакого друга, но у него есть лес - в часе езды от дома, и дедушкина книжка о лекарственных растениях. Он фотографирует цветы на мамин полароид и сушит ромашки на противнях, простеленных пергаментом, но ромашки гниют - наверное, потому что ему тринадцать, и это число несчастливое (не то чтобы он верит в счастливые числа, но парень с черными волосами верил, говорил, что верит, Эдику главное - чтобы говорил). Его приятели поджидают его у автобуса, они закидывают рюкзаки на задние сиденья и устраиваются большим кругом - кто-то свешивается со спинки, кто-то забирается с ногами, до леса ехать далеко, и они играют в карты, Эдику выпадает одиннадцать. Он думает, что водитель специально обрывает счастливые билеты в нераспечатанных упаковках. - Помните, - говорит Олег, низкий мальчик в очках, вписывающийся в компанию странных как нельзя кстати, - Фиму, который у нас в младших труды вёл? Эдик кивает. - Не перебивай, - он толкает засмеявшегося почему-то Женю, сидящего с другой стороны. - Так вот, он же встречался с Кучерявой! "Ничего себе, ну да!" со всех сторон заставляет Эдика сделать удивлённое лицо тоже. "Ничего себе, это не так", может он сказать, "он говорил, что бессмертие требует нелюбви". Но ему тринадцать, и он не знает, чего требует бессмертие, он знает, что Ефима больше нет на его улице и в ближайшем магазине, нет в его школе, и мама о нем не спрашивает. И ему, кажется, всё равно. Когда наступает зима, отец возвращается с командировки, с дальнего востока, привозит вафли и красивое шерстяное платье - для мамы, и рассказывает, что повстречал там удивительных людей, и Эдик мечтает вырасти и отправиться туда - кормить удивительных людей удивительной едой, смотреть на удивительные пейзажи и, может быть, поставить перед собой новую цель. Эдик всё лето проводит в лесу, собирает грибы, собирает ежевику, собирает и впитывает в себя новые знания, которые мог бы донести ему дед, которые мог бы привить отец - но он делает это сам. Приходит зима, остужает его, и остужает его отца, который больше ничего не рассказывает, и остужает чай в кружке, в котором плавает сухой чабрец и почему-то не тонет. А одной весной - он переходит рубеж шестнадцати - Ефим возвращается. Он идёт широкими шагами в черном пальто и черной шапке, его волосы - такие же темные, рюкзак за спиной такой же наполненный загадками, и его лицо - почти одиннадцать лет спустя - совершенно не меняется. Ефим пересекает его улицу - Эдик видит, как силуэт вырастает и удаляется, но не выходит из дома, оборачивается на маму, снующую туда-сюда по кухне, хочет спросить: "помнишь, ты говорила, что у меня был друг, так вот, ему уже должно быть около тридцати", но мама вытирает лоб красными от горячей воды руками, устало садится на стул, и Эдик подходит к столу, молча забирая у неё нож. Ефим не возвращается в школу - Эдик уже знает, что не нужно посещать все уроки, чтобы стать поваром, но знает также, что для того, чтобы поступить на повара, посещать уроки всё-таки нужно. Их учительница трудов - одна для мальчиков и девочек - учит пришивать пуговицы и делать цепочку из нитей с помощью крючка. Эдику нравится занимать руки, нравится знать, как делаются вещи. И то, что он не знает про Ефима ничего - очевидно ему не нравится. Они пересекаются в мае - пересекаются по-настоящему, на перекрестке, Эдик переходит на правую сторону, Ефим - на левую, и из его наушников громко играет ТАТУ. Эдик ловит его за плечо и говорит: - Давно не виделись. Ефим останавливается, снимает один наушник и отвечает: - Давно. Но это - всё ещё плохой повод для правонарушений, и они расходятся до того, как светофор загорается красным, Эдик спешит на курсы, Ефим, наверное, тоже куда-то спешит, спешит кого-нибудь догнать. Эдик ловит его ещё раз, на той же неделе, но уже на тротуаре, и это хороший повод поговорить: они идут к футбольному полю, и Ефим, размахивая руками и рюкзаком, рассказывает, как на дальнем востоке выгружаются огромные корабли. Эдик хочет сказать "ты там не был, там был мой отец, там были удивительные люди, но не ты" Он спрашивает: - Сколько тебе лет? Ефим сидит на трибунах - на спинке стула, поставив ноги на сидение, тянет к волосам руки, изрисованные татуировками (дико, сказала бы мама Эдика) и загадочно улыбается. - А сколько дашь? Эдик принимает правила игры. - А сколько попросишь? - Всего, - отвечает Ефим, склоняет голову набок, изучает его взглядом. - Тебя. Эдик хмурится и отворачивается. Когда Эдику исполняется двадцать, Ефиму должно быть не меньше тридцати пяти. По его несложным подсчётам и по его паспорту, потому что Эдик уверен в своих цифрах и в своем зрении: у Ефима ни одной морщины, и его улыбка - как и пятнадцать лет назад - почти никогда не подтверждается взглядом. Эдик говорит иногда, когда Ефим провожает его к дому среди ночи под предлогом, что ему нужно в круглосуточный, купить воды, или - ему не спится, и он вышел прогуляться, и они встретились совершенно случайно: - Я думаю, ты не существуешь на самом деле. Ефим - уже одного с ним роста и, кажется, одного с ним возраста, обнимает его за плечи одной рукой и весело отвечает: - Попробуй, докажи. Эдику не хочется доказывать, потому что он и так - всю жизнь доказывает, доказывает родителям, что выбрал профессию своей мечты, доказывает преподавателям, что знания подкрепляются практикой, доказывает друзьям, что ему тоже нравятся девушки, и обедает несколько раз с одной - для виду, молчит, и ей приходится тащить не-свидание самой. Конечно, ей это не нравится. Конечно, она Эдику не нравится. Конечно, Ефим курит у его подъезда и говорит: - Я собираюсь уехать, на пару лет, может - дольше, - как будто пара лет для него - всё равно, что пара дней, пролетают так же быстро, ничего не смазывают, никого не убивают. Эдик закрывается в своей однушке и весь вечер плавит сахар на сковороде, назло, потому что Ефим любит сладкое, потому что он до сих не умеет делать карамель. В его дверь стучат, он открывает, Ефим на краю две тысячи десятого переклоняется через порог квартиры и целует его, кажется, не переставая улыбаться. - Я забыл, - говорит он, - отдать тебе лекарство от бессонницы. Он на запах и на вкус - никакой, простой и человеческий, не зомби и не труп, теплый, смешной - когда облизывается, Эдик запоминает, потому что это - обещание, и ждёт его, чтобы получить по рецепту ещё, но дверь закрывается: Ефим не появляется ни через год, ни через два. Эдик переезжает в столицу, находит работу, правда, собаку заводить боится, хотя и думает - собака не сможет уйти "на пару", она либо остаётся на всю жизнь, либо исчезает навсегда. Парень с зелёными волосами - не собака. Парень с черными волосами - не кошка. Учитель трудов может не знать, как построить дом (а Ефим - может знать, но Эдик старается об этом не думать). Книжка о лекарственных растениях занимает прочное место на его полке, но ни одно растение не спасает от бессонницы: он снова стоит на стороне заката, и когда с другой стороны поднимается солнце, он надеется, что лесные духи нашептали ему хорошую историю, мама спутала настоящее с воображаемым, отец на самом деле работал не на стройке, а в порту, где выгружались огромные корабли. В феврале две тысячи четырнадцатого Эдик видит Ефима снова, в экране телевизора, и там он, двадцатилетний, стоит напротив направленных против него щитов, рядом с сотней других людей. Эдик прилипает взглядом к экрану, напряжённо вглядываясь в лица, но знакомое лицо мелькает всего на секунду, заставляя маленького пятилетнего внутри сжаться от страха. "Я не об этом", говорит он своим друзьям, активно обсуждающим расстрел на майдане, "я не активный гражданин, что поделать", говорит он, облегчённо выдыхая, когда не находит в списке того самого имени. "Может", проскальзывает у него мысль, "его на самом деле не так зовут". В две тысячи пятнадцатом Ефим отправляет ему сообщение: "Эдик, сбрей эти дурацкие усы" Он смотрит на фотографию в профиле, волосы у Ефима грязно розовые, улыбка - чистая и открытая, как у выпускника, как у пионера - хотя он это время, конечно же, не застал. "Наверное", поправляет себя Эдик, "не застал". Они встречаются на пейзажной аллее поздно вечером, и Ефим прячет руки в карманы и прячет глаза. На нем - никаких новостей, кроме пары новых рисунков и кольца в носу; Эдик садится на качели, Ефим становится рядом и медленно раскачивает его. - Совсем как раньше, - говорит Эдик. - Так и должно быть, - улыбается Ефим. - Жизнь требует раньше и позже. У Эдика на руках ожоги и мелкие порезы, у Ефима руки чистые и чистая обувь, и одежда будто только что выглажена, может - чуть старомодно, но теперь так ходят, косят под старину, и Эдик уже ничего не может утверждать наверняка. - А чего требует бессмертие? - спрашивает он, когда Ефим наклоняется к нему, останавливая качелю. - Бессмертие, - улыбка, наконец, исчезает, и его - навсегда двадцатилетнее - лицо становится серьезным и настоящим, - требует нелюбви. Теперь, когда Эдику тридцать, он в этом убеждается наверняка. Но тогда кольцо, внутри которого они крутятся, разрывается, как надкусаный бублик, как луна, которую Ефим много лет назад крутил на пальце и сломал случайно, разломив пополам. Ефим швыряет в него ножи и сковородки, швыряется иголками-фразами, убеждает, что они совсем не знакомы, и говорит пареньку Саше, случайно, кажется, зашедшему в этот цирковой шатер: - Я пришел сюда, чтобы выиграть, и чтобы его убить. Эдик не знает, зачем он повелся на уговоры, но Ефим тащит его сквозь огонь и воду, сквозь людей убежденных, неприятных, злых и добрых, со своей улыбкой-но-не-в-глазах, пока сам не вылетает, и не играет на камеру большое личностное разочарование, и говорит: "я надеюсь и верю", и Эдик смеётся, потому что знает, что он не верит. Ефим спит на его кровати, и он спрашивает: - Чего ты хочешь? - Всегда, - отвечает Ефим, выглядящий на десять лет его младше, - всегда одного и того же. Когда свет выключается на поражение, Эдик говорит: - Забирай. .. Где-то между конкурсами, до того, как на них - вдвоем - разочарование падает тяжёлым одеялом, в свету и наручниках из венчиков и половников кто-то свистит Ефиму вслед и Эдик оглядывается, какое-то призрачное взаимопонимание проникает в него, процеживается, как компот. Ночью в комнате, в темном общежитии, в лесном пансионате, за оградой из дверей Ефим обдает горячим дыханием его спину. - Они думают, - шепчет он, - что мы встречаемся. Эдик смотрит на его голые плечи, на темные родинки, на упругую кожу, которой уже должно было исполниться сорок пять, и отвечает: - Для того, кто прожил так долго, ты слишком плохо разбираешься в людях. - Он улыбается жёстко, но окна его не выдают. - Они думают, что мы трахаемся. Эдик на самом деле уже не уверен, чем они занимаются, выживанием или поиском лекарств от бессмертия, но на его запястье отпечаток чужих зубов - "ты похож на огромный, огромный пирог с мясом и сыром, а я не ем мясо", говорит Ефим, "и сыр я не ем", пробираясь к нему по ночам. Они никогда не говорят об очевидном, и Эдик не спрашивает, хотя хочет - с самого ли начала Ефим решил его под себя - вытесать? Они не говорят о том, что Эдик, очевидно, становится старше - он знает, что никогда не дорастет, не станет "достаточно", но сейчас они могут позволить себе больше - например, не расходиться на жизни вперёд и назад (хотя Ефим часто отказывается появляться с ним на людях - "тебя узнают, а мне это не нужно"). Эдику тридцать один, и он говорит Ефиму, что любит его. И Ефим отворачивается. Эдику тридцать два, а Ефиму должно совсем скоро исполниться пятьдесят, или сто пятьдесят, и когда Эдик, наконец, спрашивает, он отвечает честно: - Не знаю. Я просто есть - вот и всё. Он просто есть - есть в его квартире, есть в его шкафу, есть в его городе, и в городах, где он ещё не успел побывать. Эдику страшно. Эдик пытается сбежать в лес, но лес не принимает его обратно, и его корешки - всё ещё рядом и всё ещё не знающие о бесконечной петле вокруг Эдикового существования, говорят об одном - человеку нужна семья. Эдику тридцать пять, и он встречает её. Ефим ещё крутится рядом с ним, уже не вокруг, но близко, играет с температурами, темперирует шоколад, появляется на кухне его бара, одетый в футболку-сеточку и, облокачиваясь об разделочную поверхность, вызывающе улыбается. Но появляется она, и Ефим больше не улыбается, превращаясь из героя детских сказок в героя детских кошмаров. Эдика днём гладят женские руки и обжигают ручки кастрюль, ночью Ефим спрашивает, какая должна быть цена у любви, подчиняющейся времени. - Ты должен знать, - говорит Эдик, потому что нежности в нем уже не осталось, - ты старше меня. Ефим вырывает его любовь с корнями и швыряет под лопасти комбайна. Эдик может спать - может спать, когда в комнате есть ещё кто-то, и этот кто-то не нуждается во сне, поэтому гладит его, целует и укрывает одеялом, и рассказывает про корабли. Она не знает о кораблях ничего, и Эдик больше не может уснуть. Ему тридцать шесть, и он сидит на лавке у дома, когда рядом лёгко пролетает мимо знакомое пальто, касается его колена даже, и Эдик не успевает осознать, что кричит вслед: - Ефим! Ефим оборачивается. Темные круги, пару лет назад обосновавшиеся под его глазами, исчезли, как исчезла блуждающая улыбка, не касающаяся глаз. Ефим не улыбается, но спрашивает с уловимой насмешкой: - Ты нашел лекарство от своей бессонницы? - Да, - говорит Эдик. - А ты нашел лекарство от своего бессмертия? Шестнадцать воображаемых, нарисованных на теле Эдика шрамами и морщинами лет падают в пропасть между ними, когда Ефим отвечает: - Я его потерял. Она - спит в Эдиковой кровати, и ей скоро исполнится пятьдесят. Эдик смотрит в зеркало и пытается посчитать, в каком году он перестал стареть. И когда он встречает Ефима в следующий раз - в одном из тысячи городов, где они оба успели пройти мимо друг друга, он знает ответ.