Новая глава

Но Эдик может пойти следом за ним, и он идёт. Ефим проходит мимо Певческого поля, проходит стороной древнюю Лавру, наклоняя голову в знак приветствия (с богом здоровается, думает Эдик, со своим - иконописцем), проходит свою обожаемую галерею, только крутится из стороны в сторону, как будто идёт по этой улице впервые (или убеждается, что Эдик никуда не исчез). Стены соборного комплекса случайно открывают старую роспись на стене, и Эдик даже жалеет, что они не собираются остановиться и посмотреть. Дело не в духовности даже - в словах, которые Ефим мог бы отдать этой кропотливой работе, потрёпанной временем, но выжившей и выживающей каждый день под пытливыми взглядами, под насмешливыми разговорами, под вниманием и его отсутствием. Скорее всего, думает Эдик, Ефим мог бы написать каждый камень этого города, как вырисовал - кажется - каждое дерево вокруг его дома и каждую трещину на старом крыльце; откуда в нем столько вывернутого наизнанку видения и чувства и останется ли, с такой отдачей, живому и потерянному - ему? День разгорается, разгоняются машины на светофорах, на тротуарах появляются куртки, ботинки, пальто, белые лица прохожих, - такие странно, ужасающе белые, что Эдик, наконец, понимает, вспоминает, делает выводы. Он бы провалился сквозь этажи снова, но под ним асфальтированная двухполосная, и он ловит Ефима за куртку, как котёнка, останавливает посреди пешеходного перехода, поворачивает к себе и прикладывает ладонь ко лбу. Ефим горит и улыбается, и Эдик, игнорируя гудки машин, раздражённо встряхивает его за плечи. - Ты с головой дружишь? Конечно - на улице мерзко холодно, конечно - Ефим должен был отлежаться ещё один день. Эдик злится и теряется, и не знает, куда тащить его - к себе, или в общежитие; он не уверен, что его впустят, но не уверен тоже, что Ефиму будет комфортно у него дома, и неуверенность сбивает с толку (так же, как сбивает с толку объехавшая их белая машина с водителем, крутящим пальцем у виска). И он приходит в себя. Ефим ничего не говорит, пока Эдик ведёт его под руку к остановке, чуть не отгоняя случайных прохожих своим фирменным - из-под бровей, сажает на свободное место в маршрутке, становится рядом так, что ни пройти, ни проехать, и стоит всю дорогу хмурый, смотрит в окно, но в окне ничего не видит. Ефим прячет нос в свои бесконечные шарфы и закрывает глаза, прислоняясь боком к теплу, падая головой в горячку. Остановка за остановкой кажутся бесконечными, подросток не может открыть дверь, женщина с сумками заползает в салон, будто в замедленной съёмке, и Эдик злится и бесится - где-то внутри, конечно, только чуть более резко, чем обычно, просит остановить, и толкает Ефима, мол "приехали". Ефим выползает из маршрутки ничуть не менее качественно, чем если бы из такси, и тянется к стене остановки, Эдик его оттягивает, Эдик умудряется достать из кармана ключи и никого не уронить, завести их обоих наверх по лестнице, открыть дверь и затянуть Ефима внутрь. Тот опирается о стену и обводит комнату взглядом. - Клёвый, новый, действенный, охренительный способ, - говорит он, растягивая слова и расстёгивая куртку, - войти к леснику в зону комфорта. Эдик не отвечает. Он идёт мыть руки и надеется, что у Ефима хватит сил и мозгов пойти следом. В квартире душно и пыльно, но посуда вымыта и одежда сложена, потому что порядок на рабочем месте для Эдика равен порядку дома (и порядку в его голове), и он открывает окна, впуская воздух и ветер, и кленовый лист, сорвавшийся с дерева напротив. Оборачивается - Ефим всё ещё стоит у стены - уже без вороха шарфов, но всё равно какой-то помятый, и Эдик говорит: - Можем вернуться на следующих выходных. - Куда вернуться? Ефим медленно проходит к дивану и садится, и ложится, почти сворачиваясь клубком, и Эдик надеется, что он уснёт сейчас, и проспит до завтрашнего дня, но он повторяет вопрос: - Куда мы вернёмся, Эдик? До тебе додому? - У мене немає дому. - Он садится рядом, раздумывая, стоит ли суетиться, заваривать травы, искать лекарства, или. - Как в песне, - уточняет. - Знаешь? - Я радио не слушаю, - хмыкает Ефим, подложив локоть под голову. - Я накачиваюсь таблетками и иду завоёвывать сердца. Эдик смотрит в сторону, сцепив руки в замок, и Ефиму в конце концов надоедает, и он отворачивается, всем видом показывая, что собирается спать. "Зашёл, как к себе домой", думает Эдик, перемещаясь на кухню и открывая шкафчик, "занял мою кровать, как свою. Спит, как будто каждый день сюда ходит." Осенью дни не делятся на утро, обед и вечер: дни начинаются вечером и заканчиваются вечером, серые или синие, иногда - особые, светло-жёлтые, и кажется, что ещё осталось немного времени, и становится на несколько секунд теплее, в промежутке от двух до четырёх часов, в промежутке от одного до двух человек. Эдик сидит на стуле, грея руки, а Ефим спит напротив, и день превращается в ночь, вечер превращается в утро, дом превращается в человека. У него на коленях джинсов оранжевая краска, засохшая, не отстирывающаяся, как след от старого пластыря, и Эдик встаёт, чтобы рассмотреть поближе, садится на пол, и, опираясь о диван, тянется, чтобы потрогать солнце. Свет на занавесках становится чуть ярче. Ефим спит спокойно, и жар, вызванный, наверное, ранними утрами и плохими ночами, спадает, делая его лицо мягким и правильным. Композиция, свет, пропорции, линии на холсте, или линии на коже, или линии, думает Эдик, на красивой тарелке, с красивой едой для красивого человека. То, что кроется в мелочах, такое огромное, что "кроется" применить к нему становится всё сложнее. Ефим кроется (укрывается) в старом зелёном пледе, в каждом чае и в каждом сне, и теперь - в его острове безопасности кроется тоже, и Эдик улыбается мыслям, пока пытается отскрести ногтём краску с чужой одежды. Его колени всё ещё острые, и подбородок всё ещё неудобный, руки - теперь - слишком быстрые и живые, в старых рисунках, перекрытых новыми, но за этим всем он идёт в кроссовках по облетевшим листьям, прикрывает глаза ладонью от слепящего солнца, яркий и оранжевый. Идёт и переходит в бег, почти взлетает над лесом, рисует пальцами по деревянным стенам, рисует маслом по сердцу узоры и улыбается, когда кошка сидит на его коленях. Тёмно-зелёные сосны колышутся у реки, и он опускает руки в ледяную воду, морщится и брызгается, и падает в листья, утаскивая Эдика за собой, нависает сверху, закрывая собой свет, наклоняется. И Эдик открывает глаза. Он обнаруживает себя прислонившимся щекой к чужой ноге и убирает голову, морщась - останутся следы от ткани и следы от неловкости. Но Ефим всё ещё спит, и часы показывают начало пятого, у него на телефоне три пропущенных от Саши и один - от Саши-отвратительной-красной-помады, и Эдик перезванивает ей, уходя в кухню. Она берёт трубку почти сразу, и начинает с фразы: - Ну ты и собака, Канарян. Эдик закатывает глаза. - Мы же с тобой хорошо, кажется, разошлись, - кажется, она возмущена, и, кажется, пытается найти себе виноватых. Эдик обрывает её полушепотом: - Я пытаюсь, - говорит он, - комуницировать. Говорить, понимаешь? Саша молчит. Он продолжает. - Не знаю, что там у вас была за история, и знать не хочу даже, - он смотрит на Ефима и подвисает, потому что солнечный зайчик отражается от ложки в его руке и прыгает на плечо, укрытое пледом. Эдик поднимает ложку выше, и пятно света поднимается, гладит по шее крохотными лапками, дрожит на мочке уха, падает на щеку, ведёт по носу - не по глазам, чтобы не разбудить, - мягко касается губ. - Эдик, ты слушаешь вообще? - пищит голос в телефонной трубке. Эдик сбрасывает. "С тобой", думает он, садясь, чтобы не упасть от нахлынувшей на него ужасной, летней, персиковой нежности, "я бы мог вернуться куда угодно, и стать кем угодно". Ефим открывает глаза и тут же щурится, тянется, вытягивает свои длинные руки, и по ним течет свет - уже из окон, осень целует его пальцы и трётся о них, как кошка, и он будто вяжет - перебирает лучи, улыбается, и Эдику кажется, его сердце не вытерпит больше ни секунды. Ефим зевает, трёт глаза руками, приподнимается и говорит: - Мне снился сон, тогда, когда я уехал. Когда ночевал на балконе, знаешь, на Сашином, там в июле ужасно жарко. Эдик кивает. - Снился сон, как я просыпаюсь в лесу. Всегда странно, когда просыпаешься во сне. Мне кажется, - Ефим садится на диване, удобнее устраиваясь в импровизированном гнезде, - так можно потеряться, ну, в петле. Не проснуться. - И? - Я проснулся в твоей спальне, и было ужасно холодно, нос замёрз. - Ефим смеётся, - прямо как сейчас. Свет теряется, теперь обрисовывая его ноги и ладони, оставляя плечи и голову в вечерней полутьме. - И ты проснулся рядом со мной, и спросил, почему я не сплю. - И что ты ответил? - спрашивает Эдик, пугаясь звука собственного голоса. - Что я боюсь проснуться на балконе. "А потом ты проснулся", думает Эдик, "один". - А потом я проснулся, - говорит Ефим. - Один. И наклоняет голову так, что половина его лица оказывается на свету и режется неровной косой линией, та его часть, темная, июньская и холодная, наполненная белым потолком, монотонным стуком кухонных приборов, голодом и отсутствием, и эта - часть, которая написала "ДА" красными буквами, обращаясь к лесу, к дому, к осени и земле - и обе они в тесном квадрате Эдиковой квартиры объединяются. Эдик делает им чай. Он хочет сказать - нас как будто трое, и я не уверен, кого я люблю больше, люблю ли я хоть кого-то, и за что. Он хочет найти в себе причины даже указать Ефиму на дверь, потому что терпеть его и не иметь возможности-его иногда не хватает сил. В чайнике смешиваются мята, чабрец, ромашка, щедро засыпаются обычным черным "для цвета", на столе стоит вчерашний противень с малиной, и Ефим указывает на него, вопросительно подняв бровь. - Сублимат, - говорит Эдик. - А, - тянет Ефим. - Каждый день такое ем. Он подходит с двумя чашками и наклоняется, чтобы поставить их на продвинутый к дивану стул, но Ефим внезапно двигается к нему навстречу. Эдик замирает, его лес внутри замирает тоже, замирают птицы, замирает колосящаяся трава. Ефим целует его - смазано - куда-то в щеку и двигается в сторону, и над полем закручивается ураган. - Дякую, - он забирает чашку - не касаясь пальцев пальцами - и свободной рукой стучит по дивану рядом. Эдик думает, что такие проявления чувств характерны скорее для трогательного Саши, для ужасно влюбленного Валика, даже для случайно оставленного следа от красной помады, чем для него, и его почти дикой боязни стать прикасаемым. Но Ефим ничего не требует - и даже ничего не делает - больше, и каждый крошечный шаг обратно в их призрачное равновесие даётся всё легче, и колючки кактуса на окне довольно тянутся в стороны, как будто разминаясь после долгого сна. Эдик садится ближе к окну, так что он оказывается в тени полностью, но это уже не имеет значения, потому что вечер разгоняется, обнимая и кутая солнце в закатные облака, и город накрывает прозрачность и лёгкость. Зелёный плед легко падает на колени и щиколотки, лёгкий пар поднимается от чашки, тихо гудят всё ещё холодные батареи, и Ефим пробует ещё раз, и это уже не кажется таким сложным. - Я останусь? Эдик качает головой. Какое-то время он позволяет себе прятать лицо в чашке, и отворачиваться к окну; Ефим рассказывает, как Настя в последний момент решила пойти по его изначальному плану и всё испортила (Эдику кажется, о своих начальных планах следует сообщать в начале), как он мерз до часу ночи под общежитием (Эдик знает, что такое правильное распределение времени), как две ночи не спал, клеил макеты и не мог найти ни минуты, чтобы ему позвонить. - Откуда тут, - Эдик отрывается от своего защитного убежища и касается - стенкой чашки, - краска? Это называют, - почти улыбается - "рисовать на коленке"? - Рисовать, - фыркает Ефим. - Знаешь, что я ещё хорошо делаю на коленях? Эдик чувствует, как чай перекрывает дыхательные пути. - Драю полы в мастерской. Он смеётся и стучит Эдику по спине, помогая откашляться. Он студент, наконец приходит осознание, он студент, он парень, и он - что самое ужасное - художник. Вокруг него люди, страницы, краски, клей и картон, диплом, друзья и выставки, огромный, давящий, шумный город - и он сидит в квадрате квартиры, в кругу рук, в промежутке тканей, увлеченный запахами костра. Время отсчитывается от закрытия до закрытия, но Ефим умеет только открывать и бросать, может даже не потому, что он ребенок, может он не собирается учиться, может ему не нужны окончания. Эдик не хотел бы им стать. К десяти они подходят к академии, и поломанные фонари прячут их в тени аллеи. Вокруг пахнет хвоей и листьями, пахнет завершением, думает Эдик, длинная суббота подходит к концу, и кто знает, когда они увидятся снова. Но Ефим останавливается, не доходя до следующего круга света, поднимает голову вверх и как-то подавленно говорит: - Я бы загадал другое желание теперь. Если бы прыгал через костер. - Почему? - спрашивает Эдик вместо "какое" и хочет исправиться, но Ефим отвечает сразу, оттягивая ворот шарфа, как будто тот его душит. - Потому что первое уже сбылось. И он делает решительный шаг в сторону света.