Новая глава

Ефим бежит по университетским коридорам, и деревянный планшет больно бьётся о его ногу. Окна выхватывают его мелькающий силуэт: заляпанный краской фартук, черная шапка, огромный тубус, болтающийся за спиной. Он громко вваливается в аудиторию за пару секунд до звонка, и Клоп смотрит на него и смеётся. - Єфим, на вашому місці я б почав носити годинник. - У него руки забиты, який годинник, - ворчит Валик, хлопая по занятому месту рядом. - Не подходит по стилистике. Ефим долго раскладывается, доставая из тубуса грязный рулон с дырками от кнопок и оборванными краями. Валик ужасается. На рисунке красуется коричневая жижа, и большинство людей, увидевших её, ужасается тоже, но Ефим довольно выводит на ней черные полоски-капли. Он говорит, картина будет называться "На брид", и это будет единственная его картина, которую никто никогда не повесит на стену. "Я повешу её в подвале вверх ногами, и никому не покажу", сказал он Клопотенко, когда тот поинтересовался, собирается ли Ефим устраивать вокруг этой работы очередной спектакль. Настоящее - то, с чем он собирается работать сегодня, называется "Гай" (название придумал Саша и оно было принято единогласно), и он водружает планшет на деревянный мольберт, садится и ставит его себе на колени. Клоп говорит: - Сподіваюся, всі пам'ятають, що госи за тиждень, а у вас і кінь не валявся. - Не то шо не валявся, - Валик шепчет басом, и его, кажется, слышит вся аудитория, - даже не родился этот конь. - Просто твой партнёр, - шепчет Ефим в ответ, - не способен к деторождению. Пара заканчивается, и сразу после звонка в дверях аудитории вырастает Саша, его отросшие волосы смешно падают на глаза, и он снова напоминает ребенка, случайно зашедшего сюда и потерявшегося. Клопотенко кивает ему, он кивает в ответ и широкими шагами подходит к Ефиму, отрезая путь уже направлявшейся к нему кучерявой девушке. - Мама передала тебе мед, - говорит он, и вручает ему банку. Ефим разводит руками, мол - бросай куда хочешь, хоть на голову мне поставь, и Саша ставит её прямиком в центр коричневого пятна. - Это, - говорит он, - чтобы ты никогда не забывал, что мы гелиоцентричны. - Чево, - говорит Валик, скрещивая руки, - ты устраиваешь свои дизайнерские перформансы на чужих работах. В окна аудитории нещадно бьёт солнце и температура поднимается до тридцати; Ефим моет руки в раковине у преподавательского стола и снимает шапку, белые волосы топорщатся во все стороны, и он пытается пригладить их мокрыми руками. - Фима, - раздаётся сзади голос, и он раздражённо - а ведь было такое настроение! - вздыхает. - Ты сейчас будешь сильно занят? Он оборачивается: Саша с Валиком стоят сзади, и Валик виновато пожимает плечами. Настя - на полметра ниже - пытается успокоить свои волосы тоже, но они только вьются во все стороны, создавая вокруг неё непробиваемый барьер. - Да, - отвечает он. - Я уезжаю. - Куда? - она поднимает брови, по-детски удивлённое выражение стирает раздражение Ефима, и он отвечает мягче. - В оазис уезжаю. Не собираюсь торчать в пустыне целые выходные. Лето разгорается и асфальт начинает плавиться, заливая тротуары и клумбы. Они выходят во двор академии втроём - красиво, свято, традиционно, и тени деревьев играют на их нетронутой загаром коже. Расходятся - потому что все дороги расходятся, но только до завтра; эти выходные Саша планирует отдать реке, и всю неделю повторяет: "Я буду плавать, пока не почувствую, что тону, вот увидите". Не то чтобы Валик собирается смотреть, как он тонет, но с планами соглашается абсолютно, в особенности - из-за того, что Сашина мама до конца июня расположилась в их квартире, и им приходится активно делать вид, что они только друзья, хорошие соседи, идеальные сожители. Саша бы и не против рассказать, но Валик приходит в первобытный ужас от официальных разговоров с чужими родителями и спит на балконе, предварительно запретив произносить слово "кризис" в его присутствии. Так, они уходят в сторону метро вдвоем, а Ефим заходит в общежитие, чтобы оставить там вещи и полить кактус с пластмассовыми глазами. Через час он едет в пригородном автобусе, и за окнами мелькают многоэтажки. Ефим встаёт на жёлтой остановке и идёт по асфальтированной дороге в конец улицы, поднимая кроссовками пыль. Слышится - ни с чем не спутаешь - запах коровы, запах молока, запах скошенной травы. "Запах дома", думает Ефим, и улыбается, ускоряя шаг. Знакомая калитка с правой стороны дороги, старая, ржавая и скрипучая - Ефиму ужасно нравится: он вообще привыкает быстро, даже возвращаться со стажировки зимой было как-то жалко, он чудесно обосновался в их - тогда - на двоих с Валиком - нескольконедельном убежище, и бросать полюбившийся обшарпанный подоконник не хотелось так же сильно, как не хочется смазывать петли. Он проходит во двор, проводя рукой по цветущему розовому кусту, и лепестки осыпаются, кружатся, падая на дорожку. У этого дома забор только с одной стороны: с другой - он крайний по улице, и в нескольких сотнях метров начинается посадка, за ней течет река, которую так облюбовал Саша. Ефим берет ключ под козырьком над дверью и открывает её, впуская внутрь тепло. Дома прохладно и чисто, потому что чистота снаружи - одна из заповедей (как вторая - чистота внутри), Ефим бросает рюкзак на кровать, раздевается, падает на холодную постель и с наслаждением вдыхает запах. Молоко, мед, скошенная трава. Едва ли краснеющая земляника, зеленый чай, деревянные стулья и рисунки на руках. На стене перед ним висит зеркало, и на зеркале губной помадой написано слово "красиво". "Красиво", думает Ефим. "Почти так же красиво, как сегодняшний день, но он - лучше". Ефим дремает до семи вечера, потом вскакивает, смотря на часы. Он опаздывает с ужином. Незатейливо - варит гречку, жарит баклажаны, (где они по-твоему выросли в июне месяце? - в супермаркете), делает салат и садится за стол, стуком ложки отсчитывая секунды. По пятницам Эдик возвращается домой в восемь, летом темнеет поздно, и он приходит даже засветло. Не стучит в дверь - открывает, снимает обувь и тяжело падает на стул. Ефим поднимается - молча, включает электрочайник, засыпает чай в чашки, пока Эдик ест и настраивается на разговор. - Спасибо, - говорит он в конце концов. - У меня сегодня был такой завал, что я бы сам себе и бутерброд не сделал. Ефим улыбается и отвечает: - Всё для тебя. Затем они сидят на улице, и пока луна разгоняется, входя в свое кольцо вокруг этой половины земли, Ефим переплетает их руки вместе, устраивая свои пальцы лежать на чужих - больше он не называет их чужими, конечно, теперь - когда они чуть больше, чем вместе, но все ещё чуть меньше, чем всегда, он больше не называет ничего своим или чужим, находясь в кольце скрипучей калитки, шумящей посадки и речной воды. Он говорит иногда - Валику или Саше, или по скайпу - чуть менее загадочному, но не менее интересному - Максу, что он - заключённый, и у него ничего не осталось от себя. Эдик в такие моменты старается отодрать его, как пластырь, от разговора, потому что это личное и тайное - так ему кажется. Ефиму кажется, что Эдику давно пора расширить понятие личного, но он держит свое "кажется" в известных рамках Эдикового комфорта. - У меня такая мысль, - говорит Эдик вместо того, чтобы пожаловаться на свой день, или спросить у Ефима, как дела, или хотя бы обнять его спустя неделю, - пойдем купаться. Ефим не удивляется. Ефим раздевается и прыгает в воду с разбега, и она накрывает его, смывая киевскую пыль, Эдик прыгает следом, сбрасывая с себя груз кухонных электрических плит и разделочных поверхностей. Их остаётся двое - я-мы и темная синева. Ефим плывёт, и ивы качаются над его головой. Эдик плывет рядом, и круги по воде сталкиваются, сливаясь, и возвращаются к истокам, и становятся источниками, и темнеющее июньское небо звёздами освещает их путь по реке. За день нагретая, вода напоминает теплое молоко, и выходить наружу совсем не хочется - к такому Ефим тоже привыкает быстро, как и к тому, что Эдик плавает не долго, и обычно ждёт его на берегу с полотенцем. Он ныряет, и темнота заполняет давлением уши, заставляет кровь гудеть и разгоняться. Под ним - в иле спят огромные сомы, над ним - в небе поднимается лунный диск, и он поднимается тоже, лежа на спине и закрыв глаза, но свет - воздуха - всё равно режет синим под веками. Ефим думает, в следующий раз они переедут в горы, и тогда - сделают это вместе. Ефим думает, они могут поселиться в туристическом городке в Карпатах, где он будет рисовать дешёвые портреты, а Эдик - варить бануш и носить дурацкую овечью шапку. Он думает, что может поехать куда угодно, если "где угодно" будет созвучно с "тут" в его центре тяжести, и он выбегает на берег, покрываясь мурашками от ночного ветра. Эдик укутывает его в полотенце. "Ты забыл кое-что сказать", думает Ефим. "Но у нас ещё есть время до рассвета". И - мокрым по мокрому - фыркает, как выдра, валит его на песок. Ночью протяжно поют сверчки, и в окнах дома бывшего и будущего загорается свет. Красное "да" сложено вчетверо в коробочке с темными волосами (Ефим говорит, это странно, Ефим говорит, это пугает, Ефим довольно улыбается и не выбрасывает), Эдик проливает лето из чайника, и круги идут по чашке, сливаясь с её ободком. Он оборачивается на Ефима, сидящего в позе лотоса с блокнотом в руках на (их) кровати и говорит: - Кошки обычно привязаны к дому, а не к хозяину. - Так я и не кошка, - отвечает Ефим, поднимается и забавно толкает его головой в плечо. - Я квітка. Эдик смотрит на перечеркивающий бумагу наискосок заколдованный лес, в центре которого замкнут маленький оранжевый круг, и улыбается. Ничего не начинается и ничего не заканчивается, но Ефима, так же, как и год назад, тянет к земле огромное дерево внутри, и на месте цветов завязываются яблоки, круглые, как освещающая (их) спальню, (их) окна, (их) свернувшуюся на кровати рыжую кошку - луна. - Никак не пройдет, - говорит Эдик в четыре утра, когда на улице уже серо, но ещё не жёлто и не шумно. - Болит, всё ещё. - Болит - значит живое, - шепчет Ефим. - Я с тобой. Спи. - Это как в песне, - Эдик смеётся, и перебирает пальцами отросшие волосы, складки футболки, гладит теплую кожу, наслаждается, пока солнце не забрало у него эти минуты. - Поки весь світ спить, а ти цілуй мене. И Ефим целует.