«Логика злобно прислушаться просит к совету Доверить тебя сумасшедшему чёрному ветру: „Бросай эту дуру, есть шанс спасти шкуру Свою, у неё же их нет”, Но я никогда тебя не отпущу»
Скорость серьёзно переоценена. Потому что делать что-то быстро имеет смысл только тогда, когда оно приносит дискомфорт, но требует реализации. В остальном надо наслаждаться процессом, потому что жизнь одна и, если она будет быстро мелькать бездумными кадрами, на пороге смерти ты не поймёшь, зачем вообще её прожил. Ты будешь пытаться выцепить отдельные кадры, но они будут смазанным пиксельным мылом, и восстановить порядок жизни не получится. Перед смертью ты осознаешь, что не жил вовсе, а лишь бежал. Вот и какой тогда смысл? Другое дело растягивать каждый момент, с удовольствием смакуя любое действие. Глаза, подобны лучшей в мире зеркальной камере, запечатлевают каждую сцену, чтобы потом восстановить в памяти яркую чёткую картинку, отдающую на уровне подсознания лёгкой ностальгией. Тянуть лямку и не бежать по событиям жизни — сложнее, наверное. Потому что тогда остаётся время на раздумья и рефлексию, которые не всегда приносят удовольствие. И тогда назревает вопрос: что удобнее? Быстро бежать или медленно течь? Что выберет каждый для самого себя? Дик, несмотря на всё то дерьмо, что наполняет колонию крии, предпочитает двигаться медленно. Казалось бы, куда удобнее быстро скакать по событиям жизни, неумолимо приближаясь к смерти, чтобы не смотреть в глаза тому отвращению к человеческой расе, населяющей Маяк, но Шоу ставит жизнь на паузу, старательно думает перед каждым действием и всё равно идёт в долгую, как бы судьба не умоляла пролистать этот момент. Шоу сильный, сильнее многих из своих знакомых, поэтому берёт свои яйца в руки и поступает расчётливо, виртуозно водя всех вокруг за нос. Ему удаётся запудрить мозги доброй половине населения Маяка, иногда включая и крии, и всё равно остаться безнаказанным. Потому что, если играешь в долгую, у тебя есть куча времени на разработку беспроигрышного плана, который не успевает даже схематично обрисоваться в голове тех, кто идёт напролом. Таких, как Дейзи Джонсон, например. Она — буквально — рушит все стены на своём пути, сметает преграды, подобно мощнейшему урагану, двигается быстро, почти молниеносно, так скоро, что за неё и взгляд не цепляется. Всё по накатанной. Резко, остро, неожиданно. Для расчётливого Дика её действия не поддаются анализу, потому что в них логики минимальное количество. Всё построено на морали и желании помочь нуждающимся. А у Шоу понятия о нравственности не сформировались даже в зародыше, чтобы теперь иметь представление о мотивах поступков Дейзи. С высоты его башни из слоновой кости Джонсон — абсурд, который действует импульсивно. Быстро. Врозь с ним, потому что он предпочитает остановиться на месте и много думать. Единственный раз, когда его устои заметно подрываются, — это жертва агентам. Потому что эта кучка сбрендивших друзей Вёрджила не внушает доверия от слова «совсем», но, почему-то, вынуждает его помочь, пожертвовать жизнью ради эфемерной цели. И это не логично. Более того, это абсурд чистой воды. Без намёка на благоразумие, логику, так взлелеянную Диком. Но он вновь останавливается на одно несчастное мгновение и решает, что его игра в долгую сегодня окончательно прекратится, потому что этим недоумкам нужно помочь. И пусть взрывная волна разберёт его на мельчайшие атомы, он будет знать, что Дейзи Джонсон — не дрожь, а молния — будет в безопасности в своём времени. И с того самого мгновения, как морщинки на его лице разглаживаются приятным ветром с озера и он понимает, что выжил в невозможном взрыве, игра в долгую становится вторичным приоритетом, потому что на Земле начала века думать не приходится. Дик отдаётся во власть эмоций и понимает, что ловила в этом состоянии Дейзи, потому что это пьянит похлеще «Зимы». Светло-серые глаза горят мириадами созвездий впервые за всю жизнь, потому что Шоу спускает тормоза и мчится по жизни, вытащив голову из кабины навстречу порывистому ветру. Всё, что было важно на Маяке, становится бессмыслицей. Всё, кроме тёплых шоколадных глаз Дейзи, внушающих трепет, и её мягких недосягаемых ладоней. Дик смотрит на Джонсон долго, наконец замедляя так ускорившееся течение жизни, и ругается всякий раз, когда ловит себя на мысли, что в досье, не без труда хакнутом им с последнего спутника Щ.И.Т.а, так мало информации о её бывших. Но пары фоток достаточно, чтобы сделать вывод: Дик — не её типаж. У него мускулы не переливаются под кожей, скулами нельзя бумагу резать, улыбкой не свести с ума, волосы потускнели на искусственном уф-свете дневных ламп Маяка. И вообще, он — хитрый лис, приспосабливающийся к любым условиям вокруг себя. Не загадочный оперативник с кучей шрамов прошлого, не дружелюбный нелюдь с тягой к самопожертвованию и уж точно не прекрасный принц на белой капсуле из полиадаптивных материалов. Он — Дик Шоу. Парень, который играет в долгую. И он начинает свою хитрую игру.***
— Ты же знаешь, что между нами не может ничего быть? Её голос скорее насмешливый, чем строгий. Дейзи даже не отрывает взгляда от экрана планшета, с интересом набирая какой-то код. Дик хмурится наигранно и поправляет неровно лежащий на плече бинт, который держит ноющую руку. — Почему это? Она переводит взгляд на него, который выражает удивление, и Дику кажется, что для Джонсон это сама собою разумеющаяся истина. Дейзи застаёт на его лице недоумение, поэтому коротко выдыхает, успокаиваясь по системе Мэй, и оценивающе осматривает его с ног до головы. — Пункт «А»: ты продал меня в рабство синему психопату… — Лишь помог достичь желаемой цели, — быстро комментирует Шоу, скорее для самого себя, чем для девушки, которая продолжает, словно ничего не услышав. —…пункт «Б»: ты внук моих лучших друзей… — Что является скорее плюсом, чем минусом. —…пункт «В»: ты эгоистичный, самодовольный циник, который ни во что не ставит жизненные ценности других. Шоу открывает рот, чтобы снова возразить, но замолкает, округлив губы, как рыба. На его лице растерянность, которая в одно мгновение сменяется знакомой хитринкой. Дейзи хмурится. — И это всё? — спрашивает он, гиперболично раскрашивая речь беззаботностью. — Если ты дашь мне время, то к вечеру я конечно составлю список, — лаконично отвечает Джонсон и снова утыкается в планшет. Дик поджимает губы и разворачивается на каблуках, чтобы больше не отвлекать девушку от работы. Она того не знает, потому что мчится на всех парах, но Шоу уже начал свою игру, участницей которой она стала совершенно без своего ведома. Замедлилась бы — заметила. Но Джонсон бежит.***
Воздух ощутимо наэлектризован. Чиркни спичкой — воспламенится. Свет приглушен, и мерную тишину жилого отсека прерывают только судорожные всхлипы через разные промежутки времени. Дик переступает порог тихо, с ловкостью кошки. Едва слышно закрывает за собой дверь и останавливается в нерешительности. Дальнейшие действия продумать нельзя, потому что он впервые сталкивается с такой ситуацией. На Маяке было проще: если человек умер, то никто его не оплакивал; могли чуть яростно расстроиться и вымолвить это извечное: «Одна жизнь убудет — другая прибудет». На Маяке никто не скорбел. Потому что никто никому не был дорог. Банальное отсутствие привязанностей делает всё гораздо проще. Поэтому Дик слегка недоумевает, когда видит вздымающиеся в рыданиях плечи Дейзи, что, казалось, уже отпустила смерть Колсона, но на деле обманула лишь всех вокруг и себя в том числе. Она плачет надрывно, задыхаясь собственными вдохами, яростно растирает слёзы дрожащими руками по щекам, кусает розовые губы до крови, впускает пальцы в отросшие волосы и тянет, пытаясь болью отрезвить душевную агонию. Но всё тщетно: внутри пожар, который уничтожает всё на своём пути, выжигает саму сущность, оставляет после себя пепелище. Дик правда не знает, что делать, но всего одна навязчивая мысль в голове стучит громким набатом. «Ты должен быть рядом». Должен, потому что одна она эту боль не переварит, потому что она задохнётся и умрёт вслед за тем человеком, которого считала отцом. Шоу ступает тихо, ни чем не выдавая своего присутствия, подходит вплотную, легко садится на кровать рядом и пристально смотрит в обращённый к нему тёмно-русый затылок. Девушка шугается, как загнанный зверь, оборачивается резко, смотрит дико из-под мокрых солёных ресниц. Торопится испугаться, а Дик медлит успокоить, внушить доверие. — Тише, — чуть слышно шепчет он, аккуратно поднося к её ладони раскрытую свою. — Боль пройдёт, Дейзи. Отпусти её. На миг в шоколадных глазах отражается непонимание, но следом сразу приходит прошлая агония. Она медленно заливает зрачок, заставляя его расширяться, и внушает тревогу. Ладони Джонсон заходятся в треморе. — Не могу, — хрипло отвечает девушка и заметно горбится, опуская взгляд в пол. И тогда Дик сдаётся: срывает напрочь все предохранители, плюёт на игру в долгую и резко сокращает расстояние между ними, прижимая Дейзи к себе неистово. Крепко-крепко, потому что хочет забрать себе хоть часть раздирающей её боли, чтобы видеть в орехово-карих глазах былое спокойствие. Она противится, отталкивается пальцами от его груди, пытается высвободиться, но слабеет, не может противостоять сильным рукам и утыкается носом к углубление ключицы. Всхлипывает. — Когда на душе неспокойно, надо делать то, что получается лучше всего, — мерно шепчет Дик, поглаживая напряжённую спину. Она усмехается сардонически, и у Шоу от этого звука по спине пускаются крупные мурашки. — Бить синие морды крии? — язвительно уточняет она, говоря ему в грудь, не поднимая глаз. Парень хмурится, чувствуя где-то в горле острое ощущение неправильности. Он кладёт ладони ей на плечи, прикладывает усилие, чтобы оторвать девушку от своей груди, и заглядывает прямо в заплаканные глаза, искрящиеся скорбью. — Спасать жизни. Дейзи смаргивает слёзы и кивает.***
— Это было противно, — буднично произносит она, умело вскрывая крышку с бутылки пива. Только-только начавшая ровно выстраиваться жизнь рушится прямо на глазах. Игра в долгую принимает новый оборот, когда спустя много месяцев заявляются агенты, пытающиеся изловить мужика с лицом Колсона, а вместе с ними появляется она. Восставшая из пепла, как феникс. С уверенным взглядом, тёмно-синими прядями и багажом годовых приключений по всей галактике. И тогда Дик понимает, что весь труд, который он вложил в свою успешную компанию, все силы и идеи, всё до самой мельчайшей детали было только для того, чтобы перестать видеть в карих глазах напротив жалость. Чтобы опериться и стать гордой хищной птицей, достойной величественного феникса, а не жалким взъерошенным воробьём. — Что именно? — удивлённо переспрашивает он, устремляя взгляд в её висок. Дейзи улыбается так знакомо с чуть заметными ямочками на щеках и смотрит ничуть не иначе. Всё также снисходительно. И от осознания этого хочется резко дёрнуть затвор и прострелить русоволосую головушку. Потому что Дик из кожи вон лез, чтобы заслужить хотя бы уважение, но Джонсон усмехается почти язвительно на все его попытки быть серьёзным. Шоу — самый преданный агент Щ.И.Т.а, если так посудить: жертвовал собой ни единожды, даже не принося клятву Фьюри и не нося в кармане значка с гербом орла. Делал всё возможное, чтобы стать достойным, но этого «всего» не достаточно. Дик смотрит с высокой лестницы вниз, рефлексируя на огонь, воду и медные трубы, через которые уже пришлось пройти, и поднимает подбородок вверх, а там, на недосягаемой высоте находится Дейзи. Ещё лезть и лезть. Но Шоу вгрызается зубами в гранит и поднимается выше. — Ты и Снежинка, — поясняет девушка, делая большой глоток ледяного пива. — Вы были просто омерзительны вместе. — Поэтому ты закрыла её в тюремном отсеке? — язвит Дик, резко отбирая у Дейзи холодную бутылку. Джонсон хмурится, потирая чуть влажные от конденсата пальцы, и смотрит, как парень отпивает нелюбимый им напиток. — Она — убийца, Дик, — серьёзно отвечает Дейзи, а Шоу не отпускает ощущение дежавю. Он поджимает губы, совсем копируя манеру деда, и поворачивается лицом к девушке, отдавая ей назад бутылку. Джонсон принимает её устало, горбит спину и хмурит переносицу, думая о чём-то своём. И тогда Дик улавливает в её взгляде что-то совершенно новое. Такое мимолётное и желаемое быть скрытым от окружающих. Страх. Лёгкий, как дуновение ветра, но осознанный, реальный. Страх потерять его светлый ум и доброе сердце в пучине чужого безумия. Дейзи снова торопится, на этот раз в одно мгновение скрыть нежелательную эмоцию, но Дик замирает и успевает её увидеть, почувствовать на себе. Шоу не торопится никуда, играет в долгую, потому что времени достаточно. И, если за год с лишним их отношения всё-таки сдвинулись с мёртвой точки ровно до этого момента, то Дик не берётся загадывать, сколько понадобиться времени для чего-то более стоящего. Но он пойдёт длинной дорогой. Это у них семейное.***
— Ты куда собралась? — кричит в спину девушки Дик, выбегая из лаборатории с планшетом в руках. Она оборачивается, тряхнув волной светло-русых волос, и парню открывается вид на её многочисленные ссадины и кровоподтёки, так неправильно искажающие персиковую кожу. За её спиной поле красивейших ярко-жёлтых цветов — одуванчиков или примул, — а шоколадные глаза на мокром месте. — Мне нужно освежить мысли после нескольких часов в этой… — Она указывает на цилиндрообразную камеру в лаборатории, что вернула Мэй с того света. — …волшебной штуке. Напитанный сладковатым цветочным ароматом воздух манит к себе, дурманит эликсиром. Не оборачиваясь назад, девушка срывается с места, бежит прямо в глубину пёстрых цветов, где отчётливо жужжат пчёлы и из зарослей пробивается салатовая трава. В голове Дейзи роится столько мыслей, что держать их все в одном месте попросту не получается. Они норовят выскользнуть, обрести свободу, но Джонсон их скрупулёзно подбирает и держит дрожащими ладошками. Слёзы текут от бессилия. Бессилия перед собственными пугающими мыслями. Она слышит его шаги задолго до того, как Дик видит её растрёпанную ветром макушку. Шоу не говорит ничего. Он приземляется рядом, обращает свой взгляд туда же, куда смотрит Дейзи, и рисует носком ботинка круги на почве. И мысли находят свободу. — Один учёный выпотрошил мою мать, чтобы забрать себе её способности, — тихо начинает Дейзи, утирая перебинтованным запястьем слёзы. — После этого она стала жестоким, бесчувственным монстром, желающим только возмездия, и это казалось мне неправильным. — Судорожный вдох. — А теперь, когда надо мной проделали такую же операцию, я понимаю её злобу, и это пугает меня. — Ладони заходятся в треморе. — Я боюсь стать такой, как она. — Не станешь, — в секунду следом произносит Дик, останавливая её дрожь. Он доверчиво касается её пальцев, переплетает их медленно, неспешно и пытается забрать себе хоть часть той тревоги, что разрывает Дейзи. — Не станешь, потому что ты изначально не такая. Ты сострадательная. Значит переживёшь это, — произносит он, но сам чувствует, как внутри поднимается волна кипучей ярости, как от одиума. Огрубевшие от постоянного копания в металле пальцы тянутся к нежному тонкому стеблю, берущему начало в почве, и аккуратно подцепляют сухой чашелистик. — Это, конечно, красивый цветок, но с маргариткой* не сравнится. Пальцы Дейзи холодные, когда она принимает на ладонь благоухающий венчик, а глаза излучают искреннюю благодарность. Потому что, если она — феникс, то Дик Шоу — маяк, что укажет путь в кромешной темноте, которая поглощает в забвение. Мокрые дорожки на щеках испаряются, оставляя солёные следы, но Джонсон нетерпеливо вытирает их бинтом и всё-таки приподнимает уголки губ в несмелой улыбке. Этого Дику достаточно для осознания того, что его Дейзи не потерялась. Она здесь, рядом. Сидит на ярко-зелёной траве, вглядывается в пёстрые лепестки сорванного цветка, шмыгает носом и видит дорогу в будущее. Её путь освещён, а большего на данный момент и не надо. — Дик! Приём, Дик! — так некстати звучит в динамике рации раздосадованный голос Симмонс. — Возвращайтесь на Зефир быстрее! — Что случилось? — взволнованно спрашивает Шоу, замечая в глазах напротив тревогу. — Проблемы с перемещением. Зефир телепортируется через… Белый шум рации растворяется в громком хлопке, с аккомпанементом которого срабатывает джампер и самолёт исчезает в прозрачной сфере, переносящей его во времени. От присутствия огромной машины остаются только порывы ветра и несколько рисунков протекторов на рыхлой почве. Рация выпадает из ладони в траву. — Дик… — хрипло произносит девушка, хватая его за запястье. — Да, Дейзи, — сглотнув слюну, отвечает Шоу, — мы остаёмся здесь. Игра в долгую приобретает буквальный смысл.***
Дейзи Джонсон родится только через шесть лет, но она улыбается соседям, живущим напротив, пьёт крепкий кофе со сливками, заново учится плести аккуратные косы и свыкается с мыслью о том, что у неё может быть нормальная жизнь. Жизнь, в которой она нью-йоркский программист, ведущий непримечательный быт в Бруклине. Жизнь, в которой она носит шифоновые летящие платья в цветастых узорах и кожаные босоножки с медными застёжками. Жизнь, в которой самая странная ситуация, с которой можно столкнуться, — это крыса, забежавшая в кухню через мусоропровод или чужая почта в ящике. Дейзи свыкается с жизнью, в которой её семья — это Дик Шоу, и она не может отрицать того факта, что её всё устраивает. Ей нравится, что он ради неё учится печь пышные блинчики и терпит утреннюю очередь в ванную. Она раздражается, когда он приволакивает в их квартиру очередную рухлядь, которая, по его мнению, может помочь связаться с командой, но почти с умилением смотрит, как он изводится над микросхемами. В неподдельном оптимизме Дика Шоу есть что-то подкупающее, завораживающее. И Джонсон не может оторвать взгляда от его искрящихся идеей серых глаз. Теперь Дейзи не торопится. Она знает, что время идёт статично и от её беготни Зефир не появится быстрее. А, может, и совсем не появится, пока они не состарятся. Джонсон думает, что все эти гиковские теории пространства-времени, — не её специальность, поэтому улыбается тепло, когда Дик строит очередную догадку о появлении команды, и ловит себя на мысли, что это — не худший вариант жизни. Потому что её совершенно не заботит, что сейчас происходит в мире: куда какая ракета упала, кто на кого напал, кто пересёк государственную границу. Её — Дрожи, Разрушительницы миров, агента Джонсон — мир заключён в тесной однокомнатной квартире на верхнем этаже, где постоянно течёт крыша, что так парадоксально не может починить Дик. Дейзи Джонсон родится только через шесть лет, но она живёт в Нью-Йорке, по выходным откупоривает бутылку красного полусладкого и на ночь целует Дика Шоу в висок. Дик Шоу родится через семьдесят девять лет, но он улыбается, когда Дейзи так знакомо поджимает губы, перестаёт верить в то, что команда всё-таки их отыщет, и наконец признаётся себе, что влюблён. Игра в долгую становится бессмыслицей, ведь теперь торопиться в принципе некуда. Впереди лишь заурядные перспективы, которых ни у Дейзи, ни у Дика раньше не было, поэтому столкнуться с ними так непривычно. Поэтому, когда Шоу спрашивает: — Это тот самый момент? Дейзи отвечает: — Да. — Расслабленная полуулыбка, доверчивое движение пальцами по чужой щеке. — И у нас таких моментов будет ещё много. В карих глазах напротив — покой, что не спутать ни с одной другой эмоцией. Они застряли в чёртовом восемьдесят втором году, где в Польше военное положение, где мир беспощадно пилит между друг другом Фолклендские острова, где разгар Холодной войны, а двух бывших агентов это нисколько не волнует. Когда Дейзи смотрит в серые омуты Шоу, то чувствует, что обретает почву под ногами. Дрожи больше нет — ни прозвища, ни ощущения в пальцах. Есть только доверчивые ладони Дика, что он протягивает всякий раз, когда видит в карих глазах потерянность, и его тёплая, чуть колючая щека, к которой Джонсон трепетно прижимается своей. Она выдыхает рвано, когда опускает взгляд ниже, и позволяет свои губам опуститься на чужие, мягкие, волнительно подрагивающие. Дик целует невыносимо медленно, растягивает момент до неприличия, опускает тонкие, как у Фитца, пальцы на осиную талию, вжимает их сильно, боясь упустить её. А девушка поддаётся, вплетая ладони в короткие жёсткие волосы, и давит стон, когда его верхняя губа ищет её припухлую. Дейзи Джонсон наконец сбавляет скорость ровно настолько, чтобы идти бок о бок с Диком Шоу. И его игра в долгую становится их общей.«И ясно над пропастью сам так не думал качаться. Просто упасть в пропасть — указ подписан небесным начальством, Но я никогда тебя не отпущу»