***
Кате четырнадцать и она верит. Она искренне верит в то, что у каждого человека на земле есть своя родственная душа. Кате до слёз обидно, когда Кирилл — глупый мальчуган со школы, во всеуслышание называет её сумасшедшей — ведь чужие голоса в голове слышат только психи — но она молча проглатывает обиду и продолжает верить. Пусть даже её вера — пустая трата времени. Катя знает, что на свете есть тысячи людей, до конца своей жизни так и не встретивших свою вторую половинку, и ей по-настоящему их жаль. И жаль тех людей, у которых родственной души нет вовсе. Радионова сочувствует им даже больше, чем тем несчастным, так и не встретившимся со своей родственной душой. И несмотря на всё это, она просто продолжает верить. Старается верить. — Как думаешь, это глупо? — спрашивает она как-то у отца, нервно перебирая пальцы. — Верить в то, что однажды я всё-таки встречу своего соулмейта? — С чего ты это взяла, родная? — хмурится Радионов-старший, отрываясь от кипы бумаг, лежащей на столе перед ним. — Не знаю, — жмёт она плечами. — Просто подумалось... Катя раздосадовано взмахивает руками и плюхается на диван — тот жалобно скрипит под её весом. С минуту в комнате царит молчание — тишину, царствующую как в кабинете, так и во всей квартире молодого инженера, нарушает лишь однообразное тиканье часов. А потом раздаётся звук шагов, и Радионов садится рядом, обнимая дочь за плечи. — Милая, ты ещё так молода, — говорит он и ободряюще улыбается. — У тебя же вся жизнь впереди! Ты обязательно встретишь того, с кем будешь счастлива. — А если этот «кто-то» не будет моим соулмейтом? — хмурится девочка. Мужчина вздыхает. — Катерина, мир не рухнет, даже если твоя вторая половинка не будет твоим соулмейтом, — говорит Радионов серьезно. Девочка широко распахивает глаза и едва не задыхается от возмущения, поворачиваясь к отцу. — Но как же это?! — Очень просто, — пожимает плечами её отец. — Семь процентов людей не знают, кем является их соулмейт, и проживают при этом долгую и счастливую жизнь с людьми, которых выбрали сами. Судьба — странная штука, порой несправедливая, поэтому полагаться на неё одну — неразумно. Мы сами кузнецы своего счастья, запомни это. Радионов улыбается, весело щёлкнув дочь по носу, на что Катя хихикает. — А теперь иди спать — время уже позднее, — мужчина нежно целует дочь в светлую макушку. — Спокойной ночи, пап. — Спокойной ночи, милая. Радионов выдыхает, когда его дочь, напевая какую-то песню, скрывается в тени коридора. С души у неё падает огромный камень.***
Кате девятнадцать, когда её отец погибает на работе из-за секретных чертежей. Кате девятнадцать, когда какой-то урод лишает её отца. Девушка смутно помнит похороны и узкий поток людей, выражавших ей свои соболезнования. Она помнит своё душевное состояние, когда с заплаканными глазами сидела под палящим солнцем на могиле отца и отрешенно глядела на каменное надгробие. «Сергей Сергеевич Радионов. Любящий муж и отец». Катя верит, что они встретились там с мамой, на небесах — соулмейты вновь оказались вместе. Кате страшно видеть в зеркале всегда жизнерадостную, беззаботную девушку такой опустошенной. Сломленной. Буквально посеревшей от обрушившегося на неё горя. Она внезапно понимает, что никогда до этого не задумывалась, каково это — терять своего соулмейта. Слышать голос своей родственной души в голове после её смерти. Чувствовать, как у тебя отнимают часть твоей собственной души. И теперь, в который раз, Катя сидит тёмной ночью на постели, в отчаянии зажимает уши, чтобы не слышать его голос, преследующий её каждую минуту её жизни. Он причиняет ей боль. А рассказы о соулмейтах перестают казаться такими сказочными.***
Кате двадцать один и она уже вот, как год любит одного человека. Наверное. Катя любит Алекса фон Фосса, но можно ли это назвать любовью? Кажется нет. Возможно потому, что он немец, а возможно, что просто не её соулмейт. Быть может, думает Катя, именно поэтому у них всё настолько не клеится. Ей было двадцать, когда она решила последовать совету отца и связать жизнь с человеком, которого выбрала сама. Ей было плевать на судьбу. И на голос, каждая интонация которого была ей не знакома, тоже. Голос человека, которого она всё ещё не встретила. И, очевидно, не встретит. Катя не пессимистка — реалистка, скорее. Она уже давно не верит в сказки про родственные души и не пытается искать человека, назначенного ей судьбой. У неё и так слишком много забот: долг перед Родиной и работа снайпером, которую она любит до умопомрачения. Она и так счастлива. Кате двадцать один и она с гордостью относит себя к тем семи процентам людей, не знающим, кто их соулмейт. Кате двадцать один, и она в них больше не верит.***
Гюнтер понятия не имеет, сколько уже лет подряд слышит голос у себя в голове, сколько лет борится с надоедливым, таким русским, голосом у себя в подсознании. Он знает, что этот мир жесток, и надеяться на помилование судьбы в нём — бессмысленно, а ещё то, что эта русская — форменная негодяйка. Гюнтер знает, что он проклят, и его это вполне бы устраивало, если бы не голос, раздавшийся в один прекрасный день в его голове. Он знал, что это означает, хотя и не совсем был знаком со всем этим в реальности. Родственные души, вот ведь! Гюнтер всегда удивлялся, как могут люди, совершенно незнакомые, терпеть голоса друг друга в своих головах. Слышать их всегда и везде... Ну разве не пытка? А теперь к ней приговорили ещё и его. Разве у него есть время на такое? Когда Гюнтер слышит этот голос — детский голос! — впервые, он приходит в настоящий ужас. Он знает, что судьба может быть до страшного жестока, но знала ли тогда маленькая девочка, в голове которой звучал его голос, на что обрёк её всемилостивый Бог? Гюнтер искренне надеется, что в один прекрасный момент голос исчезнет, словно его и не было вовсе. Что судьба-злодейка сжалится — над ней и над ним — и прекратит эту пытку. Хотя бы ради ни в чем не повинной девочки. Глупец. Самое поганое во всей этой ситуации то, что с годами Шмидт привыкает к чужому голосу в голове. Настолько, что одна только мысль о том, что однажды он может увидеть её в реальности ему просто невыносима. Быть может она даже окажется лесной ведьмой, на которую он охотится, а может это просто его фантазии. Гюнтер уверен — всё это странно и совершенно абсурдно, просто потому, что ему отчего-то не всё равно; его заботит судьба той, кто ежедневно присылает ему голосовые сообщения. Голос у этой русской такой мягкий, успокаивающий, нежный. Шмидт уверен — её голос он бы узнал среди тысяч других. Отчасти именно поэтому он решает сбежать ото всех. Наплевать на всё и сбежать, скрыться на некоторое время где-нибудь в лесу — ему просто необходимо побыть одному — убежав от того, что за последние лет десять стало его ночным кошмаром. Гюнтер не собирается её искать — не хочет этого делать, — просто жаждет сбежать от худшего из исходов. Шмидт никогда в этом не признается, но в глубине души он надеется, что однажды с ней встретится, столкнётся лицом к лицу, и тогда что? Пристрелит, очевидно, ведь она враг — они всегда будут по разные стороны баррикад. Но, тем не менее, продолжает надеяться, что та самая оставит после себя след, хоть что-то, чтобы понять ему, что она существует — Гюнтеру просто любопытно, какая она — его половинка, уготованная ему судьбой. Он никогда ещё не чувствовал себя настолько паршиво. А потом он едва не нарывается на мину, поставленную ей же, и только чудом остаётся жив. Палец обнимает спусковой крючок, когда за спиной хрустит ветка, а через секунду в спину давит вражеское дуло пистолета. Шмидту кажется, что это именно она — вероятно, теперь все немецкие ведомости будут пестреть новостными заголовками: "Лесная ведьма убила лучшего снайпера" или "Лучший снайпер - Гюнтер Шмидт - убит лесной ведьмой". Он и представить себе не мог, что погибнет так скоро, и он решает, что ему просто необходимо на неё посмотреть. Если повезёт, то даже удастся выстрелить. Снайпер перезаряжает винтовку. Только вот она его опережает: — Даже не думай! Оружие на землю, быстро! — ствол больно упирается меж лопаток. И в это мгновение он замирает. Земля уходит из-под ног, и Гюнтер готов поклясться, что он непременно бы упал к её ногам, если бы не голос... Шмидт не помнит тот момент, когда оказывается привязан к дереву. Руки туго стягивает верёвками. Ему трудно дышать, и он не может оторвать от этой женщины-снайпера — его родственной души — взгляд, в то время, как она серьёзно смотрит на него и, продолжая крепко держать в руке пистолет, так же серьёзно продолжает: — Как тебя зовут? Ты знаешь русский? — интересуется, склонив голову в бок. Да что за чертовщина с ним происходит? Шмидт моргает несколько раз, чтобы убедиться, что она ему не мерещится. Надеется, что она исчезнет, словно наваждение. Но она и не думает исчезать. Стоит перед ним, до одури живая и красивая, словно ангел, в военной форме, и смотрит на него вопросительно: — Ну? Он знает: стоит ему открыть рот, и она тут же всё поймет. От одной этой мысли в голове становится до ужаса пусто, а в горле — сухо. Только ответить нужно; да и, в конце концов, то, что они волей случая стали соулмейтами, не имеет никакого значения, верно? Поэтому, устремив свои кристально чистые голубые глаза на неё и постаравшись придать голосу хоть немного уверенности, он, наконец, решается: — Меня зовут Гюнтер Шмидт. Я знаю русский. Она резко замирает, поднимая на него свои невероятно зелёные, цвета самого чистого изумруда, глаза, — словно не верит, что ей не показалось. Пистолет, подчиняясь всем законам гравитации, сразу падает на землю, но девушка этого будто не замечает. Смотрит на него, не отрываясь, даже не моргая, и Гюнтер смотрит в ответ — прямо в глаза, — чувствуя острую надобность сказать что-то. На душе у него, вопреки здравому смыслу, легко-легко — хотя, казалось бы, должны вовсю скрести кошки, — он улыбается Радионовой мягко и искренне, и говорит просто: — Привет.