Piu dolce del vino

– Что же со мной стало, Донателла? – Солидо стоит на коленях и обнимает ее руки, часто судорожно прижимая их к своим холодным губам, оставляя на жемчужно-бледной коже вульгарные следы помады – багровой, точно кровь, смешанная с медовым столетним вином. – Я ведь не такой, правда? Я не такой, – надорванный голос звучит так пугающе растерянно, безнадежно, а глаза исступленно блуждают по женскому лицу. Его руки такие ледяные, что, кажется, даже ее тепла не хватит, чтобы согреть их. Донателла хочет ответить – правда, хочет – чтобы все вмиг ушло на второй план, забылось, как страшный сон, никогда больше не потревожило его. Хочет навсегда отогнать сгустившие над ними обоими тучи страха и отчаяния. Но она не может солгать. Она не знает правильного ответа. – Не молчи, – ему хочется кричать, вопить, стучать в стены, бить стекла, чтобы только что-то почувствовать: что-то кроме оглушающей, давящей тишины; кроме постоянной головной боли, протяжно-тонкого, как писк надоедливого насекомого, звона в ушах; кроме чужого голоса, который сливается с тишиной и звучит всякий раз, когда он закрывает глаза; кроме тумана и неразберихи в сознании и во всем своем существе. Но вместо этого он только шепчет – еще тише, чем прежде. – Пожалуйста, не молчи. – Я с тобой, милый, слышишь? – она опускается на колени напротив него, вглядываясь в дорогое лицо с горящими, как когда-то прежде, глазами. – Все наладится. Донателла приближается к лицу мужа и робко касается его губ своими. Солидо рвано вздыхает и быстро целует в ответ, привлекая ее ближе к себе. Они оба плачут – и обжигающие слезы смешиваются воедино. Донателла знает, что ничего не наладится. Она чувствует, что все уже вышло из-под контроля и летит в пропасть вместе с их прошлым, настоящим и будущим. Чувствует, что ее Солидо навсегда понемногу уходит от нее – словно вместо него – его тень, призрак, ничтожное в сравнении с Ним самим напоминание о Нем. И этот поцелуй, и это все – лишь жалкая, безотчетная и напрасная попытка вернуть все на свои места, вернуть его к себе. Он сидит на краю кровати, дрожащими руками застегивая верхние пуговицы смятой рубашки. Пряди волос спутаны и растрепаны. Его взгляд слегка прояснился, а на щеках горит кровавый нездоровый румянец. – Я болен, Дона. В редкие минуты я совершенно точно отдаю себе в этом отчет, и все с поразительно пугающей ясностью встает передо мной. Я слышу голоса. Иногда мне кажется, что это – мой голос, и я лишь говорю сам с собой. Но иногда этот голос рвет меня изнутри, и хочется убить, задушить, уничтожить. А потом, – он делает долгую, напряженную паузу, – потом я ничего не помню. Я пытаюсь вспомнить, что было пару часов назад – и не выходит. Это сводит меня с ума. Я боюсь за тебя. Боюсь за Триш. Я потерян, Донателла, обречен – уж не знаю, на что – но это конец. Ты ведь и сама знаешь. Донателла в последний раз сжимает его руку, привставая с белоснежных подушек. К горлу подступает ком, голова кружится, а грудь сдавливает невидимыми стальными кольцами. Слов она не находит – не может найти. Да и к чему они теперь? Она поднимается с постели и выходит из спальни, опустив голову, тихо прикрыв за собою дверь. Солидо Насо подходит к дубовому рабочему столу в самом углу, у окна, и открывает верхний ящик с круглой позолоченной ручкой. Он поднимает взгляд к окну. Закатный свет печально заливает крыши далекого города и прощальными золотистыми бликами отражается на елово-зеленых листьях деревьев в его саду. Солнце уже почти скрылось за недостижимой для смертных линией горизонта, и только его сияющая макушка окружена светящимся ореолом, точно нимбом. Солидо достает из ящика антикварный серебряный револьвер, приставляет к пульсирующему виску. И спускает курок.