Даже если где-то с краю перед камерой стою, Даже тем, что не играю, я играю роль свою. И, участвуя в сюжете, я смотрю со стороны Как текут мои мгновенья, мои годы, мои сны.
Я вышла из такси и огляделась по сторонам, пытаясь понять, а туда ли я вообще приехала. Кое-как рассмотрев выцветшую табличку с номером на соседнем доме, я рассчиталась с таксистом и попыталась собраться с мыслями, вдохнув поглубже. Здесь, за городом, воздух был абсолютно не такой, как в душном и пыльном мегаполисе. Это был какой-то совершенно другой, новый для меня, городского человека, который чуть ли ни впервые за всю свою жизнь оказался в деревне, мир. За каждым забором кто-то кудахтал, мычал, блеял, откуда-то издалека слышался глухой шум мотора и тоненько стрекотал кузнечик среди желтеющей травы на обочине пыльной дороги. Ветер трепал тонкие занавески в открытых окнах домов, где на подоконниках виднелись цветы в горшочках. Вокруг пахло душным, жарким августом, спелыми яблоками и чем-то таким, чем, я была в этом уверена, пахнет только в таких деревнях. Постояв пару минут и насладившись атмосферой и красивым видом на реку, к которой спускалась дорога, я всё-таки вспомнила наконец, что я здесь по делу. Приблизившись к невысокому, выкрашенному тёмно-зелёной местами облупившейся краской штакетнику, которым был ограждён ближайший ко мне участок, я заглянула во двор. Аккуратные клумбы пестрели яркими цветами и прятались в тени нескольких фруктовых деревьев, а под яблоней лениво растянулся толстый серый кот. Я пару раз дёрнула низенькую калитку — она оказалась не заперта. Дорожка от двери вела между клумб и грядок прямо к дому — маленькому, с аккуратным деревянным крылечком. Абсолютно всё в этом пейзаже больше напоминало какой-то старый фильм, чем реальность. Я поднялась на крыльцо и несколько раз постучала в дверь. Ответа не было. На всякий случай дёрнула ручку — закрыто. Я, с досадой вздохнув, присела прямо на ступеньки. Было как-то обидно — буквально пару дней назад я разговаривала с хозяином дома по телефону, договаривалась о времени встречи. А меня так нагло проигнорировали! Конечно, уезжать обратно я не собиралась — не за этим я тащилась в эту глушь. Но и перспектива просидеть здесь неизвестно сколько меня не особо радовала. От нечего делать я стала снова прокручивать в голове всё, что знала о хозяине дома. Им был Тихорецкий Вячеслав Андреевич — когда-то — настоящая звезда кинематографа, сейчас — простой пенсионер, живущий в деревне, вдали от людей. Дальше в мыслях всплывала череда фактов из его биографии, изученной мной вдоль и поперёк, кадры из документальных фильмов и последних интервью. Все они повторяли друг друга в стремлении переворошить личную жизнь актёра, без конца рассказывали об одном и том же только в разных формулировках. Потому-то я и приехала сюда. Мне хотелось показать то живое, человеческое, прекрасное, что было в Вячеславе Андреевиче, как и в любом другом человеке. Хотелось напомнить людям, что этот талантливейший человек, не общавшийся с прессой уже не меньше 3 лет, может рассказать множество интересного о себе, своей жизни и работе, не затрагивая тему семейных и других отношений, может поделиться теми необыкновенными мыслями, которые присущи только людям искусства, людям мудрым и опытным. Напомнить, что тот, о ком, кажется, все и думать забыли, ещё здесь, рядом с нами. И сдаваться вот так легко, просто потому что мне не открыли дверь, я не собиралась. Я сидела на деревянных ступеньках уже около получаса, машинально выстукивая по ним ритм какой-то песни, услышанной по радио в такси, когда калитка наконец скрипнула, пропуская во двор хозяина дома и прерывая мои размышления. Пока Тихорецкий шел к дому, я успела рассмотреть его. Пополневший с возрастом, абсолютно седой, это был уже старик в широких спортивных штанах, какой-то поношенной футболке и старых кроссовках. В нём, этом, идущем с удочкой наперевес и с ведром в руках, мужчине, с трудом можно было угадать когда-то известного красавца-актёра. — Вы ко мне? — подойдя к дому, он посмотрел на меня строго и как-то придирчиво. Я тутже подскочила со своего места, поспешно соглашаясь и объясняя кто я и зачем приехала. Вячеслав Андреевич одарил меня ещё одним изучающим, колючим взглядом, как будто сомневался в правдивости моих слов, тяжело вздохнул, поставив в углу крыльца удочку и ведро, где плескалась какая-то мелкая рыба, и пропустил меня в дом. Внутри всё было так же просто, как и снаружи. Небольшая прихожая, узенький коридор, из которого вели две двери: в гостиную и в кухню. Из гостиной же двери вели ещё в две комнаты — скорее всего спальни. Но главное — во всём, в каждой мелкой детали интерьера время, кажется, застыло лет сорок назад. Вячеслав Андреевич проводил меня в гостиную и усадил в старое, со скрипучими пружинами кресло, предложил чай. В его действиях и словах сквозила холодность, моё присутствие здесь явно не было ему особенно приятно, но вежливость не позволяла актёру сказать об этом. Я же собиралась делать вид, как будто абсолютно не замечаю, что мне не рады. В конце концов, мы договорились о встрече заранее, и Тихорецкий прекрасно понимал, на что он соглашается. Пока хозяин дома занимался приготовлением чая, я не смогла сдержать любопытства. Разглядывать картину с морским пейзажем и старую киноафишу одного из фильмов Тихорецкого, которые украшали обклеенные обоями с цветочным узором стены, мне быстро наскучило. Так что, подойдя к шкафам со стеклянными дверцами, стоявшим вдоль одной из стен, я с интересом рассматривала всё, что было расставлено на полках: чайные сервизы, награды, с которых, кажется, уже давным-давно не смахивали пыль, фотографии в рамках, на которых была изображена семья Вячеслава Андреевича и он сам в молодости. Эти шкафы, эта посуда и даже композиция из двух старых-старых, местами выщербленных фарфоровых статуэток казака и казачки — всё это было удивительно, до мурашек родным и знакомым с детства. Мне вдруг вспомнилось, что у бабушки в спальне стояли точно такие же лакированные шкафы, где за стеклом были те же самые чашки с большими красными горошками. А такие же статуэтки бабушка называла Карась и Одарка и на ломаном украинском рассказывала целую сценку из их жизни, взятую из какого-то старого спектакля. Мне даже на секунду показалось, что сейчас в комнату войдёт дедушка, и снова начнёт ворчать на политиков, начитавшись газет. Из неожиданно нахлынувших воспоминаний меня вырвали чужие шаркающие шаги — в комнату вошёл не дедушка, а всего лишь хозяин дома с двумя дымящимися кружками чая. Я, немного смущенная, как будто меня застали за чем-то запретным, вернусь в кресло, принимая из его рук чашку, и сказала что-то дежурно-вежливое об одной из наград, которые увидела в шкафу. Он сдержанно поблагодарил. Непринуждённый разговор не клеился и я, отставив чашку на журнальный столик, решила, что пора бы приступить к интервью. — Прежде чем вы начнёте, я… Не нужно думать, что я скажу вам что-то, что не говорил другим. Если вы приехали, чтобы узнать о моей семье, найти сенсацию, то, простите ради Бога, что вы зря потратили на меня, старика, время. Потому что ничего такого… Да, ничего такого сенсационного я вам не расскажу. Я в ответ на это предупреждение только сдержано улыбнулась: — Я не ищу сенсацию. — Разве? Знаете, а ведь… Как там было? Плох тот солдат, который не мечтает стать генералом. Так разве не плох тот журналист, который не стремится найти яркий заголовок? — Может. Но плох и тот журналист, который в погоне за сенсацией разрешит себе доставить неприятности другому человеку. Копаться в чужой душе можно до тех пор, пока перед тобой открываются все двери. А, когда упираешься в закрытую, замок лучше не ломать. Потом последствий не оберёшься, — кажется, я сказала это с большей эмоциональностью и резкостью, чем мне бы хотелось. Первое правило журналиста: не вступать в дискуссию со своим собеседником. А я поступила совершенно глупо, не успев вовремя прикусить язык. И вот, вместо приятных, настраивающий собеседника на нужный позитивный лад слов, у меня вышел довольно грубый выпад. В голове забилась тревожная мысль о том, что интервью провалено. Вот только Вячеслав Андреевич вдруг посмотрел на меня как-то иначе. В голубых глазах появилось что-то тёплое, приветливое, посветлело его морщинистое лицо, и даже губы тронула лёгкая довольная улыбка. Он поднялся со своего кресла, достал из шкафа вазочку с конфетами и поставил передо мной. — Не стесняйся, бери. Я сначала неуверенно потянулась к вазочке, но после одобрительного кивка поблагодарила и почувствовала себя свободнее. Кажется, провал откладывался. Хотя, в любом случае, у меня был небольшой козырь, который я поспешила достать из сумки, чтобы окончательно расположить к себе актёра. Я протянула Вячеславу Андреевичу пожелтевшую от времени, потрёпанную театральную программку. Тихорецкий бережно взял выцветший буклет с тёмными завитками букв в руки, развернул, и на долю секунды мне показалось, что губы у него задрожали. — Откуда она? Это ведь мой дебютный спектакль! — Тихорецкий смотрел на меня с совершенно детским восторгом. Я только вежливо отмахнулась, мол секрет фирмы. Ведь сказать о том, что я буквально спасла программку от свалки, на которую её планировали отправить в архивах театра, значило испортить трогательный момент. — Ладно, о чём ты хотела узнать? Спрашивай, чего время терять. Я чуть улыбнулась — наконец-то мне дали зелёный свет. А тут ещё и на колени ко мне взобрался тот самый толстый ленивый кот — как я узнала, звали его Барсиком — и, свернувшись калачиком, замурчал, когда я почесала его за ушком. Атмосфера для разговора сложилась самая приятная. — Какую цель вы поставили себе, когда решили связать свою жизнь с кинематографом? Вячеслав Андреевич свёл брови к переносице. — Какую цель… — задумчиво начал он. — Кино, оно ведь со мной с детства. Я родился в небольшом городке под Москвой, кинотеатра у нас и близко не было. Но новые картины к нам привозили. Да, привозили прямо во двор. Стояла такая небольшая сцена с навесом, напротив — лавочки рядами. И вот приезжала машина, — в ней стоял проектор, — под навесом вешали белую простынь и смотрели фильмы. А нам, мальчишкам, скучно было летом, вот мы и ходили на один фильм по пять раз. Главное, чтобы он был про приключения. Это девчонки про любовь любили смотреть, а мы нет. Мы к этому ещё не готовы были. Мне почему-то больше всего запомнился «Таинственный остров», по роману Жюля Верна. Это был один из последних, которые перед войной показывали. Я его, наверное, наизусть тогда выучил. И вот, если другие ребята смотрели этот фильм и хотели полетать на воздушном шаре и попасть на остров посреди Тихого океана, то мне было интересно побывать на съёмочной площадке. Понять, как это. Как это всё снимается, как пишутся сценарии, как играют актёры. Я хотел заглянуть внутрь. Вот какая была цель. Но это когда только думал, только мечтал стать актёром. А когда уже поступил… Я вообще интересно поступал. Мои родители были близки к искусству настолько, насколько могут быть близки к нему заводской рабочий и школьная учительница математики. А тут я вдруг возвращаюсь из Москвы — я документы ездил подавать — и говорю, что решил во ВГИК поступать. У родителей паника, дед за голову схватился: «Это же не мужская профессия, ты что?». Но я настоял, сказал, что хочу и всё тут. Семья, к моему удивлению, довольно быстро смирилась. Отец сказал, что не важно — актёр я или рабочий, лишь бы оставался хорошим человеком и семью содержать мог. Всё улеглось. Вот только меня вдруг взяли и не приняли. Сказали, что не подхожу я для кино — скромный слишком и не фотогеничный. Помню, когда ждали результаты вступительных экзаменов, мы стояли в коридоре. Я разглядывал стены с портретами наших известных актёров на них, таких же как я поступающих. Все вокруг перешептывались, знакомились друг с другом, а я сидел на подоконнике в стороне и от волнения мял край рубашки. И вот выходит из кабинета девушка с листком в руках. Сухо так, обыденно начинает зачитывать фамилии: такой-то — принят, такой-то — не принят. Я оказался не принят. Дома я решил не подавать виду, что расстроен. Приехал, а мама мне с порога: «Ну как?». — Да никак. Не приняли, — говорю, а у меня в конце фразы голос дрожит и слёзы на глазах. Этот отказ, он по мне сильно ударил тогда. Мне пришлось поступить в технический. Я ведь всю войну почти за станком простоял — для фронта маленький был, а для завода в самый раз. И математику я всегда любил. Вот и пошел на инженера. Но всё равно мечтал о кино. Иногда вместо подготовки к экзаменам учил этюды, стоял перед зеркалом ночами и пытался что-то сыграть — готовился на следующий год снова поступать. В итоге спал на парах, заваливал все проверочные и экзамены и по нескольку раз пересдавал. Но зато во ВГИК в сентябре поступил. И уже с самых первых месяцев учёбы решил для себя, что я хочу не славы, не всеобщего признания, как большинство моих однокурсников. Я мечтал давать что-то людям, а получать от них хотел понимание, любовь к моим героям. Не ко мне. Вот тогда моя цель стала научить зрителей, сделать их лучше, добрее, донести что-то очень важное через экран. Вячеслав Андреевич замолчал, как будто оборвавшись на полуслове, а я даже не сразу это заметила — так завороженно его слушала. У Тихорецкого была какая-то абсолютно необыкновенная манера говорить. Он произносил каждую фразу медленно, иногда задумывался, будто бы уходя в себя, что-то решая. Каждое слово актёр словно пропускал через себя, каждое воспоминание доставал из своей души, проживал, чувствовал заново. Со стороны могло показаться, что Вячеслав Андреевич играет, но нет, он был предельно искренен со мной — это чувствовалось. — Вы сказали, что не хотели славы. Но тем не менее, вас искренне полюбили, кажется, все в Советском Союзе и многие за рубежом. Как вы справлялись с этой всенародной любовью? — Тяжело. Не потому, что мне это было неприятно. Скорее просто некомфортно. Я с самого детства был очень скромным. А тут… А тут вдруг на меня свалилась эта слава. После института я мечтал сразу начать сниматься. Тем более мне повезло — уже на третьем курсе меня пригласили на одну из главных ролей в фильм о партизанах. Его снимал наш учитель, Евгений Павлович Р. И вот он как-то подошёл ко мне в коридоре института. — Слава, хочешь в фильме сняться? — Хочу, — я не думал ни секунды. — Тогда вот адрес, приходи в субботу на пробы, посмотрим на тебя, — Евгений Павлович протянул мне вырванный из блокнота листок с адресом Мосфильма. Вот и весь разговор. На пробах меня утвердили. И сыграл я вроде бы неплохо. Но на этом моя карьера в кино остановилась. На следующие лет семь так точно. Чтобы не остаться без работы после выпуска, я устроился в театр Киноактёра. Туда вообще многие шли после ВГИКа. И в первом же спектакле сыграл главную роль — Евгения Онегина. Не знаю, правда, как сыграл. Наверное, не очень хорошо, потому что больше я эту роль не играл. Но я не расстроился — роль мне всё равно не нравилась. Может внешне я и подходил. Но по характеру этот персонаж настолько далёк от меня, что у меня с трудом выходили некоторые сцены. У меня никак не получалось понять Онегина, а играть, не вжившись в роль, нельзя. Это уже не игра, а просто разговоры со сцены. Даже несмотря на успехи в театре, я всё-таки хотел быть именно киноактёром. Поэтому со сцены я ушел. Сначала мне предложили несколько небольших ролей в кино, а потом… А потом меня начали узнавать на улицах. Наверное, правда любили. Просили автографы, некоторые домой звонили, под подъездом караулили. Я это всё не любил. Просто поговорить никогда не отказывался, а когда вот так, когда прямо до одержимости доходило… До сих пор этого не понимаю. Я такой же человек. Точно так же ездил с семьёй отдыхать, точно так же сдавал бутылки, когда не хватало денег на новые сапоги дочке. Чем тут восхищаться? Я не сдержалась и возразила, что восхищаться как раз есть чем. Его игра, его талант, его упорство заслуживают восхищения. Вячеслав Андреевич только снисходительно усмехнулся, но ничего не ответил, вполне понятно намекая, что говорить об этом не хочет. Я же понимала, что переубеждать Тихорецкого бессмысленно, хоть мне очень этого хотелось, и вернулась к вопросам. Мы разговаривали около трёх часов. Тихо тикали на стене старые часы с боем, спал на моих коленях кот, иногда еле слышно скрипело от сквозняка открытое окно, а в чашке давно остыл чай. Актёр рассказывал истории из своей практики, шутил, делился чем-то, что, я понимала, не пойдёт в печать, потому что это личное, не для газет. Тихорецкий даже достал из шкафа фотографии, чтобы я могла рассмотреть их поближе. Несколько я попросила взять, чтобы отсканировать и добавить к своему материалу. С актёром было комфортно и просто говорить, и в какой-то момент интервью начало переходить в диалог — Вячеслав Андреевич интересовался моим мнением по поводу некоторых вещей. У него как-то особенно ярко загорались глаза, когда я, немного осмелев, позволяла себе не соглашаться с ним, высказывая свою точку зрения. Мне казалось, что от этих маленьких споров Тихорецкий получал неподдельное удовольствие, с таким лукавством он улыбался. — И напоследок… Ваши самые известные работы — это картины о войне, а вы сами говорили, что за всю жизнь ни разу не сыграли отрицательного героя. А какую роль вы хотели бы сыграть сейчас? — Сейчас… Сейчас я, наверное, уже всё сыграл. Но может быть… Может быть, если бы доверили… Я хотел бы сыграть мудреца. Или святого. Одинокого монаха, странника. Того, кто приблизился к осознанию истины, к тому состоянию души и разума, когда… Когда знаешь, чувствуешь больше, чем другие. Наверное, я сам сейчас так чувствую, я уже готов к… Вячеслав Андреевич замолчал, задумчиво глядя как будто сквозь меня. Я боялась напомнить о своём присутствии, ждала, что он ещё что-то скажет. В тишине комнаты раскатом грома раздался удар часов. Тихорецкий чуть дёрнул плечами и словно очнулся. — Вот, как-то так, — небрежно бросил он, чтобы скрасить неожиданно возникшую неловкость и недосказанность. — Тебе, наверное, пора? Я поспешно согласилась, понимая, что последним вопросом как раз таки постучала в ту дверь, которую не стоило открывать. Аккуратно сняв с колен возмущенного таким поступком кота, я поднялась, благодаря за разговор и интересуясь, как добраться до остановки пригородной электрички. Вячеслав Андреевич недовольно нахмурился при упоминании такого транспорта и заявил, что нечего девушке трястись в электричке, да ещё и вечером. Он пригласил меня идти за ним, и мы, выйдя со двора, поднялись вверх по улице. — У меня сосед каждое воскресенье в город ездит. Попрошу его, чтобы он тебя с собой взял, — с этими словами Тихорецкий постучал в калитку. Вместо неё открылись ворота, и к нам вышел худощавый мужчина лет пятидесяти. Пока я, немного удивлённая такой заботой чужого человека, стояла поодаль, мужчины перекинулись несколькими фразами и решили, что сосед — Иван Николаевич — совсем не против взять пассажира в моём лице. Я снова рассы́палась в благодарностях Вячеславу Андреевичу. Пока Иван Николаевич заводил машину, мы с Тихорецким стояли рядом. Стояли молча; Вячеслав Андреевич привалился плечом к забору и смотрел в одну точку, думая о чём-то своём, я снова и снова обдумывала какие-то моменты и мелкие детали нашего разговора, неосознанно крутя в руках сорванный цветок мальвы — её высокие стебли тянулись вдоль всего забора. — Почему вы всё-таки согласились со мной поговорить? — вопрос, так волновавший меня сейчас, вырвался сам собой. Вячеслав Андреевич посмотрел на меня так, как будто видел впервые — было видно, что он, уйдя в свои мысли, не сразу понял вопрос. — Я не знаю, какая ты журналистика. Может хорошая, может не очень. Не знаю. Но ты молодая ещё, в твоём возрасте любому делу можно научиться. Тем более любимому. А вот стать хорошим человеком уже очень тяжело. Почти невозможно, — мужчина улыбнулся и положил мелко подрагивающую руку мне на плечо. Я смущенно улыбнулась в ответ и, попрощавшись и в который раз поблагодарив, пошла к выехавшей машине — мой «шофёр» закончил последние приготовления и готов был ехать.***
Готовое интервью в редакцию я сдала спустя сутки. А на следующий же день была вызвана «на ковёр». — Вот что это такое, а? — главный редактор, Олег Николаевич Градов, ходил по своему небольшому кабинету взад вперёд и иногда взмахивал рукой, тряся передо мной распечатками моего материала. Это был худой мужчина лет сорока пяти с постоянно уставшим лицом и немного отрешенным взглядом. В редакции его не то чтобы сильно уважали, скорее побаивались, а потому старались не злить и не попадать под горячую руку, когда у Олега Николаевича было плохое настроение. В тот день я неосторожно сделала и то, и другое. — Вы же неглупая девушка! Неужели сами не понимаете, что это полная ерунда? — Градов остановился и устало потёр переносицу. — Вот кому он сдался, этот ваш Тихорецкий? Про него и не помнит уже никто. Я, недовольно хмурясь, виновато рассматривала носки своих туфель. И понимала, что редактор прав. Про великого актёра, удостоившегося в своё время всех возможных премий, сейчас действительно никто уже и не помнит. Но вот почему мне не хотят дать возможность напомнить людям о нём, я искренне не понимала. Или, скорее, просто не хотела понимать, оставляя возможность своему внутреннему ребёнку наивно верить в наличие у людей совести, понимания и сочувствия. Вышла из кабинета редактора я словно побитая. На душе было паршиво, мне стыдно было теперь смотреть в глаза Вячеславу Андреевичу. Мне предстояло вернуть ему фотографии, но как объяснить, почему интервью не увидит свет, навсегда потерявшись в редакторском портфеле, я не знала. Что говорить? Правду? Что его, человека, который всего себя отдал зрителям, многие из них теперь даже с трудом вспомнят, а потому в редакции не станут тратить на него драгоценные полосы? Нет, так было нельзя. Я решила, что для всех будет лучше, если я совру.***
Я снова вернулась в деревню в конце недели. С неба то и дело срывались мелкие капли, в воздухе пахло приближающейся грозой. Ветер трепал ветки деревьев, с которых падали спелые плоды, с гулким звуком ударяясь о землю. Мимо прошел кто-то из местных, посмотрел на меня с подозрением и отвернулся. До незнакомой девушки ему не было никакого дела. У низенькой калитки меня встретил мой старый знакомый Барсик. Кот приветственно потёрся о мои ноги и зашагал рядом по дорожке, провожая меня к дому. В этот раз ждать мне не пришлось — после первого же стука дверь открылась. На пороге стояла средних лет женщина в простом голубом сарафане до колен — дочь Вячеслава Андреевича Аля. Она окинула меня изучающим, серьёзным взглядом — совсем как её отец в первую встречу — но как-то особенно тепло разулыбалась, стоило мне только представиться. — Проходите, проходите, — Аля пропустила меня в дом. — Папа немного приболел, но просил вас не прогонять, — по её голосу было ясно, что она улыбалась, когда, поправляя длинные светлые волосы, провожала меня в уже знакомую гостиную. Вячеслав Андреевич сидел в кресле, накрыв ноги клетчатым шерстяным пледом, с красочной детской книгой в руках. На широких подлокотниках кресла, как воробьи на жердочках, устроились его внуки — девочка лет семи и мальчик лет четырёх. Он завороженно слушали, как дедушка читает им о весёлой жизни друзей из Простоквашино. Моего присутствия, кажется, никто и не заметил, потому я присела на край дивана и с лёгким любопытством разглядывала уютную семейную картину. А через пару минут уже и сама слушала знакомую с детства историю чуть ли не с открытым ртом. Удивительная, настолько впечатлившая меня манера Тихорецкого говорить проявлялась и здесь. Негромким, вкрадчивым голосом он читал, меняя интонации, практически играл, и на его лице, скорее всего невольно, в точности отражалась каждая эмоция героев. Я очнулась только когда Вячеслав Андреевич закрыл книгу, дочитав до конца главы, и повернулся в мою сторону с приветливой улыбкой, а дети, в один голос поздоровавшись, соскочили с кресла и умчались куда-то. — Прости, что я так по-домашнему, — он развёл руками. — Сердце опять прихватило. Когда ж это всё кончится уже? — вздохнул Тихорецкий с какой-то болезненно-обречённой интонацией, от которой мне стало не по себе. Я передёрнула плечами, отгоняя от себя какие-то глупые неприятные мысли и наконец заговорила. Кажется, я лепетала полную чушь, говоря о том, что интервью выйдет чуть позже, на ближайшие выпуски весь материал уже расписан, но это не страшно и нужно подождать. Я видела, как Вячеслав Андреевич меняется в лице, пока я говорю. Понимала — он мне не верит, потому-то и улыбается так странно, задумчиво смотрит куда-то поверх меня. Но я не могла заставить себя говорить правду, не могла взять на себя ответственность и сказать этому невероятному человеку, что большинству людей интриги, скандалы и недалёкие новые звёзды шоу-бизнеса теперь куда интереснее, чем действительно талантливые, яркие герои прошлых лет, каждый раз открывающие зрителю своё сердце. — Ладно, перестань. Перестань, — мягко прервал мой извиняющийся монолог Вячеслав Андреевич. — Я не ради интервью работал всю жизнь. Ради зрителей. Главное, что кому-то, может быть, всё ещё интересны мои фильмы, роли. А моя жизнь… Понимаешь, закулисье, если в нём нет чего-нибудь этакого, никому не интересно. Мы помолчали немного. За окном загрохотало, тяжёлые капли летнего ливня застучали по подоконникам, зашумели среди листвы, смывая утреннюю духоту. Из открытой форточки потянуло прохладой и свежестью, дышать стало легче. Или это от того, что волнение отпустило? — Ладно, что мы сидим. Пошли, чая хоть выпьем, — Вячеслав Андреевич весело хлопнул себя по коленям. — Алечка пирог испекла. Со сливами. Я спрятала лёгкую улыбку. С такой нежностью и гордостью он говорил о том, что его дочь испекла пирог, будто ей было тринадцать, а не сорок, и это был первый пирог, который она приготовила сама. Да, родные, а особенно дочка, действительно были для него всем, и он относился к ним с невероятным трепетом, это чувствовалось. В семье он был собой, всё ещё был тем простым парнем из пригорода столицы, для которого слово «слава» значило разве что сокращение его имени и больше ничего. Но кое-что заставило мою весёлость исчезнуть. Каждое движение Вячеслава Андреевича было каким-то тяжёлым, вымученным. Он тяжело вставал, тяжело переступал подгибающимися ногами. Меня ужаснула такая картина. Всего лишь неделю назад это был очень бодрый для своих восьмидесяти лет мужчина, сейчас он еле шел, но храбрился, как будто незаметно иногда касался стены или какой-нибудь мебели. Видно не хотел, чтобы его состояние заметили, чтобы предложили помощь. На небольшой кухне за старым круглым столом сидела вся семья. Дети увлечённо жевали пирог, сидя на высоких стульях и одинаково болтая ногами, пока мама с бабушкой обсуждали что-то в полголоса. Не хватало разве что отца семейства. Вячеслав Андреевич тяжело опустился на один из стульев, коротко представил мне своих домочадцев — дочку и жену Ларису. Дети же изъявили желание представиться сами. — Я Лена, — бойко заявила девочка, — а он — Славик, — она ткнула пальчиком в перепачканного пирогом брата, за что тут же получила замечание от мамы. Передо мной поставили чашку чая, отрезали кусочек пирога, и на следующие несколько часов я с головой погрузилась в уютную атмосферу этого дома. Жена Вячеслава Андреевича, добродушная и улыбчивая женщина с приятным голосом, оказалась не очень разговорчивой. И она, и сам Тихорецкий поначалу больше слушали наш с Алей разговор, но очень скоро и их мне удалось разговорить. Особенно Вячеслав Андреевич оживился, когда узнал, что я обожаю собак. Он оказался настоящим собачником и с удовольствием рассказывал и о своём недавно умершем верном псе Стёпке, и о работе с собаками в кино. Наше общение проходило абсолютно непринуждённо. Я была очень удивлена такой открытости хозяев — всё-таки все друзья Вячеслава Андреевича постоянно повторяли журналистам: он не любит шумных компаний и никогда не подпускает к себе чужих. Так почему же я сейчас сижу здесь, рассматриваю фотографии в тяжёлом старом альбоме в красном бархатном переплёте и общаюсь с ним тепло и открыто? Почему меня не прогнали, почему разрешили подойти ближе, чем некоторым партнёрам по съёмкам? Ни на один из этих вопросов к меня не было внятного ответа. Я уехала только к вечеру, когда закончилась гроза. К такси, которое остановилось на подъезде к посёлку из-за размытых ливнем дорог, меня провожала Аля. В воздухе всё ещё витал запах прошедшей грозы, в окнах зажигался свет, посёлок жил своей тихой, незаметной жизнью. Когда мы остановились около такси, чтобы попрощаться, Аля нарушила тишину, которая повисла между нами во время пути. — Спасибо вам, — она улыбнулась и, увидев моё недоумение, объяснила. — Папа в последний месяц совсем слёг. Он геройствует много, не признаётся, но мне же видно. А тут вы позвонили. Он мне тогда ещё сказал, что приедет, мол, ещё одна и ничего нового не спросит, только полезет, куда не просят. Но вы не стали. Я вижу, что вам правда интересно папино творчество, что вам хочется показать другим, какой он человек на самом деле, без щекотливых подробностей биографии. Я тоже всегда этого хотела. Только видите, у вас, может, получится, а у меня до сих пор как-то не выходит. Я всё-таки артистка, а не журналист. Так что спасибо вам. Правда, спасибо. Я растроганно смотрела на Алю и, кажется, плохо понимала, о чём она говорит. У меня в голове никак не хотели укладываться по полочкам все те мысли, которые сейчас мелькали там с удивительной скоростью. Женщина же решила окончательно повергнуть меня в шок и, чуть подумав, добавила: — Папе сейчас тяжело. Практически всех его друзей не стало, он закрылся. А вы напомнили ему о том, что вокруг есть ещё хорошие люди, кроме родных. Так что приезжайте ещё. Если захотите, конечно. Мы будем рады. Наверное, если бы водитель такси не решил напомнить о своём присутствии, просигналив несколько раз, я бы так и стояла, смотря на Алю таким взглядом, как будто она на моих глазах сделала что-нибудь абсолютно невозможное. Всё происходящее не вписывалось в тот шаблон поведения, к которому я привыкла. Это было что-то из другого мира, из какой-то чужой реальности, где люди всё ещё гостеприимно открывали двери своего дома чуть ли не перед первым встречным. А потому моих сил хватило только на то, чтобы поблагодарить и пообещать, что я обязательно приеду ещё.***
Не приехала. В следующие пару недель я с головой ушла в работу: что-то писала, куда-то ездила и, к концу каждого такого ненормированного рабочего дня, в прямом смысле валилась с ног. А потом произошло то, что я, наверное, никогда не смогу до конца принять. Вячеслава Андреевича не стало. В тот день я освободилась неожиданно рано. Счастливая пришла домой и включила фоном телевизор, где на федеральном канале диктор как всегда бесстрастно зачитывал вечерние новости. Я слушала его вполуха, пока готовила ужин, под ногами крутился пёс, требуя свой законный кусок колбасы. Всё было как обычно ровно до того момента, пока я не услышала знакомую фамилию. С кухонным полотенцем в руках я прибежала в комнату — что, что там о Тихорецком? — и тяжело осела на диван. Всё с тем же непроницаемым видом диктор, молодой парень, сухо и чётко докладывал: «Сегодня утром в городской больнице ушел из жизни актёр Вячеслав Андреевич Тихорецкий». Он перечислял какие-то фильмы и роли, читая написанный кем-то текст, выражал соболезнования родным и… И, наверное, даже не знал, о ком говорит. Только я больше не слушала. По щекам у меня текли слёзы, дрожащие руки нервно комкали полотенце. Мне вдруг стало так больно и плохо, что я на мгновение даже подумала, что задохнусь от этой боли, которая сдавливала грудь, мешая дышать. Я не понимала, не хотела понимать происходящее, не хотела верить, что этого человека больше нет. Я знала его каких-то два дня. Это так мало, так бесконечно мало! Но этого оказалось вполне достаточно, чтобы понять: Вячеслав Андреевич Тихорецкий — был одним из лучших людей как минимум во всей нашей огромной стране. А может и не только стране. Но теперь его не стало и мне нужно было заставить себя принять это. Вот только почему-то не выходило и я всё сильнее плакала и всё сильнее у меня дрожали руки. Выходные прошли мимо меня. Я всё никак не могла выгнать из памяти тот день, который провела с семьёй Тихорецкого. Перед глазами постоянно была старая чашка в красный горошек и тяжёлый бархатный альбом, а в голове звучало Его смешным изменённым голосом: «Усы, лапы и хвост — вот мои документы». И от этих воспоминаний у меня что-то тянуло в области сердца. В понедельник по приходе на работу меня тут же вызвали в бухгалтерию. Я настороженно смотрела на бухгалтера Олю, которая говорила мне о гонораре за какой-то сенсационный материал, и не могла понять о чём речь. А потом вдруг заметила свежий выпуск нашего журнала у неё на столе. С ужасом я взяла в руки новенький, кажется, всё ещё пахнущий типографской краской номер. С обложки на меня смотрел Вячеслав Андреевич, а подпись ниже гласила: «Последнее откровение: о чём молчал Вячеслав Тихорецкий». Не замечая моего ошарашенного вида, Оля всучила мне деньги и выпроводила из кабинета, поспешив закрыть за мной дверь — у них с подружками начинался ежедневный ритуал — обсуждение последних сплетен за чашечкой утреннего кофе. А я стояла посреди коридора с журналом в одной руке и деньгами в другой и меня одолевало странное чувство. Я не хотела верить в происходящее. Не хотела верить, что люди настолько лицемерны и безжалостны к чужому горю. Я могла бы понять, если бы это интервью выложили чуть позже, как документальный материал, как дань памяти, например, ко дню рождения актёра, первому, который он не отпразднует. Но вот так… Вот так, когда две недели назад мой материал ругали последними словами, когда мне доказывали, что он никому не интересен, а сейчас вдруг сделали его сенсацией. Вот так было неправильно, мерзко, подло. Да, при других обстоятельствах меня бы радовала такая «реабилитация» в глазах начальства. Но сейчас я боролась с желанием выкинуть в ближайшее мусорное ведро и журнал, и, тем более, деньги — и то и другое было мне омерзительно. Может быть прав был тогда Вячеслав Андреевич, говоря, что плохой из меня журналист, но у меня в голове просто не укладывалось, что у кого-то вообще рука поднялась сделать сенсацию из чужого горя, из чьей-то смерти. А ведь под этой «сенсацией» — подумать страшно — ещё и стояло моё имя! Кажется, хуже ситуацию сложно было придумать. Оказалось, что хуже всё-таки бывает. Это я поняла, когда в конце рабочего дня на выходе из редакции меня окликнул знакомый мягкий голос. Я почувствовала как по спине и рукам пробежали мурашки и поежилась, словно от неожиданно налетевшего ветра. К разговору с Алей и выслушиванию гадостей в свой адрес я была не готова. Когда Тихорецкая, хмурая и как будто постаревшая на несколько лет, подошла ко мне, я стыдливо опустила глаза. — Простите. Я не хотела, чтобы так вышло! Если бы я знала, что они напечатают это теперь, я… — Успокойтесь, — мягко прервала меня Аля. — Я знаю, что вы этого не хотели. Но интервью правда вышло хорошим. Может быть, теперь именно благодаря вам о папе всё-таки будут помнить, — она улыбнулась уголком губ. — Но я не за этим пришла. У меня есть для вас кое-что. Аля покопалась в сумке и вручила мне конверт. Я бережно открыла его и аккуратно достала содержимое, сдавленно охнув, — у меня в руках была та самая программка, которую я принесла Вячеславу Андреевичу в нашу первую встречу, и фотография молодого актёра в военной форме. На обороте фотокарточки нетвёрдой рукой, немного криво было выведено: «Дарье на память. Счастья, удачи и никогда не унывать. В. А. Тихорецкий» и стояла размашистая подпись. Видимо, фотографию Вячеслав Андреевич подписывал уже в больнице. Аля, увидев моё замешательство, поспешила заверить меня, что отказ от подарка не принимается и, когда я всё-таки попыталась вернуть ей программку, под предлогом того, что это память и она должна остаться в семье, наотрез отказалась слышать хоть какие-то возражения. — Папа просил передать вам, поэтому берите и не спорьте. Мы постояли ещё минуту, пока я искренне благодарила Алю за подарок и соболезновала её потере, и разошлись — Тихорецкая направилась в сторону остановки, а я — на поиски цветочного магазина. — Аля, — окликнула я Тихорецкую, вспомнив что кое-что не узнала. — А где.? — На Новодевичьем, — грустно ответила она, поняв мой незаконченный вопрос, и скрылась за поворотом.***
Продавщица в цветочном, приятная пожилая женщина, даже побледнела, когда я, протянув ей практически весь свой полученный гонорар, попросила чётное количество белых хризантем. — Кто-то очень близкий? — сочувственно поинтересовалась она, вручая мне огромный перевязанный чёрной лентой букет. Я ответила что-то уклончивое и уже собиралась уходить, как вдруг краем глаза заметила знакомое фото. На прилавке, среди упаковочной бумаги, лежал свежий выпуск нашего журнала. Заметив мой взгляд, продавщица, видимо, решила отвлечь меня от грустных мыслей коротким разговором. — Вот, видели? — она достала журнал, тяжело вздохнув. — Такого актёра не стало. Красавец, талант! А как юморил! Смотрели комедии с ним? Нет? А я обожаю. Я пыталась понять серьёзно ли она говорит. Это чья-то злая шутка? Розыгрыш? Что за сюр! — Вы о ком? — вмешался в разговор какой-то пожилой покупатель, до этого сосредоточенно изучавший розы в вазонах. — А, Тихорецкий! — он понимающе закивал, поправив на носу очки, когда увидел обложку журнала. — Да, правда, талантливый был актёр. Телеспектакли с ним вся страна смотрела. Эх, сейчас таких мастеров сцены… Я не дослушала — конец фразы утонул в звоне дверного колокольчика, когда я выскочила на улицу. Мне казалось, что это какой-то сон, что или мир вокруг обезумел, или я медленно, но верно схожу с ума. Ощущения были такие, как будто я попала в один из тех фильмов, где главный герой — единственный, кто помнит всё верно, а остальные сыпят неправильной информацией, в которую свято верят, и мне предстоит найти выход из этой заколдованной реальности, где окружающие почему-то считают драматического киноактёра Тихорецкого юмористом, «мастером сцены» и Бог знает кем ещё. Где этого известного на все страны нынешнего СНГ человека почему-то никто не помнит, не знает. Никто, кроме меня и его семьи. В голове бились отголоски фраз: «талант», «комедии», «телеспектакли», «вся страна», и я крепко зажмурилась, приводя мысли в порядок. Глубоко вздохнув и распахнув глаза, я словно вынырнула из водоворота, в котором не слышала ни гула машин, ни музыки из соседнего кафе — ничего, кроме своих навязчивых мыслей. Кое-как поймав такси, я назвала адрес. Мне предстояло тяжёлое окончание дня.***
С того дня в аккуратной рамке на полочке в гостиной у меня стоит пожелтевшая от времени чёрно-белая фотография. На ней — молодой, слегка улыбающийся парень в советской форме. Смеющиеся, чуть прищуренные глаза внимательно смотрят с фотографии, и кажется, словно этот взгляд проникает в самые потаённый уголки души. И каждый раз, когда меня спрашивают, кто запечатлён на фото, я отвечаю, что это — забытый всеми актёр, которому ни разу в жизни не пришлось играть хорошего человека.Как сплетается с другими эта тоненькая нить, Где уже мне, к сожаленью, ничего не изменить. Потому что в этой драме, будь ты шут или король, Дважды роли не играют, только раз играют роль.