Все хорошо

В воздухе чувствовалось приближение осени: ночь дышала прохладцей, ясно сияли на синем бархате небосвода звезды, не спешащие теперь потухать утром. Сквозь окно пробивался легкий, едва уловимый ветерок: стекло недавно треснуло, и заделывать его собирались не раньше сентября. Ветерок скользил по комнате, заставляя Глэма ежиться и плотнее кутаться в одеяло. Прошла уже почти неделя после того, как юноша ушел из дома, и до сих пор каждую ночь эхом в спину отдавались крики отца, заглушенные перезвоном тяжелых капель ливня. Каждое слово, произнесенное им, резало больнее любого скальпеля, оставляя куда более глубокие шрамы, чем те, что сейчас украшали бледное запястье. В конце концов это был его дом. И его отец. Глэм перевернулся на бок и прикрыл глаза, вздыхая. В голове он старался прокручивать тексты песен, мысленно перебирать струны гитары, представлял себе концерты, учебу, дальнейшую жизнь... Едва-едва его сознание сонно блекло, медленно погружаясь в дремоту, как во сне слышался звонкий щелчок линейки. Глэм распахнул глаза, чувствуя, как колотится, грозя разбить ребра, сердце. Он не мог уснуть: его сновидения представляли из себя тяжелые страшные лабиринты воспоминаний и боли, в которых он жил последние годы. Юноша поднял перед собой руку, разглядывая чуть затянувшиеся кровавой коркой шрамы. Они затянутся, превратятся в нежно-розовые следы прошлого, но как быть с изорванной в клочья душой? Глэм выдохнул, чувствуя, как щеку обожгла стыдливая одинокая слеза. Спешно смахнув ее, юноша сел, прислонившись к стене спиной и приобнял себя за плечи. В прохладце, царящей в трейлере, он не привык. — Эй, Глэм? Глэм вздрогнул и спешно спрятал руку под одеяло, молясь, чтобы друг не видел, как долго юноша рассматривал оставленные отцом шрамы. — Да? — Не спишь? Которую ночь уже. Послышался скрип и после в клочке лунного света показался заспанный Чес. Русые волосы неровно сбились, юноша зевал и тер глаза. — Да просто... Не хочу. Ты иди спи, — Глэм привычно улыбнулся, мотнув головой. Улыбка давно вошла в него в дурную привычку. Улыбка, заслонявшая собой все остальное: боль, страх, панику. — Эй, Глэм... — Чес присел на недовольно скрипнувшую кровать перед другом, заглянув в его глаза. — Ни хрена не в порядке. Передо мной-то не обязательно притворяться. Несколько секунд Глэм молча, со своей бесноватой, дикой улыбкой глядел на Чеса, а тот не отводил тяжелый карий взгляд. Глэм и сам не понял, как это случилось. Просто вся боль, страх и усталость, копившиеся в нем годами, внезапно прорвались наружу. Юноша взревел, подаваясь вперед и падая на плечо друга. Он рыдал взахлеб, задыхаясь от боли, сжимая в пальцах футболку Чеса, хныкая и скуля. Тьма, напряжение, крики, одиночество — все, что он носил в себе годами, все, что он терпел, как свой тяжелый крест, все внезапно обрушилось. Чес мягко гладил друга по затылку, но хранил молчание. Он знал: сейчас не поможет ничего. Некоторую боль нужно просто пережить и выплакать, чтобы она оставила в покое. Тело Глэма сотрясалось в рыданиях, тонкие пальцы почти до изломов хватали ткань, словно опасаясь, что юноша вот-вот исчезнет, если его не держать достаточно крепко, словно... Чес моргнул, понимая, в чем дело. Глэм не может спать, потому что боится, что проснется в своей комнате, в особняке своего отца. Что все это окажется сном, прекрасным, но конечным. Глэм потерял счет времени. Когда слезы кончились и осталось лишь тяжелое, уставшее дыхание, за окном задребезжал рассвет. Первые лучи солнца начали разгонять липкую августовскую тьму, серело небо, звонко переговаривались птицы. Где-то вдалеке зашумела машина. Глэм лежал головой на коленях у друга, глядел на то, как по комнате начинают скользить рассветные тени и прислушивался к пальцам Чеса, ласково оглаживающим его волосы. — Чес? — А? — Я рад, что ты есть. Чес улыбнулся, мягко коснувшись грубыми, истерзанными игрой на гитаре пальцами щеки Глэма. Ослепительно светлый новый день, залитый золотым сиянием солнечного тепла, полный чего-то нового входил в свои права. И в нем не было места кошмарам.