***
На следующий день слабо понимающий, что происходит и что именно от него хотят, но определенно взбудораженный Мартин оказывается на пороге их временного пристанища. Дом хороший, но на много ступеней ниже, чем их обожаемый монастырь. Того вообще никакое жилье переплюнуть не сможет, разве что они каким-то образом выкупят Нотр-Дам. Надо будет заняться этим вопросом, кстати говоря, но уже с сотнями миллионов на руках. — Какого черта происходит?! — Ну конечно же, Найроби. Она еле смирилась, что Берлин занимает теперь новое место, а тут еще один удар по ее самолюбию и лидерству. — Давайте всех друзей и знакомых перетаскаем, м? Очень радужная перспектива! — С радужной вы определенно угадали, сеньорита, — усмехается Мартин, находя в толпе знакомые лица. Лишь бы не сглупил и не бросился обниматься с криками «Андрес, мать его, де Фонойоса!». Мартин мог. — Прежде чем ты наделаешь глупостей, главные правила — никаких имен и личных отношений, — Профессор смотрит серьезно и читает, похоже, мысли. Надо будет как-нибудь ради эксперимента подумать рядом с ним о чем-нибудь эротичном. — Меня зовут Профессор. Берлин видит, как Мартин прыскает после этой фразы, и закусывает губу, пытаясь не засмеяться. Андрес, наверное, выглядел первый раз так же. — Сеньоры и сеньориты, — берет ситуацию в свои руки Берлин — нужно ведь привыкать к статусу «зам профессора», — рад познакомить вас с Палермо. Теперь он часть команды, и лучше вам успеть подружиться с ним, иначе могу лишь посочувствовать от всего сердца. Мартин вздрагивает, когда слышит свое новое имя — все-таки Палермо — это город, в котором он провел большýю часть своей жизни, в кличке Берлин, благо, не прогадал. Новоявленный Палермо быстро включается в тему и уже через неделю теряется за партой, лишь иногда выдавая себя язвительными шуточками на грани, раздражая Профессора и неимоверно веселя Берлина — без него, честно говоря, на «уроках» было скучновато. Серхио, наверное, и рад все-таки найти причину не допустить Мартина к ограблению, но, вот забавно, ее нет. Даже категорично настроенная Найроби не могла отрицать, что Палермо — мастер своего дела. — Честно говоря, я думал, что ты с Палермо гораздо более ближе, — задумчиво выдает Серхио, выпивая вторую кружку кофе за вечер. Даже не за день. Как он уснет — непонятно. — Мы расстались на, м-м-м, интересной ноте, — усмехается Берлин, покачивая бокал с вином. Редкостная дрянь, но другого просто не найти в условиях почти изоляции, а виски он хотел оставить на особенный случай. Оставалось надеяться только, что Мартин не решит, что этот «особенный случай» — его существование, и не вылакает случайно найденную бутылку в одиночку. Или, что хуже, поделится с кем-то, чье имя не столица Германии. — Андрес, не говори, что вы… — Да, Серхио, — Берлин смотрит на него поверх бокала, — ты думаешь близко к истине. Мы целовались. Забавно — Мартин влюблен в меня, кажется, с первой нашей встречи в Буэнос-Айрес, мы дружим более десяти лет, а первый раз поцеловались два месяца назад. У него прекрасное самообладание, не находишь? — Андрес, ты относишься к нему, как к своей собаке! Это… Это отвратительно! — Серхио задыхается возмущением, на это забавно смотреть. — Ну же, братец, как невежливо — лезть в чужие взаимоотношения, — Андрес оставляет бокал на столе, встает и направляется к выходу. — А сейчас задай себе вопрос — Палермо, Мартин, которого ты знаешь, позволил бы плохо относится к себе? — Тебе — да. — Это правда, поэтому я не отношусь к нему плохо, — Берлин кидает напоследок через плечо. — Спокойной ночи, Профессор. И скрывается за дверью.***
— Пути назад нет, — шепчет Серхио, стоит команде встать в красных комбинезонах посередине лобби монетного двора. Андрес замирает. Одно дело — думать, что, в теории, он управляет на пару с братом целым ограблением, а другое — сидеть перед десятками камер и отвечать за жизни людей. Редкостных тупиц, но все же. Берлин выхватывает из холла Мартина, который успокаивает рыдающую женщину, что-то ласково ей шепча. Хотя, честно говоря, по его лицу ничего с уверенностью сказать нельзя — он с одинаковым видом мог говорить как «все хорошо, успокойтесь», так и «а вы знаете, что сперма удлиняет жизнь?». Ладно, стоило признаться хотя бы себе — они оберегают их всех, но за Палермо Андрес отвечал головой — он его в это затащил, он и вытащит.***
— Что на вас надето, инспектор? — Удивительно томно говорит Серхио в микрофон, из-за чего Андрес давится кофе и еле удерживается, чтобы не засмеяться или закашляться. Это бы поставило под угрозу их идею не выдавать наличие «заместителя», но как же смешно смотреть на эти попытки доминирования от человека, который до недавнего времени не мог сказать «секс» без смущения. Сейчас, после впечателяющей «бум, бум, чао!» речи от Мартина — мог. Берлин еле дожидается конца диалога. — Ну и что это было? — Радостно спрашивает Андрес, когда с Серхио слетает его образ и он становится снова собой. Удивительно, как преступление меняет человека. Или присутствие девяти взрослых и абсолютно пошлых людей в течение пяти месяцев рядом. — Мне нужно найти ее в кафе, а для этого я обязан знать, как она выглядит, — нервно поправляет очки на переносице. — Да ты просто флиртовал с ней, пользуясь образом! И говорил, как я! Господи, да мне даже никто не поверит! — Шутливо возмущается Берлин, отпивая еще кофе из кружки и отводит взгляд на камеры. — Как все закончится — напомни мне рассказать Палермо. Он умрет со смеху! — Андрес, только попробуй! — О-о-о, Мартин не забудет это до конца своих дней! «Что на тебе надето, Серхио?» — Берлин смеется.***
— Палермо, какого черта? — Берлин срывается и почти кричит в трубку. Мартин на той стороне вполне разумно молчит. — Нам нельзя убивать заложников, ты это понимаешь? Это нарушает всю концепцию плана и «вызова системе», будь она проклята! — Нам нужно было поддерживать авторитет и… — Палермо! — Зло шипит Берлин, и благо Профессор укатил к своей Рокель — тот бы точно вспылил еще сильнее Андреса и все они получили бы по первое число. — Что ты, черт возьми, творишь? Скажи спасибо, что здесь нет Профессора, и только из моего уважения и любви к тебе, я замну этот эпизод. Молись, чтобы он не заметил исчезновение одной видной кудрявой заложницы. — У нее был телефон! — Да хоть вибратор, Мартин! — Андрес глубоко вдыхает, успокаиваясь, пока Мартин обиженно и шумно сопит в трубку. Забавно, но, судя по камерам, Палермо у них там за местного тирана и мудака — а сейчас он загнано молчит в разговоре с Берлином. — Ты не можешь убивать заложниц! — Я не… — Ты не можешь приказывать убивать заложниц, мать твою! — Палермо сглатывает и затыкается. Похоже, действительно понимает свою вину, раз не начинает речь в стиле «меня так возбуждает, когда ты злишься». Хотя, с Профессором бы начал. — Ты меня понял? Повтори. — Я не могу убивать заложников или приказывать кому-то их убить, — Палермо бормочет в трубку, сразу растеряв присущую ему наглость. — Хороший мальчик, — зло отвечает Берлин. — Иначе нам с Профессором придется наказать тебя, и тебе это, поверь, не понравится. — Тройничок?.. — Очень явные улики, подброшенные полиции, — с ухмылочкой выдает Берлин, наблюдая, как Мартин становится мрачнее грозовой тучи. Он блефует конечно — поворачивать такое — чистое самоубийство. — И поверь, тогда тебе никакого плавления золота в банке Испании, понял? До связи. И Андрес кладет трубку. Ему надо успокоиться. — А вот сейчас это все, но мне в лицо, пожалуйста, — Серхио, черт бы тебя побрал, как же ты не вовремя! — Что сделал Палермо, Берлин? Они влипли.***
— Опускайтесь на пол, на колени, они подумают, что мы заложники! — Шипит Палермо, жестами показывая всем опуститься, пока Артурито размахивает игрушкой, вроде тех, что продаются в магазинах «все за доллар», только более реалистичной, конечно же, и не понимает, что происходит. Найроби рядом кивает, тоже падая на колени и поднимая руки вверх. Умная девчонка, все-таки, хоть и раздражает иногда. — Вы убили Монику! Господи, вы убили ее! — Роман только сильнее паникует, двигается агрессивнее, навлекая на себя внимание полиции. Тупой, боже, какой же тупой Артурито. — Что?.. Что они делают? — Серхио внимательно смотрит на экран камеры, мелко подрагивая от напряжения. Им даже не связаться ни с кем из команды — у них буквально связаны руки. — Они… Мартин гений, Серхио! Они делают вид, что Артуро — это грабитель! — Андрес смеется от облегчения, не спуская глаз с камер. — Выйдем от сюда — я его расцелую, какой же гениальный мальчик! — Лучше не стоит, — нервно кидает Профессор рядом. Ну да, ему же их особые отношения с Мартином никогда не нравились, даже спустя почти пять лет ничего не изменилось. — Вижу цель, прошу разрешение на выстрел, — не унимаются колонки, пока на крыше происходит вакханалия. Серхио и Андрес переглядываются. — Палермо, что нам делать? — Денвер беспокойно оглядывается на Москву, которому, кажется, уже лучше — он хотя бы не держится ладонями за грудь, пытаясь отдышаться. Влипли в такую дрянь из-за тупой панической атаки! Ладно, Палермо не жалуется, Москва — отличный мужик. Но Мартин все так же не особо представляет, как им действовать дальше. Лишь бы полиция все-таки выстрелила, только бы… — Даю разрешение, — неуверенно произносит инспектор по рации, и Серхио резко вскакивает. — Ну нет, Рокель, нет, нет, нет, — Серхио судорожно шепчет, не упуская экран из поля зрения. — А твоя Рокель с сюрпризом, — усмехается Берлин, — интересная. Стреляет в людей в маске, даже не удостоверившись, что это действительно грабитель. Я бы был с ней осторожным — она похожа чем-то на мою третью жену, а та была той еще… стервой, в общем. — Это не ее решение, — отмахивается Профессор. Их отвлекает громкий звук по рации — полиция все-таки стреляет в Артуро, из-за чего заложники, и так взволнованные и перепуганные, кричат и забегают обратно в здание. — Снимите с него маску! Они должны увидеть, кто это! — Кричит Палермо, и Токио понятливо хватает Артуро, не давая ему грохнуться, пытаясь зажать кровоточащую рану, которую не заметно на красном, и срывает маску. — Это директор монетного двора, Артуро Роман! Это заложник! — Кто-то в панике говорит по рации, а Андрес хлопает в ладоши от радости — полиция снова облажалась. — Уходим обратно, отходим, отходим! — Кричит Найроби, вместе с Хельсинки загоняя заложников обратно, пока Осло и Денвер относят раненного Артурито на любую горизонтальную поверхность. Мартин вздыхает с облегчением. Эту спонтанную битву они выиграли.***
— Палермо был наказан за нарушение одного из главного правила операции — не трогать заложников. — Ты что, совсем рехнулся, Серхио? Господи боже, они и так раскрыли Токио и Рио! Тебе не хватает, что вся анонимность и так летит к чертям и разваливается на глазах?! — В тебе сейчас играет особое отношение к Палермо, поэтому я и говорил, что личные отношения… — Под запретом? Под запретом, сеньор Профессор?! Хочешь сказать, что твои свидания с инспектором — это часть плана, да? — То есть ты признаешь, что между тобой и Палермо что-то есть? — Просто заткнись, Серхио, господи! Поверь, уж я запомню, как ты раскидываешься анонимностью.***
Команда прекрасно провернула операцию, и теперь, помимо рации, у них был еще и доступ к личным интимным разговорчикам инспектора с Анхелем. — Рокель, прости, ты, наверное, спишь уже. — Нет, нет, я тебя слушаю, что случилось? — Рокель звучит действительно сонно, даже с учетом, что ее голос можно было услышать только через динамик чужого телефона. — Нет, дай ей поспать, она устала, — шепчет Серхио в кружку чая, из-за чего Андрес, который уже готовился спать, замер на месте. — О, точно, — Берлин подходит к компьютеру, щелкая мышкой и пытаясь найти через камеры местоположение Палермо. Тот, конечно же, забил на окончание своей смены и положенный отдых, и сейчас сидел в комнате и внимательно что-то читал на листке. Андрес берет в руки телефон. — Слушаю, — берет красную трубку Мартин на той стороне. — Палермо, иди поспи. Завтра напряженный день, — произносит Берлин, а затем ловит осуждающий взгляд Серхио, и нехотя добавляет, — и Токио захвати, у нее тоже смена закончилась. — Хорошо, мам, — хмыкает Палермо и кладет трубку. Профессор уже готов начать лекцию, когда Андрес прерывает его. — Я знаю, что ты хочешь сказать, и мне плевать. — Ты играешься с его чувствами, Андрес, — Серхио забавно хмурится и ставит пустую кружку на стол. — Или ты чувствуешь к нему что-то серьезное и поглощающее, как он сам все эти годы? Тогда скажи это! После пяти жен неожиданно осознал, что гей? — Как ты можешь судить о чужих отношениях, когда не имеешь даже минимального опыта? — Хмыкает Берлин, идя к своей кровати — у него тоже есть парочку часов для сна, и он не собирается их упускать. — Мы — родственные души, Серхио. Это сильнее, чем любые отношения, мы связаны на всю жизнь, понимаешь? И я всегда был открыт к экспериментам, к твоему сведению. — Конечно, — раздраженно кивает Профессор, пока Андрес ложится. Они несколько минут молчат. — Мартин лег? — Господи, Андрес, уже спит твой драгоценный Палермо минут пять как, и тебе бы стоило тоже! — Берлин улыбается, слыша раздражение в голосе Серхио, и проваливается в недолгий сон.***
— Берлин, включи новости, срочно! — Палермо орет в трубку, от чего Серхио, взявший телефон первым, морщится. — И позови гребанного Профессора! Андрес, прекрасно слышащий, что говорит Мартин, без задней мысли включает телевизор, который непонятно зачем вообще им нужен здесь, но вот — пригодился. А там на него посмотрел он сам. Его долбанные магшоты со времен, когда он таки облажался и загремел в тюрьму. — Блять! — Берлин хватает трубку и нажимает громкий вызов — непонятно, как Профессор откопал стационарный телефон с такой функцией, но она оказалась крайне полезной. — Это что за херня? — Они спалили нас, когда я ходил в банк на разведку. Одна из уличных камер засекла Андреса на пассажирском сидении, а еще они наговорили чуши про какие-то бордели и рабство, — Палермо зло сжимает трубку в ладони. — Повторяю вопрос Берлина — какого хрена, Профессор? — Я… я подбросил пуговицу с твоей рубашки, Палермо, но я не думал… Андрес… ты нарушил правило, Палермо, убил заложницу, ты должен был понести наказание, — нервно говорит Серхио — он был готов к реакции Мартина, но то, что и его брата также раскроют, он не ожидал. Хотелось в это верить, во всяком случае. — Да? Правда? — Мартин скалится, а затем отворачивается, и манит кого-то пальцем. Андрес напрягается. — Тогда я хочу показать тебе кое-кого. В поле зрения камеры появляется девушка в красном костюме на руках Осло. Серхио дергается и приближает картинку на экране. — Пожалуйста, дорогая, скажи, кто ты, — Палермо приставляет телефон к ее уху с милой натянутой улыбочкой. — Меня зовут Моника Гастамбиде, — девушка произносит это прямо в микрофон, и Андрес закипает. — Сука! — Он скидывает стопку книг со стола на пол. Импульсивно, но если он не выплеснет энергию сейчас, он придушит Серхио, и вряд ли тот был фанатом асфиксии. — Спасибо, милая, — наиграно улыбается Палермо, возвращает себе трубку телефона и смотрит прямо в камеру. — Кажется, кто-то задолжал мне извинения. — Ничего уже не исправить, что сделано, то сделано, — шумно сглатывает Серхио, а Андрес чуть не орет от злости — весь план рушится на глазах. — Тем более, это было определенно не твое решение оставить Монику в живых. — Твое тупое желание насолить мне из-за старых разногласий, несправедливо задело не только меня, но и твоего брата, — громко шипит в трубку Палермо, когда все остальные покидают комнату, оставляя их наедине, если можно так назвать их разговор через телефонный провод и камеру в одну сторону. — Ты мог сделать что угодно — отшлепать меня, урезать мою долю, отправить куда-нибудь в Сибирь, пока все будут развлекаться у моря, но ты выбрал самый подлый метод, из-за которого у тебя теперь проблемы. Молись, чтобы никто узнал о его сводном брате и не вышел через Андреса на тебя. До связи. Мартин кладет трубку, не желая ничего слушать, и выходит из комнаты. — Черт! — Серхио резко орет в стол и долбит его ладонью. Андрес вздрагивает. Телефон чуть не разламывается миллионом красных пластмассовых кусочков. — Теперь они думают, что я там, и я не знаю, как быстро они осознают, что не правы, — уставше произносит Берлин, отходя на расстояние. — Ты облажался, Серхио.***
Андрес наблюдал за прохождением… Интервью? Проверки? Как называется занятие, когда инспектор заходит в самый эпицентр ограбления чтобы лично пересчитать заложников? Берлин называл это цирком. Ему даже слышно ничего не было, Серхио молча что-то читал, мельком поглядывая на экран, так что приходилось довольствоваться малым развлечением — изображением Палермо, по-царски развалившегося на стуле рядом с инспектором, наверняка язвительно что-то комментируя и слегка флиртуя. Не танцует, и то — ладно, и на том — спасибо. — Сеньор Берроте, боюсь, вы не совсем в моем вкусе, так что предлагаю прекратить этот флирт, — железно выдает инспектор, Мартин усмехается в лучших традициях Андреса. С кем поведешься, как говорится. — Поверьте, вы тоже, — не будь ситуация настолько щекотливой, Палермо, наверное, шутки ради, обвинил Рокель в гомофобии и ненависти к меньшинствам, но Берлин его по головке бы точно не погладил. «Мартин, ты не можешь называть любую неприязнь лично к тебе гомофобией!» — а он, вообще-то, страдает от ущемления! — К сожалению, меня привлекают исключительно мужчины. Хотя почему к сожалению — к радости! — Теперь понятно, какие именно отношения связывают вас с сеньором Де Фонойоса, — грубо хмыкает инспектор, записывая очередную заложницу в блокнот. — И, кстати говоря, где же он? — Довольно гомофобно думать, что я обязательно сплю с любым мужчиной, с которым вы меня заметили, — Мартин задыхается от возмущения, не выдерживая. — Тем более — с чего вы решили, что Андрес вообще участвует в преступлении? Обвинили его, даже не доказав причастность? — Вы сидели в одной машине. — Может, у нас было свидание? — Я не думаю, что продолжать этот диалог имеет хоть какой-то смысл, — хмурится инспектор Мурильо, осматриваясь по сторонам. Токио заметно напрягается. — И где Элисон Паркер? Мартин хмыкнул — ну почему же не имеет смысла? Догадки (даже не безосновательные!) о его личной жизни прекрасно тянут время, а каждая минута, каждый час — дополнительные евро в кармане каждого. Ради такого он бы мог мучить инспектора и дальше, на ходу выдумать, например, где и как именно он предпочитает трахаться, ей наверняка будет очень интересно. Тишина должна была продолжаться еще, по крайней мере, около получаса до следующего контрольного звонка, но, вот забавно, у них никогда и ничего не складывалось «как должно». В дверь позвонили. Серхио подскакивает от неожиданности. — Ты кого-то ждешь в гости, мой дорогой брат? — Медленно произносит Андрес, переглядываясь с Серхио, который быстро проверяет камеры у входа. За дверью оказывается Анхель. Гребанная собачка инспектора и их троянский конь. Проходит в их обитель, пока Серхио пытается нести какую-то ересь про сидр, купленный, на деле, в ближайшем магазине и разбавленный водой (Андрес однажды попробовал и плевался еще весь час — больше жажды к экспериментам у него не просыпалось, как и просто жажды). А сам Берлин как можно более бесшумно накрывает оборудование большими полотнами, пытаясь хоть что-то спрятать. У камеры, правда, задерживается. — Что за черт? — Шепчет Андрес, смотря на бегущую по коридорам Элисон, а затем его прошибает осознание — инспектор до сих пор в монетном дворе. Уже достаточно долго, чтобы дойти, наконец, до их овечки. Если так подумать, все это ограбление превращается в зоопарк. Ровно за ней бежит Найроби и Рио, а девчонка забегает в очередную комнату и начинает вводить какой-то код в сейфе. — Что же вы творите, сеньорита Паркер? Рука сама тянется к телефону — кто-то должен был услышать, но из соседней комнаты доносится становившийся все громче голос, как будто Серхио специально орет, пытаясь… предупредить. — Да, да, конечно, проходите, — Андрес мгновенно и слишком шумно накидывает ткань на стол, не успев даже выключить монитор, и тут же бежит к ближайшим коробкам — неизвестно, что они вообще тут забыли (что можно сказать и про Анхеля, будь он неладен), хватая по пути пистолет — ни одна живая душа с улицы не может его увидеть, хотя бы потому, что его фотографии крутят по всем федеральным каналам, и вряд ли помощник инспектора по этому делу не знает его в лицо. Его, Мартина, Рио и Токио, конечно же, но эти трое — в монетном дворе, а Берлин здесь, прячется за какими-то полыми кусками картона. Когда голоса раздаются совсем рядом, буквально за его спиной, Андрес, кажется, седеет. Серхио пытается быть милым, но тоже напряжен, и это чувствуется в его голосе даже сильнее, чем нужно. — Знаете, я сейчас довольно занят, рад вашему визиту, но, понимаете, дела, — наверняка скромно улыбается Серхио, и Андрес только дивится его выдержке — сам бы уже давно прогнал незваного гостя с руганью и криками. Андрес кидает взгляд на часы — каждая секунда важна, черт возьми. Почему они так долго? — Простите, — Анхелю звонят, и Андрес подрагивает от напряжения — по какому еще поводу могут позвонить помощнику инспектора? — Да? Хорошо, сейчас подъеду. Извините, работа. — Ничего страшного, — натянуто вежливо произносит Серхио и шаги начинают раздоваться все дальше. Берлин аккуратно передвигается за другую сторону коробоки — лишь бы не засекли, тогда все точно провалится и они уже никогда никому не помогут. Телефон отчаянно звонит. Андрес жмурится и мысленно просит абонента подождать буквально полминуты, он ведь даже знает, где скрывается эта долбанная Паркер, будь она неладна, но не может, просто не может подойти прямо сейчас! — Кто вообще может звонить на домашний? — Отшучивается Серхио и Берлин замирает, прислушиваясь. Входная дверь хлопает, и он мгновенно сигает к столу, попутно запинаясь о коробки и роняя одну из них. Срывает ткань, небрежно кидая ее на пол, и хватает трубку. — Второй этаж, семнадцатый кабинет, девчонка в сейфе, — нервно выдает Берлин, и по камерам отслеживая, как Рио кидает на стол телефон, не удосужившись даже положить трубку на место, и бежит к лестнице. В комнату влетает Серхио, бегая взглядом от Андреса до красного телефона в его руке. — Все, — загнано дышит Берлин, пытаясь восстановить сбившееся дыхание, наблюдая, как Элисон грубо вытаскивают из сейфа и отводят вниз, к инспектору и уже успевшему заволноваться Палермо. Удивительно, как Паркер не словила паническую атаку, замурованная в железной коробке метр на метр. Вот Андресу на сегодня точно коробок хватит.***
— Палермо, ты не будешь стрелять в заложника! — Да мне плевать, профессор! Из-за него одни проблемы! Это он подговорил Паркер, и это была последняя капля! Из-за него все точно пойдет под откос! Профессор, я подстрелю эту суку, и никто даже не пожалеет об этом! — Палермо, ты не будешь!.. — Мартин, пожалуйста, не делай этого. Он не заслуживает даже нарушения плана, это ограбление — самая интересная вещь в его жизни, дай ему погеройствовать. Он даже и одной пули из пистолета не стоит. — Берлин, но… — Ну же, Палермо, не надо этого делать. — Черт, ладно.***
У них наконец-то образовалась небольшая передышка, поэтому Мартин позволил себе развалиться на диване в одной из облюбованной командой комнате. Палермо бы даже, может, и уснул, но он был тут не один, что не давало ему расслабиться чисто на физическом уровне. Все они — часть его команды, которым он должен был доверять всецело, но что касается сна — нет, он не мог уснуть в присутствии чужих людей. Либо один, либо никак. Не считая Андреса, но тот вообще был вечным исключением. — Ну конечно, Берлин не рискует своей несчастной душонкой, сидит там, смотрит на нас через камеры, пока мы только и думаем, как выжить, — Мартин даже не сразу понимает, что происходит, но когда до него доходит смысл, любой намек на сонность пропадает. — Знаешь что, Денвер, — глубоко вздыхает Мартин, садясь на диване, но его перебивет Найроби. — Опять будешь защищать своего ебыря, да? Берлин… или как он там? Андрес? Сутенер и продавец женщин? — Найроби усмехается, оглядываясь на замолчавших Рио и Денвера. — И как давно ты веришь телевидению, м, Найроби? — Палермо по-тихонечку закипает — удивительно, как буквально пару слов могут вывести его из себя, но за время ограбления он стал похож на открытый провод — не касайся, иначе ебанет. — К твоему сведению, Берлин, — Мартин никогда не скажет его имя вслух при других, это стало чем-то абсолютно личным, — никогда не занимался ничем подобным. Он грабитель, а не рабовладелец. — А с чего это мне тебе верить? Думаешь, я не заметила, как вы переглядывались в доме, м? Вы трахаетесь, и поэтому ты сейчас защищаешь его, я права, Мартин? Бегаешь за ним, как ручной зверек, а он и рад! А что ты без него представляешь? Ебаный ноль! — Ухмыляется Найроби, и Палермо не выдерживает — подается вперед, прижимая ее к стене, от чего та больно ударяется головой. За спиной раздается два щелчка предохранителя — Рио и Денвер. — А сейчас слушай сюда, сучка, — Мартин шипит ей в лицо — он безоружен и принципиально женщин не бьет (во всяком случае, когда они не пытаются его убить), зато может высказать ей все, что накипело, благо такого у него достаточно. — Психуешь, что твой дружок Хельсинки дрочит на меня по ночам? Ну да, у него ведь встает только на мужиков, как хорошо для меня, и как плохо для одной несчастной девушки, которая мечтает запрыгнуть ему на хуй, да, Найроби? — Отойди от нее! — Вопит за спиной Денвер, думая, что наличие пистолета в руке делает его опаснее и злее. Палермо усмехается — он не выстрелит. — Я не хочу идти с тобой на конфликт, — говорит Мартин, отходя на шаг и давая Найроби вздохнуть, — правда. Ты умная женщина, гораздо умнее чем та же Токио, или все девушки, которых я встречал раньше. — Попрошу не… — Да мне плевать. Ты умная, а значит должна понимать, что не стоит лезть в наши взаимоотношения с Берлином. И вы все, — Палермо отходит, разворачиваясь, без интереса смотря на два ствола, направленных на него, — пожалуйста, слышите, я даже сказал пожалуйста! Не надо задевать Берлина в моем присутствии, хорошо? В последнее время я довольно нервный и могу случайно кого-нибудь подстрелить. Знаете, мне терять нечего, а рука у меня не дрогнет. И с этими словами Мартин выходит из комнаты. Вся их конспирация летит коту под хвост. Как и его попытка отдохнуть.***
— Контрольный звонок, — произносит в трубку Берлин, покачиваясь на стуле. — Я понял, — как-то не свойственно для себя вздыхает Палермо. Андрес напрягается. — У вас там все нормально? — Да, да, — отстраненно кидает Берлин, а затем закрывает динамик, шепча что-то про «подожди минутку» и поворачивается к Серхио. — Слушай, погуляй где-нибудь, а? Минут десять. — Что? Андрес, это ставит всю операцию под угрозу! — Серхио, который, на деле, ничем важным не занимался уже минут десять, смотрит так возмущенно, что Андрес смеется, всем своим видом наплевав на любые возмущения. — Ты не можешь просто взять и… — Единственное, что я не могу — выйти на улицу, благодаря тебе и твоему желанию мести, между прочим! Ну же, братик, давай, прогуляйся там, выпей чаечку со своей Рокель, трахнитесь в туалете, в конце-то концов, — Андрес увлеченно смотрит на экран, где Палермо все так же стоит с телефоном в руке. Какой послушный мальчик. — Андрес, мы все-таки на работе, и я бы попросил не лезть в мою личную жизнь, и это значит… — Это значит, что я хочу устроить свою, — Андрес кидает ему куртку, лежащую рядом и кивает на дверь. — Все, пока, белла чао. Когда звук сердито хлопнутой двери доносится до его слуха, Андрес наконец-то убирает руку с микрофона и подносит телефон к уху. — Прости, технические трудности. — Я все слышал, ты плохо закрыл микрофон, — Палермо немного оживает, и, судя по камерам, садится на кресло. — Что ты там говорил о личной жизни? Мартин хмыкает, но как-то натянуто, как будто пытаясь всеми своими действиями показать, что все хорошо. Любой бы купился, но не Андрес — зря он что ли жил с ним столько лет? — Все хорошо? Только без вранья, я прекрасно тебя знаю, Мартин, — Берлин зажимает трубку между ухом и плечом, и берет чистый лист бумаги. Когда Серхио активно размышлял и вникал в ситуацию, он делал оригами. Когда это делал Андрес, он что-то небрежно зарисовывал — у них уже целая папка этих рисунков и фигурок накопилась, Берлин даже подумывал захватить их с собой, когда они будут убегать. Как напоминание о сложных временах, которым они обязаны будущему комфорту. — Я, — вздыхает Палермо, а затем выдает все, как будто плотину, наконец, прорвало, — они все меня ненавидят. Я знал, конечно, что так все и будет, с чего им симпатизировать мне, но я же слышу, что они обо мне говорят. Да, я фактически и правда попал сюда по блату, еще и занял место лидера, и я шлюха, подстилка, давалка, как еще меня зовут за спиной? Не подумай, я не жалуюсь, я привык, но… — В каком смысле — привык? — Серьезно переспрашивает Андрес, от его шутливого тона не осталось и следа, с каждым словом он только сильнее раззадоривался, и линии рисунка становились все жестче и грубее. — Андрес, я — открытый гей, естественно, меня обсуждают за спиной и кладут буквально под каждого парня, это происходит уже много лет, почти в каждом баре или ресторане. А сейчас, если Хельсинки их друг, то я, вроде как, козел отпущения. — Кто это? Кто говорил все это, Палермо? — Голосом Берлина можно разрезать предметы, кажется. Карандаш в его руке чуть не ломается пополам. — Эй, ты чего? — Смущается (он это умеет?) Мартин, кидает взгляд на камеру, а затем произносит. — Я ведь не жалуюсь. Не веди я себя как мудак с самого начала, может быть, и влился бы в коллектив. Ты сам сказал — говорить правду, я тебе ее говорю, и твоей жалости не требую. — Это не жалость, Мартин, — спокойно выдает Андрес, хотя внутри у него буквально взрывались бочки с порохом, — это эгоизм. На листке вырисовался портрет Мартина. Очередной.***
— Что ты там опять рисуешь? — М-м-м, тебя?.. — Что, правда? Нарисуешь меня как одну из своих француженок?! — Весело смеется Мартин, переворачиваясь на живот и, щурясь на солнце, смотрит на Андреса. Удивительно погожий денек выдался, поэтому Профессор позволил им на один день перенести занятия и отдохнуть. Все разбрелись кто куда, а Мартин уверенно схватил его и вытащил на улицу. Даже где-то раздобыл плед в крупную красную клетку («это Токио») и бутылку неплохого вина («и это тоже»). Никого больше они на импровизированный пикник не позвали, поэтому сиесту проводили в приятном одиночестве. Головы припекало жаркое полуденное солнце, на языке теплел привкус вина (удивительно, как Токио смогла выбрать что-то лучше, чем пакет винного напитка по скидке из ближайшего маркета), а Андрес догадался взять с собой карандаш и лист бумаги, поэтому сейчас быстро зарисовывал Мартина. Разморенный теплом и алкоголем, он был похож на обласканного кота, подставляющим бока для поглаживаний. Но сейчас Мартин перевернулся и разрушил всю композицию, придется дорисовывать по памяти. — Знаешь, чем закончился Титаник? — Берлин улыбается, прорисовывая морщинки вокруг глаз. Мартину, похоже, не нравится отсутствие внимания, поэтому он ложится почти на Андреса, заставляя того убрать рисунок с подставкой-книгой и пустить его голову на свои колени. — А знаешь, чем закончилось рисование обнаженной Розы? — Мартин ухмыляется довольно, когда Андрес запускает ему в волосы пальцы, перебирая их. Они мягкие, приятные на ощупь. — Честно? Без понятия, ни разу не смотрел, — Мартин резко распахивает глаза, смотря на него в упор. — Чего? В смысле ты не смотрел Титаник? Я его раз сорок пересматривал! — Андрес посмеевается, пока Мартин вскакивает с его колен и садится рядом. — Нет, подожди! Как такое вообще произошло?! — Как-то руки не доходили. — Когда мы закончим с этим всем, я обязан заставить тебя посмотреть его! Хочу, чтобы ты зарыдал! — Смеется Мартин. — Жестоко, — произносит Андрес, поджимая губы. Мартин сидит с полминуты не двигаясь, откинув голову и греясь в солнечных лучах, а затем опускает взгляд вниз, и, заинтересовавшись, берет рисунок в руки. — Красиво, — шепчет он, разглядывая. — Если бы ты не был первоклассным грабителем, мог бы пойти в художники. Стал бы новым Микеланджело. Андрес смеется — Палермо наверняка не знает ни одну работу художника, и сказал наобум, «что звучит пафосней». Берлин тоже наклоняется, чтобы посмотреть на свой рисунок снова, и подметить свежим взглядом все недочеты. Почувствовав близость, Мартин вздрагивает, поднимая глаза и задерживаясь на чужом лице. Он хочет сказать что-то, бегает взглядом, но Андрес уже знает, что он спросит, поэтому просто поворачивает голову и сталкивается с ним взглядами, намекая, что не против, и за активные действия бить не собирается (упаси господи, он на Мартина в жизни руку не поднимет, даже если тот с автоматом на него пойдет). — Можно? — И смотрит с такой надеждой, что Берлин только улыбается уголком губ и легонько кивает. Это все равно ничего не будет значить, и уже через час они будут активно делать вид, что ничего не произошло. Мартин сияет, и быстро тянется у нему, прижимаясь своими губами сначала к уголку рта, а потом и полноценно вовлекая в поцелуй, придерживая Андреса за подбородок. Целовать Палермо необычно, в какой-то степени даже интересно, интригует. Он не похож ни на одну жену, ни на одну девушку, встречавшихся Андресу на жизненном пути и, в особенности, в постели. Ему не сложно ответить, это не вызывает отторжения. Им обоим приятно, тогда почему бы и не?.. Мартин на вкус как красное вино, которое они пили до этого, и пахнет теплом и немного выветрившимися дорогими духами. Мартин отрывается, последний раз легонько мажет по губам, и отодвигается. — Если мы выберемся… — Когда. — А? — Когда мы выберемся, — серьезно смотрит Берлин ему в глаза, — когда мы выберемся — мы со всем разберемся, хорошо? — У меня, м-м-м, — Мартин думает с пару секунд, а затем все-таки заканчивает фразу — у меня есть шанс? — Шанс есть всегда, Мартин. — Улыбается Андрес, трепля его по волосам. Тот счастливо жмурится, подставляясь под ладонь. — И в любом случае, как бы у нас не сложились отношения… Мартин открывает глаза. — Я защищу тебя.***
— Какого черта, Берлин? — Найроби влетает в комнату, хватая трубку, и кричит в нее что есть мочи. — Какого, мать его, хрена мои фотографии крутят по всем новостям? Вы совсем рехнулись?! — Я не люблю, когда задевают близких мне людей, Агата, — насмешливо говорит Берлин, и Мартин может услышать это только потому, что стоит совсем рядом, а динамик слишком громкий. — На будущее — не советовал бы обижать Палермо, найти маленького мальчика на Карибах не сложно. Ты меня поняла, Найроби? — Я ненавижу тебя! — Зло выкрикивает Найроби, швыряя трубку на стол, и выбегает из комнаты. Мартин аккуратно берет чудом не разбившийся телефон в руку. — Не стоило этого делать, — Палермо кидает взгляд прямо в камеру прекрасно зная, что Берлин на него смотрит. — Я не дама в беде, чтобы защищать мою честь, и она не сказала ничего такого, за что можно было бы ее так наказывать. — Можешь назвать меня несправедливым или эгоистичным, но я не люблю, когда мое трогают, — Берлин на той стороне звучит таким довольным, это вызывает определенные эмоции. Хотя, наверное, он все-таки найдет Найроби и поговорит с ней. Она ему симпатизировала больше всех здесь, поэтому обижать и окончательно рушить с ней отношения ему не хотелось. — Ты меня сейчас так вещью назвал? — Андрес хмыкает в трубку. — Ты понял, о чем я. Я же говорил, что защищу тебя. — Это все равно было грубо, — Мартин хмурится. — Где сейчас Найроби? — Тебе не обязательно ее успокаивать, не маленькая. Она, м-м-м, — Берлин несколько секунд молчит, наверняка находясь в поисках Найроби на камерах, а затем так резко и громко говорит, что Мартин напроизвльно вздрагивает. — Твою мать! Заложники сбегают! — Они что?! — Переспрашивает Палермо, хотя сам уже пытается прикинуть в голове, до кого бежать ближе и что им сейчас делать. — Блять, Палермо, около пятнадцати заложников у зоны погрузки, собираются подорвать дверь, Осло без сознания, срочно, собери всех, Найроби в двадцатом кабинете на этаже, ну же, быстрее, Мартин! — Последнии слова от уже не слышит, отбросив трубку и побежав на к остальным. Это будет определенно веселая ночка. И где, черт возьми, Серхио?!***
Общее горе объединяет людей. Особенно, когда вы заперты в огромной бетонной коробке, которая выпустила вчера шестнадцать человек, а в одной из комнат лежит почти мертвый человек с открытой раной на голове, которому никак не помочь. А еще, вам нужно устроить дополнительный опрос каждого заложника, с одним только выигрышным ответом. Изначально Палермо не должен был быть там, ибо он (прямая цитата Токио) «неуправляемый, и в любой момент может заставить заложника танцевать с ним танго» (это была, конечно же, не правда, но идея привлекательная, и можно было бы опробовать следующий раз на Артурито, хотя, вроде, он опоздал — особые планы на него уже имел Хельсинки), но в итоге не оказалось людей, способных разговорить кого угодно, лучше, чем Найроби и Палермо, так что именно их и допустили. Поговорить с ней, надо сказать, у Мартина так и не вышло. Но судьба, сучка такая, все слышит, поэтому на перерыв они тоже ушли вместе, и даже оказались в одной комнате. Найроби устало расстегивала верх комбинезона, тут же валехнувшись на диван. Этот отвратительный красный цвет настолько примелькался, что смотреть на него было уже невозможно. — Найроби, ты как? — Наверняка, у девушки не было сил, и это сейчас могло сыграть на руку — она его не пристрелит. Не в эту секунду, хотя бы. — Катись к черту, Палермо, — устало прикрывает глаза Найроби, откидываясь назад, на спинку. — Не до тебя сейчас. — Я пришел, м-м-м, извиниться, — Мартин ненавидел извиняться, но, вот же черт, приходилось. — Не смеши — где ты, а где извинения? — Найроби закидывает голову назад, зачесывая волосы у лица за уши. — Нет, я правда считаю, что Берлин поступил себя как мудак, — Мартину даже не пришлось врать — это правда было слишком жестоко, особенно грязная манипуляция ребенком. — Иногда он перегибает палку. — Это точно, — хмыкает Найроби, пуская Палермо рядом на диван. Это определенно хороший знак. — Как ты его терпишь? — О, я привык. Скажу тебе по секрету — мы живем вместе. Последнии года два в монастыре, не спрашивай, это долгая история, как мы там оказались, но угадай, чья была идея, а до этого — перерывами, когда путешествовали, в основном, — Палермо опирается о подлокотник, и позволяет себе расслабиться, погружаясь в воспоминания, когда не было даже и мысли, что он поучаствует в этом «величайшим ограблении» и будет, представить только, печатать бумажки. — Он любил Испанию, а я, знаешь, жил в Сицилии. — В Палермо? — Усмехается Найроби, и попадает в точку. — Не поверишь — именно там! А потом мы переехали во Флоренцию, и я ради этого все бросил, все связи оборвал. Хотя друзей ближе Берлина у меня и не было никогда, так что не многое потерял. — Друзей? — Найроби заинтересованное поворачивается к нему. — Я думала, вы любовники. Ну, ты гей, и у вас такие взаимоотношения, знаешь, не братские. — Да если бы, — растроенно говорит Палермо и вздыхает. Ладно, раз уж у них такой вечер откровений — можно вывалить все, тем более он давно не разговаривал ни с кем по душам о Берлине. Никогда, если быть честным. — Мы с тобой похожи, Найроби. — Да? И чем же, интересно? — Берлин натурал, — Найроби хмурится несколько секунд, а затем ее прошибает пониманием и она распахивает глаза. — Вроде как. — Погоди, так значит вы?.. И вы не трахались в доме, что ли? А мы специально вас оставляли, чтобы, если что, не лицезреть горячую сцену гей секса. Денвер бы на месте умер! — Смеется Найроби, вспоминая, а затем переводит заинтересованный взгляд обратно на него. — И вы что, никогда не?.. — Мы только целовались, дважды, — грустно бормочет Палермо, а затем добавляет возмущенно. — Но это выглядело, как подачки, хотя в первый раз он меня вообще к стене прижал, ты представляешь? Я думал, прям там в штаны кончу, как школьник! Уже готов был сразу ему дать, прямо на столе среди чертежей, а он как завел — «мне нужно уйти, важное дело, судьба еще сведет нас снова»! Я его чуть не ударил, серьезно! — Плакал? — Ну, немного, — смущенно говорит Палермо, а затем продолжает. — Я этого мудака не отпустил, пока нормально не сказал, без своих пафосных речей и уходов в закат. Он, правда, все равно свалил, но я хотя бы понимал, что он к Профессору уходит, с планом этим его, так хоть спокойнее было. — А второй раз? — Найроби сидит с таким живописным лицом в стиле «не может быть, дорогая!», от чего Мартин внезапно хохочет — вот уж развели тут женские разговорчики, ничего не скажешь. Хотя почему — скажешь, еще как! — О, а там вообще другая история! Я, значит, такую романтику забабахал… Через пару часов Рио находит спящих Палермо и Найроби на одном тесном диване, и чуть не будит их криками «Ребята, вы не поверите!».***
Мартина, вроде как, не хотела брать в команду из-за непослушания, так? Так какого черта он стал козлом отпущения? Он не Иисус, чтобы умирать за идею, и даже не за свой план. — Что вы там делаете? — Голос Найроби доносится за дверью, и Палермо не упускает возможности съязвить. — Мы с Токио играем в Русскую рулетку, Найроби. Хочешь с нами, дорогая? — Железо пистолета холодит кожу под челюстью, а Мартин непроизвольно прикидывает — в барабане шесть гнезд, после каждого неудачного выстрела, вероятность оставить мозги на дверце туалета увеличивалась на шестнадцать и шесть в периоде процента, или, если в обычной дроби — одна шестая. Уже было пять выстрелов, а Палермо еще жив, значит вероятность откинуться после следующего… — Токио, ты совсем с катушек слетела? — Найроби орет и долбит кулаком дверь. Токио, истеричка долбанная, наконец, отходит от него, оставляя под присмотром Рио и Денвера, а сама начинает какие-то переговоры с Найроби за стенкой. Спокойствие, правда, длится недолго. — А что, Палермо, Берлин тебе больше не поможет, да? Один щелчок — и ты мертв, одним больше — одним меньше, какая разница, — шепчет ему Токио в лицо. О чем это он? Ах да, в барабане шесть гнезд, а после каждого неудачного выстрела, вероятность… Со стороны двери относится громкий звук, а затем, когда пыль оседает, в проеме оказываются Москва и Найроби. Найроби, которая смело проставляет пистолет Токио прямо себе к груди. Ох, не будь Палермо ярым фанатом членов, он бы влюбился.***
— Подумаешь о своем поведении, пока Профессор, против которого ты так визжала час назад, будет тебя спасать, милая, — усмехается Палермо Токио прямо в лицо, а затем открывает двери и выпихивает ее на улицу, привязанной к столу на колесиках. Палермо улыбается, смотря на вопящую Токио, укатывающуюся вдаль, и закрывает дверь. — Хорошо пошла, — смеется Мартин, и разворачивается на пятках к собравшимся. — Думаю, мы все сойдемся на мнении, что лучше Профессору об этом не знать.***
— Мартин, какого хера вы выставили Токио из Монетного двора? — И тебе привет, Берлин, мы немного, м-м-м, повздорили, поэтому это было необходимой мерой усмирения. — Что такого могло произойти, что вы… — Мы играли в Русскую рулетку. — Вы… Вы что?! — Токио связала меня и заставила играть с ней в Русскую рулетку по каким-то очень странным правилам, но это не важно. Слушай, а ты любишь шибари? А то у меня, кажется, чуть не встал, знаешь, я бы… — Палермо! — Да?.. — Давай договоримся — я не буду тебя наказывать, а мы все сделаем вид для Профессора, что я ничего не знал, идет? — Хорошо. — С тобой приятно иметь дело.***
— Москва, стой! — Кричит Найроби (шепотом) и преграждает ему путь в комнату у самой двери, когда тот уже почти повернул ручку. — Тебе лучше не входить туда! — Что случилось, Найроби? Я случайно оставил там сигареты, мне нужно… — Я дам тебе свои, но, пожалуйста, не входи. Для твоего же блага! — Найроби перекрывает путь руками, смотрит уверенно. Смех Денвера раздается из дальнего кресла. — Да что случилось? — Москва сдается и отходит — с Найроби лучше было и правда не связываться, если жизнь дорога. — Мы думаем, что Берлин и Палермо там сейчас трахаются, — отвечает за всех Токио. После ее слов Денвер опять смеется своим дурацким смехом, а Москва смущается. — Вы думаете?.. Берлин он, это, того? Тоже? — Хельсинки усмехается и, как самый опытный, берет обьяснение ситуации в свои руки. — По своему опыту могу сказать, что когда открытый и довольно, м-м-м, раскрепощенный, — смешок, — гей «дружит» с другим мужчиной и откровенно флиртует — скорее всего, они трахаются. И прямо сейчас, на наших глазах, Палермо потянул Берлина в эту самую комнату и они не выходят оттуда уже полчаса… — Двадцать шесть минут! — Уточняет Рио. — Да, именно двадцать шесть минут, — кивает Хельсинки. — И мы пытаемся непринужденно спалить их, выходящими оттуда, потому что либо Палермо очень тихий… — Что, объективно говоря, на него не похоже, — рассуждает Токио. — Либо моя теория дала осечку, но тогда непонятно, что между этими двумя происходит, — разводит руками Хельсинки. — На счет Палермо все очевидно — они точно были знакомы раньше, и, по-видимому, уже очень давно. — Его можно понять — не будь Берлин таким мудаком, я бы ему дала, — вставляет Токио, и все в комнате прыскают. Рио кидает на нее обалдевший взгляд, и она треплет его по волосам. — Но с Палермо он не мудак, поэтому очевидно, что Палермо влюблен, это я могу гарантировать, — продолжает Хельсинки. — Но остается Берлин, и тут мои полномочия все. — Да, потому что по нему не особо скажешь, что он гей или влюблен в Палермо, но в то же время — стал бы он так носиться с ним? Ну, потому что нам хватило буквально месяца, чтобы все понять, так что вряд ли Берлин еще не знает о его чувствах. Как-то это чересчур жестоко даже для Берлина, он все-таки «джентльмен», — Токио рисует кавычки в воздухе. Москва, нагруженный новой информацией, садится на ближайшее кресло, молчаливо присоединяясь к их отряду с неофициальным названием «кто гей». И они бы правда дождались, если бы не Профессор, которому вот прямо срочно тоже понадобилось пройти в эту комнату. Какая-то аномальная зона, не иначе! — Профессор, стойте! — Найроби снова вскакивает, пытаясь преградить ему дорогу, но тот оказывается проворнее Москвы, и не дает девушке перекрыть проход. — Что-то случилось, Найроби? — В той комнате прямо сейчас занимаются сексом Берлин и Палермо, поэтому вам никак нельзя войти туда! — Найроби пытается таки заставить Профессора убрать ладонь с ручки, поэтому выкладывает все как есть, без предыстории, но тот лишь недовольно вздыхает, даже не смущается на слове «секс», что ему не свойственно, и открывает дверь. Все, кажется, даже перестают дышать, Денвер на всякий случай закрывает глаза. На диване посередине комнаты обнаруживается спящий Палермо, и Берлин рядом, оторвавший взгляд от книги в руке и теперь с непониманием смотрящий на них.***
— У них не было имен, только клички-города. Их звали, м-м-м, Денвер, Найроби, Москва, Токио, Хельсинки… — А вот этих людей, на фотографиях? — Это Рио и Токио, они часто были вместе, это Палермо, он, кажется, был у них главным, Найроби, она активнее всего общалась с заложниками, а этот… Я не видел его. — Точно? Вспомните — мы видели его с Мартином Берроте до ограбления. — Я не знаю, инспектор, я никогда его не видел. Хотя… нет, это не важно. — Говорите все, что вспомните. — Иногда они упоминали кого-то, по имени Берлин в разговоре, но это было не обращение. Он был для них кто-то вроде… — Профессора.***
— Андрес, ты точно уверен? Я бы мог сам проверить, меня еще не раскрыли. — «Еще» — это ключевое, не находишь? Твоя Рокель уже подозревала тебя не раз, и не два, тебе нельзя так рисковать, — Андрес оглядывается в непойми откуда взятое зеркало. — Столько лет совершенствования своего актерского мастерства и посмотрите на меня сейчас — я буквально клоун! Буквально, Серхио! Слава богу никто не увидит меня в таком виде. — Я вижу, — внимательно оглядывает его Серхио, пытаясь прикинуть — раскроют их, или нет. По всему складывалось, что вероятность удачного окончания операции была почти восемьдесят пять процентов. — Перед тобой не страшно, братик, — Андрес последний раз поправляет костюм и берет зайца в руки. — Я догадывался, что все наше ограбление превращается в цирк, но не думал, что настолько. Берлин кидает взгляд на часы и направляется к двери — первый раз почти за неделю он выйдет на свежий воздух, хоть и в ужасном гриме. Ничего, ближайшая целая жизнь в роскоши этого заслуживает. — Скоро буду, Серхио. Не скучай. Следи за Палермо. — Иди уже.***
— Кто ему скажет, ты или я? — Палермо и Найроби оживленно влетают в комнату, шуточно перекидываясь фразами под непонимающим взглядом связаного Рио. — Давай ты! — Профессор сказал, что попробует спасти Токио, — Найроби держит в руках ножницы и направляет их на Рио — они связали его после не особо удачной попытки бунта. — Он обещает, что будет бороться за нее до последнего. — Ага, поэтому если ты не будешь буянить, мы тебя освободим, — ошарашенного Рио разворачивают и разрезают веревку у него на запястьях. Найроби аккуратно разрезает веревку на его запястьях, когда Рио внезапно начинает говорить: — Они убегают, — бормочет он. Палермо и Найроби переглядываются. — Заложники! Они убегают! Мартин глубоко вздыхает — не долго же они отдыхали, ладно хоть успел помириться с Найроби — похоже, они даже заделались кем-то вроде приятелей. Во всяком случае, после их разговора у Мартина появилось сильное желание выбежать в коридор и заорать «Найроби, мать его, охуенная!», но вряд ли заложники оценили бы это. Хотя, что уж скрывать, он это сделал под звонкий смех Найроби, попутно поймав на себе офигевший взгляд Хельсинки, отправляя ему воздушный поцелуй. А в холле Артурито (нужно было все-таки пристрелить засранца, столько нервов им испортил!) держал пистолет у головы дергающегося, как рыба без воды, Денвера. Надеется, что он просто так сдался и позволил себя придушить — не стоило, поэтому Палермо, не долго думая, достает свой пистолет и направляет Артуро прямо в голову. — Артурито, что, заскучал? — Найроби оглядывается то на него, то на заложников, решая, состоит ли вмешатся тоже. Позади него слишком много людей, они не могут так рисковать. — Мы же договорились, честно, между прочим! Поиграли в хороших копов, гарантировали вам целый миллион евро! Знаешь, как это много? Ты можешь купить дом на побережье, и у тебя останется еще очень много, Артурито! Отпусти Денвера, и мы разойдемся по-хорошему. — О-о-о, вы отобрали у меня все! Мне нечего терять! — Артурито все больше походит на психа, когда прижимает дуло прямо к виску Денвера. — Моника, открывай чертову дверь! — Опусти, мать его, пушку! — Кричит Найроби рядом, не выдерживая, и тоже направляет на него свой пистолет. — Я считаю до пяти, и если вы не отпустите нас, я пристрелю его! — Артуро сильнее нажимает локтем на шею Денвера, ограничивая сопротивление. — Раз! Два! Я не шучу, может я и умру, но зато заберу одного из вас с собой! Три! Вы заставили Монику! Вы поплатитесь, что попытались забрать ее у меня! Четыре! Я стреляю! Пя- Артуро не успевает договорить фразу, заложники вскрикивают, а он уже валится на пол, крепко приложившись головой. Денвер судорожно вздыхает, держась за горло, а все взгляды устремляются на Монику, которая до побеления палец сжимала кусок арматуры с кровью на ней в руках. — Кажется, она не против, — выдает Палермо, разрушая повисшую гробовую тишину, убирает пистолет и кидается к Артурито. Вот уж удивила девчонка, ничего не скажешь. И еще, кажется, у них плюс один в команде.***
— Хм, как же тебя назвать, Моника? Может быть, Прага? — Почему Прага? — Это похоже на женское имя. Стамбул? О, или Вена! — Флоренция? — Только не Флоренция! Может, Мехико? Эй, Мехико! — Палермо, хватит, ты не на экзамене по географии, дай девочке оправиться. — Найроби, тебе легко говорить — тебе-то имя придумали сразу! Моника, а ты где родилась? — В Испании, в Мадриде, я даже никуда особо не выезжала, я боюсь самолетов. — Мда, мы не используем Испанские города, чтобы не создавать путаницу. Как насчет?.. — Отстань от нее! — Эй, остынь, горе-любовник, я, между прочим, к ней и не пристаю! И вообще, я… — Стокгольм. — Что? — Ну, вы говорили, что у меня Стокгольмский синдром, хотя это не правда, но пусть я буду Стокгольм. — А что, звучит!***
— Палермо, что у вас? — Москва ранен, ему нужна медицинская помощь! — Палермо впадает в панику, и это слышно даже по голосу — они не готовы потерять еще одного, путь уже почти прокопан. — Что нам делать, Берлин? — Серхио, что, — поворачивается к нему Андрес, но тут же его прерывают. — У меня есть одна идея, но обещай мне не орать. — Что? — Берлин раздраженно бросает в трубку «я позвоню позже» и кидает ее на место. — Там умирает Москва, а ты снова строишь какие-то драмы и планы? Спаси его, слышишь? Потому что на месте Москвы мог оказаться кто угодно! — Тебе напомнить, из-за кого Токио оказалась на свободе? — Серхио нервно поправляет очки, но Андрес уже не может держать себя в руках — не после недели ограбления. — Ты будешь говорить мне, что вина Мартина в том, что Токио такая ебанутая? — Вот вам и интеллигент, вот и джентльмен. — Делай что угодно, но спаси Москву! — У меня как раз есть идея на этот счет, — напряженно произносит Серхио, и поднимает на него тяжелый взгляд. — Но тебе она не понравится.***
Сидеть в напряжении и не иметь возможности хоть как-то помочь — самое отвратительное чувство. Андрес уже сам был готов, как Токио — вкатить в монетный двор на мотоцикле, лишь бы сделать хоть что-то, а не пусто смотреть на камеры из насиженного места. Может быть, если бы он мог выйти подышать, ему стало бы гораздо легче, но сейчас, когда его лицо знает каждый испанец, это было похоже на акт самоубийства. Денвер и Рио надрывались, копая тоннель, Найроби прикрикивала на всех, проверяя уже напечатанные купюры, Моника (или, как ее уже окрестили — Стокгольм) и Токио попеременно сидели с раненным и бредящим Москвой. Серхио уехал исполнять свой самоубийственный план по раскрыванию своей истинной личности инспектору, блять, полиции, что тоже напрягало — они не могли связаться, поэтому оставалось только ждать и сидеть на иголках. Спустя пару часов Андрес даже перестал смотреть на камеры — у него не было на это никаких физических сил, он предпочитал оказаться в полной изоляции от внешнего мира. От давящей тишины спасал только Мартин, звонящий буквально безо всяких причин. Его поставили охранять бунтующих заложников вместе с Хельсинки, но он все равно находил минутку, чтобы снова схватить красную трубку в руку. — Берлин, уже девятьсот пятьдесят миллионов евро, представляешь? — Найроби сказала, что уже девятьсот шестьдесят пять. — Все готовятся к скорому побегу, но мы пытаемся добить миллиард. Уже почти девятьсот семьдесят миллионов евро! Однажды Андрес не выдержал — от Серхио не было новостей уже почти семь часов, поэтому он сорвался на человеке, которого обещал оберегать больше всех. — Берлин, мы добили… — Да зачем мне это, Мартин, боже! — Выкрикивает в трубку Андрес, и машинально, забыв о своем игнорировании, находит на камерах Палермо, щурится от света экрана — он не смотрел на него последние несколько часов. Мартин виновато опускает глаза в пол, молчит несколько секунд, и до Андреса доходит, что только что произошло. — Прости, господи, Мартин, пожалуйста, я не знаю, что на меня нашло. — Мне важно знать, что ты в порядке, — выдает Палермо, и нервно оглядывается назад. — Все сейчас на пределе, но мы-то хотя бы вместе, а ты… от Серхио никаких новостей? — Нет, все так же глухо. Как Москва? — Палермо замирает и смотрит в камеру. Внутри Андреса что-то отрывается от этого взгляда.- Что с Москвой, Палермо? — Он умер, — его голос ломается, и он отводит взгляд в сторону. — около часа назад. Андрес неверяще смотрит в пустоту, его потряхивает, а затем у него окончательно сдают нервы и силы — он кидает мерзко красную трубку об стол и кричит, что есть мочи. — Сука! — Берлин орет, не заботясь о конспирации и соседях, и его крик отражается от стен миллионами голосов. Он уже не сдерживается, и постепенно это перерастает в судорожные рыдания, становясь истерикой. Андрес давно не позволял себе плакать, но нервы и волнение так долго копились клубком внутри него, что сейчас, стоило прозвучало словам, в которые он до конца не хотел верить, как все его выстроенные стены порушились, выплескивая все эмоции бурным потоком. Мартин на камерах уже хочет опустить трубку обратно, когда Андрес находит в себе силы на слова и хватает телефон. — Мартин! — Палермо вздрагивает и прижимает трубку обратно к уху. — Я обещаю, я вытащу тебя. Чего бы то мне это не стоило, я защищу тебя, даже если ради этого мне надо будет самому залезть в этот треклятый монетный двор и кинуться под пули, пока ты будешь убегать. Я сделаю все, чтобы ты вышел оттуда и не попал в тюрьму, слышишь меня? Господи, Мартин, не надо было тебя в это вплетать, боже, лучше бы я был там вместо тебя, а ты бы был в спокойствии и безопасности в своем Палермо, какой же я идиот. — Эй, Андрес, мы еще встретимся, слышишь? Обязательно, мы выйдем из этого чертового монетного двора, убежим куда угодно, иначе и быть не может! — Мартин вздыхает, крепко сжимает трубку в пальцах. — Я… Господи, я так люблю тебя, Андрес де Фонойоса, и лучше тебе выбраться из всего этого живым, иначе, уж поверь, я тебя и с того света достану. — Мартин, я… — Заткнись, не порти момент, — хмыкает Палермо, — до связи. И кладет трубку.***
Серхио примчался без своей драгоценной Рокель, зато с красной щекой от пощечины и группой хорватов (или сербов?), снова начиная копать тоннель. Берлин рвался пару раз им помогать, но Серхио снова его останавливал — им нужен кто-то на верху, следящий за всем. А потом следуют еще несколько напряженных часов, со звуками инструментов и мелькающими пустыми лицами перед глазами, которые даже в память не врезались. И снова Андрес сидит без работы и тупо втыкает в экран, а от своей бесполезности сводит зубы. А еще они хоронят Москву. Кладут его в глупейший деревянный ящик, такой же, как у Осло, и свечку зажигают символично. Денвер даже пишет его настоящее имя на доске красной краской, как на надгробии — Агустин Рамос дос Германас. Серхио стоит с минуту рядом, смотря чуть ли не прямой эфир с места событий, сжимает ладонь у Андреса на плече — они почти закончили, уже слышат звук кирки на той стороне, еще каких-то пару часов — и весь этот ад закончится. Они все грязные от ног до волос, но сейчас это не важно — даже педантичный Серхио наплевал на запачканую рубашку, продолжая помогать копать, а Андрес не сводит взгляда с камер — он должен первый узнать, если начнется штурм. Не только у них обострилось чувство, будто они сидят на пороховой бочке. — Андрес! Мы закончили! Мы соединили тоннели! Я видел Токио! Я ее видел, ты представляешь! — С криками вбегает Серхио, хватает его за плечи и трясет, трясет, кричит что-то еще, но у Берлина в голове пульсирует яркой красной ласпочкой только одна мысль «все это заканчивается», черт подери! Его глаза второй раз за сутки слезятся — кто бы мог подумать. Теперь все трудятся в разы быстрее — осталось работы на пятнадцать минут, Серхио то и дело заводит свое вечное «белла чао!», а Андрес со смехом подпевает. Они планируют спуститься туда буквально на минутку, увидеть всех, и хотя бы обойти все комнаты, которые для остальных стали уже почти родные. Да и для них тоже — они столько времени провели за камерами, что, не побывав в самом монетном дворе ни разу, могли бы пройти по нему с закрытыми глазами. — А где твоя Рокель, Серхио? — Ухмыляется Берлин брату, бесполезно ходящему по комнате кругами. — Ох, поверь, она пробует на себе новую роль — актрисы. И, кажется, лишается своей работы.***
— Вы уверены в этом, инспектор? — Я что, зря потратила свои силы и время, втираясь в доверие к преступнику? Он рассказал мне весь план. Они точно будут сбегать через канализацию, и очень паникуют, потому что полиция знает о их плане.***
Андрес хохочет, когда ему звонит Найроби и орет в трубку: — У нас есть девятьсот восемьдесят четыре миллиона евро, мать твою! Мы сделали это! — Ты слышал, Профессор? — Кричит ему Берлин, хотя на деле они находятся совсем рядом. — Девятьсот восемьдесят четыре миллиона евро! Мы богаты, Серхио! Он смеется, выхватывает у него трубку: — Найроби, тоннель готов, перетаскивайте деньги! Мы провернули крупнейшее ограбление в истории Испании, черт возьми! — Правда, что ли? — Я без понятия! — Заливается смехом Серхио, и вот-вот пойдет танцевать, совсем как Палермо. Кстати, о нем. — Эй, Найроби, как там Палермо? — На той стороне провода смеются и кричат, прикрывая динамик ладонью: «Эй, Палермо, тебя тут к трубке, угадай кто! Только сексом по телефону пока не занимайтесь, тут все-таки люди!», «Да иди ты, дорогая!». — Ало, Берлин? — Услышать ставший роднее своего голос как мед на душу, страшно даже представить, что произойдет, когда он наконец сможет его увидеть. — Мы сделали это, слышишь? О господи, мы сделали это, и мы живы! И уже через час максимум мы будем на свободе! Ты можешь это представить?! — Да, Палермо, да! — Андрес кидает взгляд на экраны, и чертыхается. — Черт, у вас мало времени! Они готовят штурм. Все, до связи! Увидимся тут. Палермо кивает и кладет трубку. — Поторапливаемся, народ! Время — деньги!***
Андрес обегает всех глазами — они все грязные, в потрепанных красных комбинизонах (он и забыл, насколько они яркие, смотря на них только через черно-белую картинку камеры), запыхавшиеся — но довольные. Нет только одного человека, которого он хотел увидеть сильнее всех. — Где, черт возьми, Палермо?***
Мартин бежал, но чувствовал — ну вот и конец пришел, не успел, облажался. Его заметили, когда он живописно грохнулся прямо на лестнице, зацепившись о почти игрушечную взрывчатку, приклеенную до этого на Артурито, больно ударившись коленом, но не это важно — он потерял время и незаметность. И теперь за ним был хвост, и он просто не мог привести их к входу в тоннель и подставить всех. В ушах стоит гул, он задыхался, и от долгого бега заболело в боку. Хотелось сделать передышку, но нельзя было — его сразу схватят. На встречу ему никого не встречался, а значит все уже там. Лишь бы они догадались и подорвали проход — в тюрьму ему не хотелось, поэтому будет отстреливаться, чтобы сразу на тот свет. О переживающем где-то там Андресе (а в последние минуты жизни хотелось таки верить, что он волнуется) думать не получалось. Ну, погорюет и забудет, он же не Палермо. Вот если бы с Берлином что-то случилось — он бы честно не выдержал. Спился бы в первый год до такого состояния, что никто бы и не признал в нем прежнего Мартина, гениального инженера. Именно поэтому и нужно продолжать плутать, отвлекая на себя отряд — чтобы всех спасти. Уж не думал он, когда соглашался на ограбление, что станет героем. Мартин уже ничего не слышал, кроме своего дыхания и бешеного пульса, бежал, не различная коридоров и кабинетов, пытаясь оторватся и хоть как-то запутать отряд. Противно нудело содранное колено, но на вид крови не было — хоть какой-то плюс этого долбанного красного комбинезона. Палермо оглядывается и чертыхается — он случайно забрел в подвал, надо срочно выбираться, иначе он может привести полицию прямо к входу, здесь идти всего десять метров. Надо бежать, хоть куда, главное — подальше отсюда. Лишь бы они подорвали тоннель, лишь бы они успели и не стали его ждать. Хоть раз бы поступили разумно! — Мартин, какого хрена ты делаешь? — Если Палермо уже попал в ад (а рай ему точно не светит), то у него очень специфический черт. Уж больно смахивает на… — Андрес?! — Нет, блять, фея кресная, беги, быстрее, господи, Мартин! — Андрес (это определенно он!) толкает его вглубь, к входу. — Нет, там отряд… Они найдут… нельзя! — Палермо пытается отмахиваться, но отдышка не позволяла нормально излагать свои мысли. В глазах резко потемнело от резкой остановки, и Мартин чуть не падает, чудом устояв на ногах. Берлин снова больно пихает его, но тот не двигается с места, а только опасно покачивается. За спиной раздается какой-то глухой стук, поэтому Андрес сдается, чертыхается, хватая его за руку, и тянет за собой вглубь. — Они отстали от тебя на целую минуту, мы успеем! — Андрес доводит его до комнаты с проходом, и пускает вперед. — Давай, давай, еще чуть-чуть, пожалуйста, Мартин! Спускаясь, Мартин кашляет от пыли, путаясь в ногах, которые вот-вот перестанут его держать, а еще он больно ударяется той же коленкой о край тоннеля, поэтому шипит от боли. Берлин как этого и не замечает — подгоняет, ругает, но подталкивает уже мягче, и дает пятисекундный перерыв, когда Палермо бессильно хватается за землю, теряя равновесие от усталости. Головокружение долго не проходит, на мгновение Мартин допускает мысль, что все — он потерял зрение, и, кажется, он сказал это вслух, потому что Андрес что-то шипит за его спиной и снова просит поторопиться, но он уже не чувствует, что происходит вокруг. Стены давят, и, кажется, после этого у Палермо разовьется клаустрофобия. Мартин приходит в себя и немного осознает ситуацию, только когда почти бежит по самой темной части тоннеля, а значит это где-то середина пути. Дышать трудно, пыль оседает в легких, а глаза плохо адаптируются к темноте. Уши закладывает, но он каким-то образом может слышать сбитое дыхание Андреса за спиной. — Я сейчас умру, господи. — Только попробуй! — Бурчит Берлин сзади, а затем его прорывает высказать все свои претензии, как будто лучшего времени не будет. — Устроил, блять, салочки! А что в классики прыгать не начал, м? Позвал бы спецназ, они точно бы не отказались! Я же сказал, что вытащу тебя любой ценой, припоминаешь что-то такое, личное? Можешь даже не пытаться от меня сбежать, я тебя ближайшие пару лет даже из видимости не выпущу, учти! — Я… — Лучше тебе придумать хорошее оправдание своей глупости, потому что когда я твои бешенные метания увидел на камерах — готов был прямо там тебя прикончить. Господи, за что мне… Договорить он не успевает — проход потихоньку заливается светом, и они замечают хлипкую лестницу, ведущую в ангар Профессора. Мартина прошибает, наконец, осознание — они выбрались, черт возьми! Непонятно как, и чего это им стоило, но выбрались! — Я их вижу! — Кричит Серхио, и вся команда дружно выдыхает. Обилие красного и хорошее освещение слепит глаза, которые и так слезятся. Мартин хвастается за протянутую ему руку — Профессор помогает ему вылезти. Хельсинки ждет пару секунд, а затем за их спинами раздается оглушительный грохот. Тоннель взорван. Палермо только успевает распрямиться, и более-менее уверенно встать на ноги, когда на него налетает Найроби. Своеобразный вакуум в ушах проходит, постепенно возвращая звуки. — Я ненавижу тебя, чертов придурок, что ты там устроил? — Орет Найроби ему прямо в лицо, а затем кидается обнимать, со всей своей силой, долбя кулаками в спину. Мартин устало улыбается, и прижимает ее к себе, давая успокоиться. — Господи, я готова убить тебя за это! Длится идиллия не долго — за их спиной слышится деликатное покашливание, все тут же замолкают, наблюдая за разворачивающейся драмой. Палермо вздрагивает и поворачивается. — Думаю, мы прибьем его вместе, — Берлин оказывается прямо у него за спиной, смотрит сердито, скрестив руки на груди. — Решил в героя поиграть, м, Палермо? Захотелось красивого финала? — Я… Я не, — уже сейчас до Мартина доходит, как глупо это было. Можно ведь было придумать множество отходных путей — попытаться переиграть их, или отвлечь чем-нибудь, спрятаться, или, например… — Ты, ты! — Андрес зло ухмыляется, и опасно медленно приближается к нему, крохотными, но уверенными шагами. — Все и всегда, почему-то, ты! А затем, останавливаясь в дециметре от Мартина, притягивает ладонями его лицо и крепко целует, на потеху толпы, теряя и отбирая у остальных, между прочим, драгоценные секунды побега. Но сейчас это чувствуется так правильно, что Андрес не может себе в этом отказать — он, все-таки, ждал это сто с лишним часов! К тому же, кажется, никто, включая активно отвечающего на поцелуй Мартина, не против. А еще (он клянется!), Найроби радостно хлопает в ладоши за их спинами.***
Серхио внимательно смотрит на часы. Не понятно, как он может хоть что-то разглядеть в этой темноте — уже давно стояли сумерки. В лицо бил холодный влажный ветер, как осенью, перед грозой или дождем. — Народ, — произносит Профессор, разрушая царившее молчание, и привлекая к себе все внимание. — Мы в международных водах. Все как будто разом выдыхают, скидывая весь груз напряжения, который носили на себе, не подозревая. Найроби радостно визжит, кидаясь обнимать Палермо, заботливо закутанного в одеяло (угадайте, собственно, кем). Тот смеется, приподнимает ее над землей, кружа, и рискуя потерять равновесие и выпасть за борт. Токио целуется с Рио где-то на фоне, Рокель понимающе улыбается профессору — они негласно решили, что раз можно Монике, то можно и ей. Тем более, что даже преступницей ее не признали — не смогли доказать причастность к ограблению, только с работы уволили. К тому же, с ее присутсивием никто бы и не стал спорить — видеть Профессора счастливым хотели все, даже если это происходило с девушкой, активно вставлявшей им палки в колеса до этого. Хельсинки радостно закидывает голову назад и хохочет, и это последнее, что успевает заметить Андрес, прежде чем Мартин подлетает к нему, перекрывая весь обзор, и затягивает в поцелуй. Он еще не мог привыкнуть к их отношениям (пришло время называть все своими именами), а уж к открытости Мартина тем более. Серхио, кажется, тоже до сих пор не мог свыкнуться с этой мыслью и давился воздухом каждый божий раз, когда видел их вместе. Но Профессор, естественно, не был бы собой, если бы после празднования не устроил очередной урок, на который затащил всех — даже Стокгольм, не особо понимающую, что происходит, и Рокель, которая что-то шутливо вкинула про школьную форму (черт, а она начинала нравиться Андресу все сильнее!). — Нам удалось сбежать, но самое сложное только предстоит, — Профессор берет в руки пять папок, одну на две пары руки — Мартин быстро понимает схему. — Откроете только когда останетесь одни — никто не должен знать, где вы, только я. — Почему их только пять? И что там? — Ну конечно же, Денвер! Кто мог спросить это, кроме него? — Там — ваш пункт назначения, а пять — потому что вы будете в парах — так безопаснее, — Профессор поправляет очки, оглядываясь на Рокель, — и приятнее, я думаю. В каюте раздаются смешки. — Найроби, ты будешь с Хельсинки, хорошо? А остальные, — он оглядывает всех, которые, сами того не подозревая, расселись по парам, особенно долго задерживая взгляд на Мартине и Андресе, вздыхая, — Думаю, вы и сами понимаете, с кем вы. — А у нас не будет, не знаю там, вечера встречи выпускников? — спрашивает Денвер и сам же смеется, Моника шутливо бьет его кулачком по плечу, пока Профессор раздает каждому папку, оставляя у себя в руках только одну. У Рокель она уже есть, зато вот ни у Андреса, ни у Мартина такой не наблюдается. Берлин поворачивается на Профессора, прожигая его взглядом. — Поверь, Денвер, если мы встретимся еще раз — это будет значить, что произошло что-то крайне плохое, — Серхио замечает недовольный взгляд Берлина, и продолжает. — На доске цифры, за каждой — континент, вам необходимо запомнить их, в случае чего именно там вы найдете помощь. Берлин, выйди, пожалуйста, нам нужно поговорить. Мартин беспокойно оглядывается на него, на что Андрес только мягко целует его в макушку, вставая, и направляется за Профессором под удивленные взгляды команды, которые, конечно же, уже забили на «важные циферки». — Андрес… — Послушай, — Берлин успокаивающе кладет ему на плечи ладони, мягко поглаживая, — я знаю, что ты никогда не доверял Мартину, и не хочешь отпускать меня не пойми куда с ним наедине. — Дело не только в этом, вас обоих рассекретили, и вас ищет добрая половина Европы, а вы отправляйтесь вдвоем, и… — Точно так же, как и Токио с Рио, но за них же ты не переживаешь, — усмехается Берлин, покачивая головой, и разворачивается лицом к морю, которое сейчас, в свете луны и сливаясь с небом, напоминало собой что-то вроде черной дыры — бескрайнее и очень темное. — Признай, что просто не доверяешь Мартину. — Возможно, но… Ладно, просто скажи — ты любишь его? Только без всей этой шелухи про родственные души, — Серхио смотрит с вызовом, поправляет очки нервно. Ну что ж, если он так этого хочет. — Да, люблю. Больше всего на свете, — Андрес на секунду становится абсолютно серьезным. — Даже вина? — Даже больше бутылки Грузинского полусладкого столетней выдержки, — шутит Андрес, а затем берет свою папку из рук Серхио. — Как видишь, все серьезно. — Тогда удачи, — Профессор улыбается одними уголками губ, отворачиваясь к океану. — И да, Андрес… Берлин на секунду замирает. — Я буду на Филиппинах. Андрес улыбается одним уголком губ, и заходит в каюту, где Хельсинки уже рассказывал что-то забавное, активно жестикулируя, и отвлекая внимание всех на себя.***
Когда каюта опустевает, Андрес аккуратно подходит и опускается рядом с Мартином на какой-то ящик. Тот тут же кладет свою голову ему на плечо и хватает папку, мгновенно пробегаясь по строчкам глазами и вычленяя самое важное. — Всегда хотел побывать в Гаване, — мечтательно говорит Андрес, мягко запуская ладонь в волосы Мартина, пока тот вчитывается в текст на листочке. Наконец-то все закончилось.***
Вместо эпилога.
В разгар туристического сезона температура стояла особенно высокая, и Мартин, откровенно говоря, планировал провести в бассейне всю оставшуюся жизнь. — Эй, Мартин, ты не собираешься вылазить? — Еще бы Андрес был бы с ним — он бы точно никогда не вышел из воды, а то обычно тот просто валялся целыми днями на шезлонге, пытаясь читать какую-то заумную книжку («пытался» потому что Мартин видит эту обложку уже месяц). А, ну и бар бы где-нибудь здесь, у лестницы, например, и было бы совсем идеально. — Я уже, но это не из-за тебя, а потому что я так захотел, — Мартин вылазит из бассейна, и влага, кажется, тут же испраряется с его кожи, даже полотенца никакого не надо. — Конечно, — усмехается Берлин, жмурясь на солнце — время было к закату, но оно все так же жгло кожу. Удивительно, как Андрес еще не обгорел, валяясь тут часами — но к нему вообще загар, похоже, не прилипал, и он оставался аристократически бледным, в то время как Мартин щеголял с золотистым цветом кожи с первой недели пребывания здесь. — Слушай, ты не хочешь навестить наш монастырь? Думаю, наши молчаливые религиозные друзья уже соскучились по нам. — Хочешь нарушить одно из главных правил Профессора — никакой Европы? — Смеется Мартин, быстренько намешивая две Голубые лагуны за барной стойкой рядом. Они купили огромный особняк почти на берегу, и довольно быстро обнаружилось, что с жарой приятнее и легче всего справляться именно в пару с бокалом алкоголя. Пить крепкий целый день они не выдерживали, разбавленное вино и, прости господи, пиво Андрес терпеть не мог, так что сошлись на коктейлях — и Мартин овладел базовыми навыками бармена буквально за пару дней. — Но ведь правила нужны, чтобы их нарушать, — улыбается Андрес, принимая прохладный мокрый бокал, пока Мартин своенравно (и немного по-хозяйски, но это и понятно) усаживается ему на бедра. — Спасибо, любовь моя. Тем более, посуди сам — главным правилом было «никаких личных отношений», но посмотри, где и с кем сейчас Серхио. Андрес привстает, ставит бокал на небольшой столик рядом, к другому такому же, и мягко целует Мартина, приглаживая мокрые его волосы. — К тому же, — с влажным звуком отрывается Андрес, солнечно улыбаясь, — мы можем еще и заскочить в Палермо! Как ты на это смотришь? — Ну, честно говоря, — смеется Мартин, — не знаю, как остальные… — О, господи, нет! — Но ты бываешь в Палермо почти каждый вечер! — смеется Мартин, откидывая голову назад. Андрес непроизвольно улыбается, но шуточно бьет по обнаглевшей ладони, которая уже начала медленно спускаться чуть ниже пресса, и не похоже, что Палермо просто ищет опору. — Ты ужасен, Мартин. М-м-м, и кстати, что это? — Андрес кидает взгляд на бокал. — Голубая лагуна. — Мартин… Мартин, почему Голубая лагуна красная? Мартин загадочно улыбается и снова размашисто целует его, пробираясь таки ладонью под резинку плавок. С конца ограбления прошло уже три года.