Васильковый яд

Ночи летом были тихие, спокойные, жаркие. Но в дождливые дни ночи выдавались частенько прохладными. Фёдор любил лето. До дрожи в длинных бледных пальцах и до горящего огонька в глазах заведущих. Были способны те очи и на обман коварный, и на измену. Но только не царю-батюшке. Кому угодно, но только не ему. Прикипела чудная Федора к нему всей душой своей темной, точно конь вороной, да так, что отпустить было крайне сложно, а то и вообще невыполнимо. Но оставались за пазухой у Фёдора некоторые сомнения. Каждую ночь во снах его будто бы обволакивали костлявые противные пальцы с длинными сгнившими уж давным-давно когтями, и кто-то нашептывал на ухо о том, что не любят его, не ценят, и что место-то пора бы освободить для более достойных. К примеру, Бориске Годунову. Но Федя знал точно: любит царь Бориску, но по-другому любит, не т а к. Другими словами, ценит его, как неотъемлемую часть медленно тонущего корабля. Но корабля чудного, ой чудного. В тот вечер ждал Федя достаточно. Успел уж и окна оглядеть, и ковры дорогие, и парчу на подушках, и даже примерить на свои чудные ушки увесистые серьги, которые лежали тут же, на атласной маленькой подушечке, будто бы специально для него подготовленной. Вина он не пил, как было строго-настрого наказано царем. Выпить, конечно, хотелось страшно, но жизнь собственная никудышная была куда дороже, а доверять окружению царя-батюшки, будучи к нему самым приближенным, не приходилось. Нежданно-негаданно взгляд хитрющих глаз цвета горечавки упал на заглядевшуюся в небольшое оконце на него девку, слугу его придворную. Басманов привычно ухмыльнулся да вальяжно разлёгся на кровати, не сводя взгляда с Параськи и продолжая пальцами перебирать золото в небольшом сундучке, стоящим у него под боком. Думы заволокли его светлую — ну, или, может быть, темную, вам решать — головушку. Уж сколько он царю служил, все никак определиться не мог со своею ролью. Быть кравчим ему нравилось страшно, да только вот с каждым днём, с каждым наглым взглядом на царя, все больше Федя сомневался в том, что ему именно кравчим быть хочется. Душенька его большего хотела — быть у царя в любовниках. И не просто так, между собой, а чтобы во всеуслышание. «Да кто ж слушать-то станет?» — недовольно промелькнуло в голове Басманова, да тот нахмурился. Да и отца подводить не хотелось, хотя кто знает, на какую службу тот продавал его царю, верно?.. Решив, что сейчас не самое лучшее время для дум подобных, Фёдор поднялся с подушек парчовых, да потянулся, выгнувшись точно кошка на солнышке летнем. Атласная накидка с меховой окантовкой красиво легла по молодым бёдрам, на раскрытой груди красовались красные бабьи бусы, а на худые плечи водопадом спускались вороные, точно из сажи, волосы кравчего. Алые губы растянулись в довольной улыбке, а холодные продолговатые ладони с перстнями на худых пальцах подперли бледные щёки с должным розоватым румянцем — любоваться на себя в зеркало Фёдор ой как любил. — Параська, сюда иди! Да ленты неси яркие! — крикнул он, все-таки надев серьги и защёлкнув золотые застежки на ушах. «Гулять так гулять!» — звучало в голове кравчего веселой песней. Девка засуетилась и почти в ту же секунду вбежала в покои барина с лентами красными, да парой васильков и ромашек — догадаться, что твориться в этой красивой голове Басманова, было очень трудно, а потому она захватила с собой все и на всякий случай. Фёдор довольно и тихо засмеялся, глядя на ярко-пунцовые от быстрого бега щёки девки, да на её быстро вздымающуюся грудь. Одним движением Басманов усадил её на кровать, а сам сел подле, на расписной ковёр, скрестив ноги по-татарски (в татарских бараках так сидели почти все, да и Фёдор нашёл эту позу довольно удобной). — Косу хочу, да по правилам всем, с песнями, — скомандовал он, горделиво вздернув острый нос и положив ладони на свои колени, выгибаясь в спине совсем по-кошачьи. В зеркало он с удовольствием заметил, как девка ресницами удивленно хлопает да глядит на волосы его шелковистые. — Ну? Чего ждёшь? — Да как же это.. Фёдор Алексеевич.. Волосы у вас чудные, право слово, да боюсь я, что коротки уж слишком для косы-то, — и впрямь с опаской проговорила Параська, проводя ладошками пухлыми по волосам барина да дивясь их шелковистости. Тот непослушно качнул головой, недовольно нахмурившись. — Плети, чего неясно? — смерив Параську высокомерным взглядом очей коварных, резко ответил Фёдор, затем снова взглянув на своё отражение и улыбнувшись ему. Девушка быстро смекнула, что барину перечить не стоит, поскольку на дыбу ей не слишком-то уж и хотелось, а потому, продев яркую ленту под волосами Фёдора да разделив их на три равные части, громко запела песню жалостливую, какую обыкновенно певали, когда невест из дома отчего в мужев дом провожали. Пухлые пальчики Параськи бережно перебирали шёлковые пряди, стараясь не причинить боли барину, сплетая их вместе с лентой и цветами. Фёдор крайне довольно прикрыл очи да начал тихо подпевать Параське. Невольно пришли в голову ему думы тяжёлые, ой тяжёлые. Думал он о Вареньке Сицкой, на коей ему жениться предстояло по прихоти царя-батюшки. «Говорит, чай, сколько тебе можно холостым ходить, Федька?» — возмущённо пронеслось в его голове. Фёдор вскочил с места на ноги, не давая девке доплести косу, и, топнув ноженькой своей молодецкой, громогласно грянул: — Параська! Пой весёлое! Не желаю в думы печальные пускаться! Веселиться хочу! — он обиженно насупился, горделиво подняв вострый нос и скрестив на полуголой груди нежные тонкие руки. Девка испуганно вздрогнула, как только барин вскочил, да покосилась на него, не понимая, шутит он, или нет. — Барин, да что ж вы пугаете так.. — взаправду всхлипнула Параська. При дворе она была с малолетства: сначала на кухне прислуживала, потом подросла да на речку стала хаживать стирать одёжки всякие. Там-то её и приметил Фёдор, сразу же наговорив об этом Ивану Васильевичу на ухо. «Говорит, мол, её давай мне в прислугу». На том и порешили, да только Параська до сих пор пугается неожиданных выходок барина чуть ли не до горячки – настолько сильно боялась подвести его своим разумом тёмным. Фёдор недовольно закатил очи, заметив на пухлых розовых щеках девки слёзы горькие от испуга. Не любил он этого совсем, но причину понять мог, а потому старался серчать несильно, а так, чтобы только припугнуть. — Но-но.. Вытри слёзы, красна девка! Вытри, да плести продолжай, царю угодить хочу, — он снова послушно плюхнулся на ковёр в той же позе, ожидая, когда пухлые ладошки снова коснутся его волос да будут их перебирать так, будто они самый дорогой клад в мире. Очень уж нравилось Федоре ощущать себя уникальным. Иван Васильевич наблюдал за этим действом — что ни на есть, театр личный одного актера — около пяти последних минут, стоя в дверном проёме со скрещёнными руками да ухмыляясь повадкам Федоры. Успел он уж и позабыть за несколько дней эти чудно отточенные бёдра, так по-бабьи в последнее время округлившиеся, эти длинные вечно холодные ладони, которые в особо горячие минуты проходились по его груди и спине, оставляя еле заметные царапины, а после требовали вознаграждения за старания в виде какого-нибудь перстня. И каждый раз Иван не мог отказать, хоть и понимал, что это неправильно и грешно. Почему-то Федора ему напоминал его родимую Настеньку — ни одна женщина мира не могла её заменить, но зато царь неожиданно нашел достойного соперника ей в лице младшего Басманова. Бесспорно, до Настеньки ему было очень далеко, но Грозный никак не мог себе позволить потерять и этого чудного мальчишку, который, казалось, нагло пользовался своим положением. — Угодить хочешь, Федора?.. Это похвально, — наконец проговорил Иван, выходя на свет свечей. Фёдор расплылся в девичьей улыбке, довольно прикусывая нижнюю припухлую губу и прогоняя в край побелевшую Параську вон одним незамысловатым движением ладони. — Царь-батюшка, а я и не слышал, как ты зашёл в покои мои.. Кто тебя отвлекал от Федоры твоей ясной так долго, кому мне голову отсечь? — крайне преданно проговорил Басманов, наблюдая за тем, как царь садится на кровать, из-под полуоткрытых век. Ресницы вновь начали трепещать, как бывало каждый раз, как очи бесстыдника молодого встречались с очами царя. — Ну-ну, Федора, ты не на поле боя.. — он повелительно оглядел сжавшегося и ожидавшего определённой команды опричника на ковре, опуская на его плечо тяжёлую ладонь. — Сядь подле меня, месяц мой ясный, не бойся, не укушу, — он усмехнулся и похлопал другой ладонью по парче рядом с собою. Басманов поднялся с колен и послушно сел рядом, но так же спиной к царю. Нравилось ему наблюдать за ним в отражение, нравилось видеть себя рядом с ним и тешить свои потайные желания подобным образом. Иван Васильевич, недолго думая, провёл ладонями по плечам и спине Басманова, спускаясь ими все ниже. Затем он повелительно оставил нежный поцелуй на остром худом плече молодого опричника, заставляя его фарфоровую кожу покрыться мурашками. Нравилось ему смертельно это чудное ощущение чужого благоговения, нравилось быть объектом чьих-то влюблённых вздохов по ночам. — Скажи мне честно, Федора, гадать вздумал на меня? — спросил Иван Васильевич спустя несколько мягких, но терпких поцелуев в совсем девичью напряженную спину Басманова, поднимая чуткий взгляд на его очи в отражении. Ложь он бы учуял сразу. Басманов замялся, но все же кивнул, смотря в очи царя и забывая про все своё бесстыдство. — Прости меня, царь-батюшка, грешника твоего. Я разговор девок на дворе подслушал. Занимательное это, говорят, дело, особливо в ночь с шестого на седьмое июля. Говорят, суженого своего можно увидеть, — чуть тише проговорил он, неуверенно прикусывая нижнюю губу. В делах сердечных он не любил спешки. Грозный хмыкнул, усаживая Фёдора к себе на колени да устраивая ладони свои царственные на его бёдрах, нежно их поглаживая пальцами. На плечах снова остались пара поцелуев вперемешку с небольшими не особо яркими красноватыми пятнышками, от вида которых у Фёдора каждый раз цвела душа огромными радостными подсолнухами. — Ты же уже совсем взрослый мальчик, зачем тебе это всё? — отшутился Иван Васильевич, горячо выдыхая на нежную кожу лебединой шеи Басманова, крепче сжимая его бёдра. Тот не уследил, как с сахарных его уст слетел неосторожный всхлип, больше похожий на тихий стон. Думы переполошились, не давая спокойно отвечать царю. — Не знаю.. — честно ответил Фёдор, судорожно выдыхая и плотно сжимая губы алые.

***

В тот вечер, даже почти утро, неспокойно было в покоях младшего Басманова. Только к утрене все прекратилось, вызывая новый всплеск сплетен среди окружения царя, что под дубовой дверью стояло чуть ли не со свечкой. А на душе Басманова наконец-то зацвели мелкие ярко-синие васильки некоего спокойства, что даровала ему прошедшая ночь.