Маков цвет

      Цветы умирают быстро. Но как же изящно.       Маки. Они всюду. Безбрежный алый океан. Веяние ветра – и ты погребен под волной, но все еще вдыхаешь этот пьянящий медовый аромат. Их жизнь всего лишь танец: беззвучный, краткий и ускользающий. Неуловимые танцовщицы срываются с цветочных чашечек и оседают поцелуем красных губ на макушке, тут же тая. Так они и погибают, лепесток за лепестком. Их бархатные тельца утонут среди других, дабы взрастить иных, – это возрождение. Бессмысленное, ведь все повторится снова. Навязчивая мечта подарить кому-то этот поцелуй, мимолетный, пылкий, чувственный, – вот, что заставляет их разменивать жизнь на смерть.       Бесспорно, великолепно. Неподражаемо.       О таком не напечатают в книгах: в словах не взращивается ощущение. О таком не расскажут историй: субъективизм сотрет грань реальности и фантазии. О таком не напишут картин: краски теряют цвет в глазах слепца, не видевшего солнечного света. Душа к душе, как можно ближе. Ближе. Еще ближе. Пусть они сплетутся в одну, и тогда старик поделится с тобой воспоминанием о маках.       Он совсем юн и ростом едва ли выше моего. Не похож на себя. Ладони сплошные, целые. Под их поверхностью не чувствуется острых шрамов на глазах. А вокруг – маки. Они всюду.       «Теперь и ты знаешь», – он улыбается. Всегда улыбается. Но эта улыбка – особенная, сокровенная. Что стало с тем мальчиком? Почему его пустые глазницы разорваны? Почему его руки изуродованы? А вокруг – камни, камни, камни. И хочется рыдать навзрыд, выть, верещать, но вернуться. К макам.       Изящно. Но как же быстро.       Снова. Еще. Переживать раз за разом, будто впервые, и все никак не насытиться. Вместо сна – грезы, вместо отдыха – грезы, вместо прогулок – опять же. Красный везде: шарф младшего брата, кетчуп из бара, волосы соседской девчонки, сосуды с неизвестной жидкостью.       Старик отнекивается: «Занят». Перебирает склянку за склянкой, возится с бумагами, переговаривает с теми, что в белых халатах. Уже ночь, и он зол. Зачем испытывать ярость от напрасной рутины, если можно укутаться в блаженство алого шороха? Досаждать ему даже приятно. Экстаз рождается лишь из предвкушения видения цветочного мира и кружит, кружит в своем безумном хороводе, убивая зачатки приличия. Детская непосредственность подстегивает любопытство: а что если? И густая жидкость желанного цвета растекается под ногами, являя никчемное подобие: случайные мазки отдаленно похожи на бутоны, а в их сердцевинах – бусины битых осколков стекла. Не то. Не так. Неправильно.       «Глупец!» Это не маки. Их можно прощупать, измять, насладиться последними мгновениями их живого цвета, а разлитая по колбам решимость живет днями, неделями, годами. Столетиями. В чем прок ее бессмертия, если нельзя окунуться в шелковые ткани вальсирующих маковых юбок? Но старик не оставляет бесплодных попыток собрать остатки влаги. Его работа. Его творение. Его можно улучшить, дополнить, преобразовать в ключ к спасению в веках, а выцветшая память о поверхности живет минутами, секундами, долями. Моментами. В чем прок ее недолговечности, если нельзя окунуться в шелковые ткани вальсирующих маковых юбок?       В этот раз слияние будет насильственным. Болезненным. Принудительным. Душа к душе, как можно ближе. Ближе. Еще ближе. Пусть одна поглотит другую, и тогда старик поделится с тобой воспоминанием о маках.       Монстры умирают быстро. Но как же изящно.       Маки. Они всюду. Безбрежный алый океан. Лево – право, верх – низ, сзади – спереди. Направление не имеет значения, только бы не остановиться. Отчаянный вопль – и ты не чувствуешь боли, но все еще вдыхаешь этот тошнотворный металлический аромат. Кап-кап. Наша жизнь всего лишь танец: буйный, долгий и мучительный. Кап-кап. Водопады крови хлыщут из уст спасителя и оседают поцелуем красных губ на макушке, тут же исчезая. Так мы и погибаем, монстр за монстром. Наши бренные тела утонут среди гор праха, дабы позволить жить другим, – это война. Свирепая, ведь милосердие не будет даровано даже ребенку. Упрямое желание подарить ему этот поцелуй, горький, печальный, прощальный, – вот, что заставляет нас разменивать жизнь на смерть.       Бесспорно, невыносимо. Страшно.       Я не читал об этом в книгах: в них лишь сухие даты и факты. Мне об этом не рассказывали историй: не стоит бередить свежую рану. Я не видел подобных картин: трагедию не облачить в рамки. Он был совсем юн и ростом едва ли выше моего. Но теперь похож на себя. Кисти рук продырявлены, в них зияет пустота. Лишь подушечки пальцев чувствуют трещины поперек глаз. А вокруг – маки. Они всюду.       Страшно. И как же быстро.       «Ты увидел достаточно», – он не улыбается. Его рот изогнулся в дугу, но эта улыбка – ложь, маска. Как я могу помочь тебе? Что я должен делать? А вокруг – камни, камни, камни. И хочется костьми лечь, бороться, сражаться, но вернуться. К макам.