Темный и его применение в быту

– Николай Васильевич. Николай Васильевич… Гоголь сонно завозился и потерся головой о локоть руки, которая легонько трясла его за плечо. – Николай Васильевич! – Ммм… – Гоголь ткнулся в прохладную сухую ладонь, которая мимолетно провела по его лбу и, к большому сожалению Гоголя, исчезла. – Батюшки, да у вас, никак, жар! Этак ваша нянька вас больше никуда со мной не отпустит. Ну-ка, вставайте… аккуратно… нечего тут разлеживаться. Вия я уже в повозку погрузил. Сейчас и мы погрузимся, а там и спать в нормальную постель ляжете… завтра на работу не выходите, я договорюсь. Николай соображал плохо – на секунду только разлепил веки, но подвал завертелся, расплылся, и юноша рухнул на руки Гуро. Тот, укоризненно проворчав что-то, перекинул одну руку Гоголя через свои плечи и тихонько повел его наверх. Писарь, подволакивая ноги и буквально вися на следователе, тащился рядом. Голова кружилась, бросало то в жар, то в холод. Пересохшие губы сами шептали: – Яков… Пет…рович… я вас лю… люб… – Шшш, – Гуро поморщился. – Знаю я. Красное пальто больному пришлось отдать, поскольку снаружи было довольно холодно, а у Якова Петровича другой верхней одежды не имелось, и он закутал Гоголя в его крылатку. К счастью, сели они в закрытую бричку, так что хотя бы не дуло. Нахохлившись, чтобы согреться, Николай изучал сидящего напротив Якова Петровича, который не отрывался от своего фолианта. Следователь плыл перед его глазами. Нет, быть жертвой совершенно не романтично… *** Гоголь чувствовал себя безнадежно влюбленным. Безнадежно и безответно. Что там признаться Якову Петровичу – самому себе признаться страшно! Наверное, это просто безграничное уважение к его знаниям и уму, которое только усилилось после первого знакомства. Или все же… нет, даже думать нельзя! И Гоголь без всяких возражений хвостиком бросался следом за Гуро, который шел на охоту за очередной нечистой крокозяброй. В тот раз на крокозябру поехали рано утром, чтобы до обеда оказаться за чертой города, в ржаном поле. Там Николая посадили среди колосьев и разрешили заниматься чем заблагорассудится. Юноша достал тетрадь и принялся записывать мысль, пришедшую в голову во время поездки. Было жарко, но он погрузился в работу так, что даже не обратил внимание на то, как напекает непокрытую макушку. Вдруг какое-то беспокойство охватило Гоголя – вроде на небе ни облачка и тень никакая не падала на него, однако писарь обернулся и в ужасе округлил глаза – над ним возвышалась старуха, которая замахивалась огромной сковородкой. Но прежде, чем юноша успел хоть как-то среагировать, нападавшей наперерез бросился Яков Петрович, парировав удар сковороды клинком в трости. Николай, затаив дыхание, смотрел на статную фигуру с воздетым к небу оружием. Если бы он был чуть больше уверен в своих силах как художник, он бы обязательно зарисовал эту картину, но и без того она прекрасно отпечаталась в его памяти. Все кончилось быстро. Гуро чем-то повязал ржицу-полуденицу, отчего она лишилась сил, и до кучи поместил ее в тень, где она чувствовала себя не очень комфортно. – Вы в порядке, Николай Васильевич? Голову не напекло? – Судя по всему, не успело… – Гоголь выразительно глянул за спину Якова Петровича. Тот усмехнулся. – Ну, кроме мистики у нас бывает и банальная физика, – с этими словами он нацепил юноше на макушку какой-то картуз и, насвистывая, пошел к своей новой пленнице, оставив Николая с бешено стучащим сердцем. * – Это для удержания. Это усиление призыва. Это подчиняет. Гоголь сидел на деревянном полу, внимательно наблюдая за наконечником трости, который скользил по знакам вокруг ритуального круга. Постепенно Яков Петрович начал посвящать его в какие-то таинства, а не только обрисовывал детали плана и роль Николая в нем. Трость описала последний круг и стукнула по полу. – Мы не знаем, кто поселился в этом доме. Если бы мы были не в России, это называлось бы «полтергейст», а тут… может, кикимора, может, домовой одичал, а может, и что похуже. Поэтому придется его призвать и запереть в круг. Конечно, оно не захочет. А значит… – …надо усиливать ритуал кровью, – привычно закончил Николай, поднимаясь на ноги. Гуро одобрительно кивнул и протянул ему кинжал. – Нечисти удивительно нравится ваша кровь. И вы сами. – Это не тот комплимент, который бы мне хотелось слышать, – поежился писарь, опускаясь на колени в другом круге. Полоснув лезвием по ладони, он несколько раз сжал и разжал пальцы, чтобы кровь быстрее текла, и отвернулся. Он не мог понять, что тут красивого и эстетичного, когда алая кровь стекает по бледной коже, такая романтика была ему чужда – его просто мутило. Если раньше он мог списывать, что от вида крови ему плохо, потому что его посещают видения, то сейчас всерьез опасался, что у него просто-напросто боязнь крови. И как с таким страхом помогать Якову Петровичу?! – Не идет. Николай правильно понял коротко брошенную фразу и порезал вторую ладонь, пока Гуро возобновил призыв на темной латыни. Падающие капли проникали в щели между досок и даже, казалось, впитывались в дерево. Призыв услышан, но что-то сопротивлялось. Нужно больше… чтобы утолить чужой голод… – Стоп. Лезвие замерло над запястьем, и Гоголь с недоумением поднял голову. На лице следователя отразилось беспокойство. Очень осторожно он извлек кинжал из непослушных пальцев юноши и покачал головой. – Что вы слышите? – Ветер стучит ставнями, – принялся послушно перечислять Николай, не понимая, чего от него хочет Гуро. – Свечи потрескивают. Ворон каркнул за окном. Кто-то кричит от голода и требует пищи. Мышь пискнула. – Восхитительно, – Яков Петрович даже засмеялся, а в следующий момент Гоголя оглушила звонкая пощечина. – Немедленно прийти в себя! – рявкнул следователь. – Слушать только меня, а не всякие голоса! Темный вы или нет? Писарь схватился за щеку, с легкой паникой глядя на рассерженного Гуро. В голове вдруг прояснилось, туман растаял, а голос, требующий пищи, стал отчетливее, но потерял всякую привлекательность. Николай торопливо огляделся, нахмурился, посмотрел на свои кровоточащие ладони и уверенно прижал их к полу. Видение тут же оглушило его, обступило, образы теснились, будто старались как можно быстрее показаться Темному, пожаловаться на былые события. Гоголь отдернул руки, судорожно хватая ртом воздух. Он бы упал, но чужие руки заботливо придержали его. – Что вы видели, Николай Васильевич? Юноша еще раз глубоко вздохнул, успокаиваясь, и медленно начал рассказ. Одобрение в глазах Гуро приятно грело душу.