***
[Сфинкс] Листок с каракулями конечно потерялся, выскользнув из разболтавшегося протеза. Не знаю, зачем я собирался заглянуть в него снова — загадочное «прхоти влан» не добавит мне понимания, как не добавило его в спальне, когда я первый раз прочитал послание. Я остановился возле покосившейся двери, оглядываясь по сторонам и прикидывая, какова вероятность того, что «влан» окажется чуланом. В любом случае, других догадок у меня не было, и я толкнулся плечом в хлипкое фанерное покрытие. Оно протяжно заскрипело, впуская меня внутрь. Чулан не всегда был чуланом — когда-то там задумывалось большое окно, сейчас заложенное грязноватыми кирпичами. На едва выступающем подоконнике устроилась знакомая даже в тусклом свете фигура. — Левой рукой писал? — голос мой прозвучал неожиданно недовольно. Я же всю голову себе сломал, пытаясь по почерку определить хозяина записки. — Ага, — Волк будто не заметил моего недовольства. — Знал, что ты все равно поймешь. — Так чего ты хотел? — я ковыряю пол носком кроссовки. Шнурок выбился наружу, создавая мне риск споткнуться. Если честно, я ожидал найти в чулане что-то более интересное, чем Волка, которого я и так вижу каждый день. Волк молчит и склоняет голову на бок, по-птичьи глядя на меня. Игра светотени некрасиво искажает его черты. На меня из глубины черепа смотрят желтые глаза, как у оборотня из клипа Майкла Джексона. Желая развеять наваждение, я мотаю головой и зачем-то отступаю на шаг. Раздается скрип освобождаемого подоконника, и на плечи ложатся неожиданно цепкие руки. Я открываю глаза и сразу упираюсь взглядом в непривычно близкое лицо. Его руки ведут по плечам, через футболку нащупывая место, где плоть соединяется с пластиком протезов. Сухой щелчок, и грабли громко падают на пол, оставляя меня с ощущением непривычной легкости в плечах. — Это зачем? — я вглядываюсь в ухмыляющееся лицо Волка, пытаясь понять, что он задумал. — Просто так, — он пожимает плечами и зачем-то обнимает меня. Я дергаюсь от неожиданности и пытаюсь отстраниться, но он привлекает меня ближе. Что-то сухое и горячее касается моих губ, и я не сразу понимаю, что произошло. Волк хихикает, отстраняясь от меня, и вдруг резко толкает. Я, растерянный и не ожидающий, бухаюсь на пол и чувствую, как в копчик вступает резкая боль. Хочется потереть ушибленное место, но я могу только морщиться, машинально оглядываясь назад. Тем временем мне на колени опускается что-то тяжелое. — Больно? — извиняющийся голос Волка звучит очень тихо и очень близко. — Извини, я не хотел… В этот раз я успеваю зафиксировать момент поцелуя. По телу бегут мурашки, а когда мягкий язык скользнул мне в рот, становится как-то тяжело, будто я сильно устал. Прикрываю глаза и чувствую, как усмешка Волка близко шевелит воздух возле лица. Я открываю глаза, но ничего не вижу, потому что плечо Волка закрывает обзор. Его шумное дыхание щекотно скользит по щеке, от чего становится очень приятно. Тело расслабляется, ожидая, что произойдет дальше. Но дальше ничего не происходит. Волк затихает, уложив голову на моем плече, только его пальцы изредка проходятся по моему позвоночнику. Приятно. Мне очень хочется тоже обнять его. Я даже представляю, как делаю это невидимыми руками: поглаживаю худую спину, едва ощутимо задевая гладкую шею и зарываясь в непослушные волосы. — Эй, щекотно же! — вздрагивает Волк, недовольно шевеля плечами. Я улыбаюсь.***
Фигура, будто растерявшись, замирает в дверном проеме. Худая, кажущаяся еще более нездоровой в этом огромном зеленом свитере. Серые глаза на узком лице не выражают ровным счетом ничего. Но у меня все равно чувство, что меня видят насквозь. Я невольно вздрагиваю. Пальцы, больше похожие на паучьи лапки, ловко нащупывают полотенце, и Слепой скрывается в направлении душевой. Я затравленно выдыхаю. Меня недовольно дергают за край рубашки, и я перевожу взгляд вниз. Волк, расположившийся у меня на коленях, хмурится. — Чего ты, он же все равно не видит? — шепчет он, и я невольно зыркаю в сторону душевой. Мы оба знаем, что Слепой может различать и более тихий шепот. Волк рывком поднимается, оказываясь напротив меня. Из желтых глаз готовы вырваться острые молнии и пронзить самое сердце. — Ты что, боишься, что он узнает? — серьезно спрашивает Волк, и я вижу, как его губы бледнеют и сжимаются в тонкую нить. Он уже не шепчет, но нас все равно никто не услышит — в четвертой мы одни, а из душа доносится шипящий шум воды. — Нет, — под взглядом Волка я невольно съеживаюсь. Такой ответ его не устраивает, и он продолжает смотреть на меня в упор. Приходится говорить дальше. — Я вообще не хочу, чтобы кто-то знал. Ни Слепой, ни кто другой. Это не их дело. Кажется, Волк не слишком доволен ответом, но хмурое лицо все равно смягчается. Он пару секунд думает, потом наклоняется ко мне и обхватывает за шею. — Ты прав, — выдыхает он мне в самое ухо, заставив не на шутку смутиться. — Это только наше дело. Горячее дыхание обжигает мне мочку, а тело вздрагивает, когда ее прихватывают Волчьи зубы. Воздух становится тяжелым, заставляя меня чаще дышать. Я горячей щекой чувствую чужую ухмылку. Шипение воды смолкает, и Волк вальяжно перекатывается на кровати, выуживая из-под линялого матраца старый журнал. Я пылаю огнем. Непонятно, зачем Слепой брал полотенце, потому что вышел он насквозь мокрый, оставив за собой водяной след до самого коридора. Я еще не знаю, но уже нутром чувствую, что он знает обо всем, что происходит в Доме. Становится неуютно. Я ерзаю на кровати и делаю вид, что не замечаю беглого взгляда из-под белой челки.***
В этот раз, крепко зажатый острыми коленями, я понимаю, что никуда не денусь. Волк сопит мне в шею, отчего становится лень даже думать, не то, что шевелиться. Руки обхватывают меня, неожиданно сильно прижимая к чужой груди. Становится жарко. Его пальцы, будто случайно задевают пластмассовую пуговицу и принимаются ее теребить. Мне на секунду кажется, что пальцы становятся неожиданно длинными и тонкими. Как у лемура. Как у него. Смаргиваю, и наваждение проходит. Осторожно и будто несмело расстегнув нижнюю пуговицу, руки двигаются вверх, уже шустрее и увереннее. Теперь мне кажется, что это мои собственные руки ловко орудуют с рубашкой. Прикрываю глаза, пытаясь ярче это представить, и вздрагиваю — они уже уверенно и чуть ли не нагло хватают обнажившееся тело. — Такой теплый, — раздается сзади, и все тело покорно расслабляется. Чего же оно ждет? Голова тяжелеет, и приходится откинуть ее назад, на плечо Волку. Тот словно того и ждал — с готовностью целует оголившуюся шею. Мне хочется застонать от нахлынувших чувств, и я закусываю губу. Умом понимаю, что не должен так опрометчиво растекаться за хлипкой дверью кладовки, но совсем ничего не могу с собой поделать. И не хочу. Чуть поворачиваю голову и касаюсь губами чего-то мягкого. Хорошо… Губы накрывает горячее и влажное, передавая мне свой жар и нетерпение. Мир вокруг перестает существовать, сжимаясь до моего тела и тела Волка, так близко прижимающегося ко мне. Волк ерзает за моей спиной, пытаясь освободиться от одежды и не разорвать нашего контакта. Получается, по-моему, так себе, потому что я различаю тихие ругательства в адрес всей текстильной промышленности мира. Бесконечно долгая минута, и обнаженный Волк переползает, оказываясь напротив. Я вздрагиваю, у меня падает сердце. Я, конечно, и раньше видел Волка голым, но одно дело видеть кого-то во время банных процедур, а другое — там, где эти процедуры не предполагаются. — Чего ты, эй? — Волк склоняется очень близко, еще немного, и его лицо расплывется предо мной. Я не без труда фокусирую зрение и вижу, что он улыбается. Его улыбка меняется раз от раза. По-моему, я никогда не видел у него дважды одну и ту же улыбку. То игривая, то хитрая, то ехидная, то обезоруживающая. А сейчас она просто счастливая. Таких улыбок я не видел с тех пор, как жил с мамой и бабушкой. Я, оказывается, скучал по этому. Испытываю легкость, которая побуждает меня наклониться вперед и коснуться его губ. Может, так ее настроение передастся и мне, сделав и меня чуточку счастливее. У меня плывет в голове, и я опускаюсь на спину, надеясь только на то, что Волк догадается опуститься вместе со мной. Сил находиться в вертикальном положении нет, сил прервать поцелуй тоже. Волк шумно дышит, вдавливая мои плечи в пол. Я представляю, как глажу его по спине вниз, касаясь мест, обычно скрываемых одеждой. Волк вздрагивает, отстраняясь от меня и внимательно смотрит. В его глазах лава извергшегося вулкана. Меня пробирает дрожь, когда я чувствую, как Волк стягивает с меня брюки. Я вдруг понимаю, что лежу под ним абсолютно голый, лишенный даже своих грабель, и жду чего-то непонятного. Мне становится не по себе, и я отвожу взгляд от Волка, приподнимающего мне ноги, гляжу в заделанное окно. В верхнем углу скопилась серая паутина, трепещущая на легком сквозняке. А где же паук? Вдруг он где-то на полу? Я зачем-то шарю взглядом по чулану в поисках мифического паука. И неожиданно чувствую тяжесть худого тела, укладывающегося на меня. Вижу перед собой только нос и часть щеки, так удобно подставившуюся под поцелуй. Щека дергается — Волк снова улыбается. Я прикрываю глаза, чувствуя, как тело внизу живота скручивает в сладкий узел. Волк делает бедрами движение вперед, проникая в меня. Это не больно, но я почему-то закусываю губу и не могу отделаться от ощущения медицинской манипуляции. Тянет засмеяться, приходится гасить предательский смешок Волчьи плечом. Волк начинает двигаться, а у меня из головы не идет, как глупо это смотрится со стороны. И как случайный свидетель-паук, содагаемый беззвучным смехом, решает, что мы дураки. Но тут движение Волка показалось мне сильнее и глубже, и я вздрогнул, широко раскрыв глаза. Следующее касание заставляет напрячь ноги своей приятностью. Сердце в груди сжалось, моля, чтобы это ощущение подольше не проходило. До меня донесся шумный стон Волка, и в голове резко стукнуло. Меня наполнила какая-то животная волна, приказывающая стиснуть тело Волка и выгибаться ему навстречу. В одночасье растеряв весь стыд, я застонал. Меня накрыла и унесла горячая волна. Никогда еще я не испытывал от своего тела таких ярких ощущений. Таких сладких ощущений. Я запрокинул голову, полностью отдаваясь быстрому водовороту. Неожиданно водоворот остановился, оставив мое тело недосодрагаться. Я бездумно открыл глаза и встретился взглядом с Волком. Он в тумане. Мое лицо обжигало частое дыхание из приоткрытого рта. В уголках губ скопилась блестящая влага. Я вопросительно уставился в знакомое и одновременно незнакомое лицо. — Скажи, — донесся до меня натужный шепот. — Что? — меня тоже голос не слушался. Вместо ответа Волк сделал мучительно медленное движение, отозвавшееся у меня ухнувшим сердцем. Я стукнулся головой о пол, ловя ртом воздух. Следующее движение оказалось еще более мучительным. Волк чего-то от меня ждал, а я все не мог сообразить чего. Нужно было что-то сказать, но я должен был догадаться сам. — Я… — выдохнул я в пустоту. — Я люблю тебя?.. Потом на меня обрушились все чудеса мира, потому что Волк стал двигаться в прежнем темпе, а я уплыл в жаркую влажную темноту. Тело стало воспринимать все еще острее. Каждое движение, каждый стон Волка отзывался в каждой клеточке, заставляя сокращаться ниже пояса, там где сейчас скопилось все напряжение. Я был готов кричать и грызть железо, не зная, что еще делать. Наконец, острая волна, последний раз набрав нечеловеческую силу, последний раз накатила на меня, и я излился вместе с ней. Мне стало плевать на все и всех. Я растекся по теплому полу, блаженно закатывая глаза и пытаясь захватить достаточно воздуха. Это оказалась почти непосильная задача. Наверное, кто-то хотел помочь мне, потому что я почувствовал легкое дуновение в лицо. Преодолев сопротивление цветных пятен, я увидел мягкое разрумянившееся лицо с блаженно прикрытыми глазами. Представил, как касаюсь ладонью растрепавшихся бело-черных волос. Волк не отреагировал. Я печально вздохнул: — Жаль, что у меня нет рук. Впервые в жизни я произнес эту фразу. Будто раньше это и так подразумевалось, а сейчас стало окончательно очевидным. — У меня есть, — лениво отозвался Волк и засопел. Мне оставалось только догадываться, намекает ли он, что поделится со мной, или просто хвастается.***
Он стоит прямо передо мной. Мелкий и несуразный. Если взглянуть на него наружным взором, можно принять за тихого затравленного мальчика. Пока не увидишь глаза. Жесткие и мгновенно пронизывающие насквозь. Как у змеи. Только цвета мышиных спинок. Он стоит, преграждая мне путь, и не думает отходить. Я тоже стою, считая, что обходить вожака по дуге не слишком хорошая затея. Уже собираюсь спросить, чем обязан такому вниманию, когда длинная ладонь вздрагивает и тянется ко мне. Лемурьи пальцы касаются перекошенной рубашки в том месте, где пуговицы застегнулись неправильно, образовав комок и неровный край. Ни слова не говоря, Слепой застегивает рубашку правильно, ненавязчиво и будто случайно задевая голую кожу, заставляя меня поежиться от холодного прикосновения. — За тобой что, совсем не следят? — нарочно не уточняет, кто за мной должен следить, но я, естественно, понимаю и тушуюсь. Паукообразная ладонь тем временем прошлась вверх, к вороту, проверяя правильность застегивания. Ошибок больше нет, но рука не спешит опускаться. Она останавливается, раскрытая, и замирает в сантиметрах от моего лица. — Можно? — Да, — одними губами отвечаю я, но громче и не надо. Пальцы едва ощутимо проходятся по лицу. Если закрыть глаза, можно подумать, что тебя атакует стайка бабочек. Тщательней всего бабочки атакуют рот и подбородок. На самом деле закрываю глаза. Касания пробегаются по ресницам, задевают те места, где раньше были брови, и почти безучастно скользят ото лба к макушке. — Ты не выглядишь счастливым, — выносит вожак свой неутешительный вердикт. Будто ударил. Места прикосновений начинают гореть. — Откуда тебе знать, как выглядят счастливые люди? — прозвучало слишком быстро и резко, чтобы я мог проконтролировать эту фразу. Но я ничуть не жалею о сказанном. Отступаю на шаг и разворачиваюсь, быстро уходя той же дорогой, которой пришел. Обходить вожака я так и не рискнул. Сам не знаю, почему.***
Аккуратно гаснет последняя лампочка (вроде бы у Горбача), погружая четвертую в приятный ночной мрак. Именно то, что надо после насыщенного дня. Я уже собираюсь на всех основаниях погрузиться в приятную дремоту, но мне, конечно же, мешают. — Теперь ты — мой, — тихий шепот Волка в самое ухо. Когда он успел подползти так близко? Я вздрагиваю и резко отодвигаюсь. Хоть сейчас и глубокая ночь, а Волк находится на своей законной части общей кровати, такое проявление близости мне не нравится. — С какой это стати? — кажется, мой шепот гораздо громче, чем полагается в таких ситуациях, но уж слишком я возмущен и не хочу быть чьим-нибудь. Мне не видно, но я чувствую, как Волк замирает, пристально глядя на меня. Кажется, у него в глазах огоньки, которые можно увидеть только душой. Не дождавшись ответа, отворачиваюсь и закрываю глаза. Силы напрочь покидают меня. Завтра буду выяснять, что это еще за новости. А сейчас я жутко хочу спать. Но завтра не наступает. Вернее наступает. Для всех. Кроме Волка. Я отказываюсь в это верить и изо всех сил пинаю окоченевшее тело. Не может быть, что оно окоченело. Не может быть, что Волк теперь — просто тело, которое я бью. Звучит ужасно, но так и есть. Я лупил ногой во все, что попадал и кричал, оставляя ему посмертные кровоподтеки. Я ненавидел и себя, и его. Если бы у меня были руки, я бы использовал и их. Если бы это только помогло, и Волк поднялся, с лихвой вернув мне каждый удар, я готов был на все… Я ждал. А еще я надеялся, что сейчас проснусь. Естественно, зря. Оказывается, мне действительно придется жить дальше. Без Волка. Лучше бы это я умер…***
Четвертая быстро забывает своих покойников. Что-то такое сказал этот надоедливый новенький, прозванный мною Курильщиком. Не мне, правда. Но это он верно подметил. Мы забываем своих покойников, потому что они и так навсегда остаются с нами. Пусть мы и не всегда об этом помним. Я, каюсь, забыл, пока не увидел той ночью белые кроссовки, топающие вместе с нами к палате Лорда. Я честно думал, что смирился, но понял, что никогда не смогу этого сделать. Мир снова побелел, совсем как после его смерти. Будто из него пропала вся душа, вся жизнь. Это заметили все, потому и делают вид, что все на самом деле нормально. И я делаю. Не сейчас, конечно. Сейчас я граблями царапаю чердачное окно. Из окна видно крышу, которая много лет назад была кораблем и слышала наши детские голоса. Черт… Неужели меня правда никогда не отпустит? Я бездумно пялюсь на потрескавшуюся пожелтевшую ручку. Сам не могу сказать, зачем я гипнотизирую ее, и уж тем более я не знаю, зачем так сильно дергаю ее, пытаясь открыть. А вот кое-кто, у которого даже нет зрения, знает. Понятия не имею, давно ли он здесь, но он так резко дергает меня и отталкивает в сторону, что я валюсь с ног. Жутко ноет плечо, из которого едва не вывернули протез самым варварским способом. — Ты что, мать твою, делаешь? — различаю я откровенное шипение сквозь гулкие удары своего сердца. — Даже не думай! Костлявая рука нервно дрожит, тщательно проверяя крепость оконной ручки. Мне хочется посоветовать Слепому изучить еще и герметичность оконной рамы, но я сдерживаюсь. Ко мне начинает возвращаться воля к жизни, и становится стыдно, что кто-то стал свидетелем моей слабости. Мне хочется думать, что я силен, и я терпеть не могу, если у кого-то есть видимые основания в этом сомневаться. Пусть и не видимые лично. Я злюсь. На самом деле на себя, но выглядит, будто на Слепого. Он, наконец, поворачивается ко мне, и я могу разглядеть его лицо. Как в кривое зеркало смотрюсь — он тоже злится. Отмечаю, что в первый раз вижу явный гнев вожака. И вообще не могу припомнить столь откровенное проявление эмоций с его стороны. Вскоре мне надоедает игра в гляделки, и я смотрю в ни чем не примечательный пол. Слепой скользит в моем направлении и плюхается рядом. Мне не хочется на него смотреть, но взгляд против воли впивается в его лицо. Если кто-нибудь попросит описать это лицо, я не смогу. Потому что оно не выражает вообще ничего. Поэтому в нем можно увидеть все, что угодно. И сейчас я вижу в нем грусть? Быть того не может. — Смени личину, — мой голос звучит неожиданно холодно и саркастично даже на мой собственный слух. — В этой ты кажешься печальным. — Не кажусь. Я действительно печален, — Слепой отвечает тихо и… мне кажется или в его голосе я действительно слышу скорбь? — Только не говори, что скучаешь по дорогому другу, — я все еще пытаюсь быть саркастичным, но в конце фразы голос предательски дрожит. — Скучаю, — не знал, что Слепой умеет говорить мягко. — Не по нему, конечно. По тебе. Я злюсь и выпаливаю то, что беспокоит меня уже много месяцев, и чего я не решался спросить: — Ты к этому причастен? — Нет, — Слепой отрицательно качает головой. Я поникаю. Не знаю, что делать с честным ответом. Ведь Слепой не врет. Хочется спросить, кто же причастен, но я не спрашиваю. Потому что Слепой знает, но никогда мне не скажет. Может даже уйдет. А я отчего-то не хочу, чтобы он уходил. Не хочу остаться один. Слепой протягивает руки, и кончики пальцев замирают около моих глаз. — Можно? — вежливо спрашивает он. Я киваю, и мои скулы ложатся в чужие ладони. Щекотно немного. Мягкие прикосновения гуляют по лицу, и я, глядя в пол, спрашиваю: — Что, не выгляжу счастливым? Слепой не отвечает, но руки ложатся на лицо уже всей ладонью. От неожиданно нежного прикосновения мне начинает жечь глаза. Я жмурюсь, запоздало понимая, что Слепой это чувствует. Вроде как стыдно, но в то же время все равно. Чуткие ладони ненадолго замирают, потом обнимают мое лицо и тянут куда-то. Я не сопротивляюсь и оказываюсь прижат к чужой рубашке. Ткань грубая и жесткая. В нос лезет запах хозяйственного мыла, мокрой травы и грозового неба. Становится тепло. Я погружаюсь в запахи и звуки далекого Леса. В эту ночь я спал спокойно и глубоко, несмотря на опустевшую общую кровать. Будто напряжение последних дней резко покинуло меня, позволив, наконец, отдохнуть и набраться сил. Я проснулся, но тело отказывалось шевелиться и выходить из расслабляющей неги. Ленивые мысли только-только начали зарождаться в тусклом со сна сознании. Легкий розовый свет за веками потемнел и лица коснулось теплое дыхание. Кому это стало интересно, спит ли Сфинкс или притворяется? Хотя без разницы. Было без разницы, пока неожиданное влажное касание не накрыло мне губы. Сон как рукой сняло, я вытаращился в серовато-бледное лицо. — Ты что, спящая красавица? — едва слышно прошелестело у меня над ухом. Худая фигура как ни в чем не бывало выпрямилась и двинулась к выходу. Сердце мое зазвучало громче, чем ее шаги.***
Теперь Слепой со мной. Или мне так кажется. Он на первый взгляд отстранен не меньше, чем раньше. Но теперь он отстранен вместе со мной. Я уже не шугаюсь, когда у меня из-за спины тянется тонкая рука, чтобы забрать сигарету или поддержать сколотую чашку с кофе. Я уже привык, что стоит мне обернуться, я увижу его несуразную фигуру. И к тому, что как только мы остаемся одни, он беззастенчиво переползает вплотную ко мне. Раньше его облик казался мне немного пугающим и каким-то нездешним. Будто пришелец из другого мира застрял в нашем и изо всех сил делает вид, что так и должно быть. Теперь я вижу перед собой обычного не самого счастливого человека. Хотя нет, не обычного. Очень приятного и даже притягательного. Мы лежим на кровати Слепого. Вернее я лежу, а Слепой сидит. Вслух читаю учебник истории, комментируя самые глупые умозаключения, нагло закинув ноги ему на колени. С каких пор мне прощается такое своеволие? Слепой перебирает пальцами по моим голеням. Движения выглядят абсолютно обыденными и напрочь лишенными любого намека на чувственность. Он просто ощупывает пальцами ткань застиранных джинсов, будто желая проверить каждый ее миллиметр. Уже проделал путь от лодыжек до колен, и двинулся по бедрам, когда я, не выдержав, спрашиваю: — Слепой, ты просто так или с намеком? Я смущаюсь этих исследующих движения. — Все зависит от того, за ты или против, — пальцы Слепого продолжают свой размеренный путь, а мне становится жарко. Чувствую, как разгораются уши. Слепой вроде и не ждет ответа.***
Я здесь не бывал. Вернее, бывал, но не знал о невидимом люке, который открылся под быстрыми пальцами Слепого. Никаких видимых ручек, выступов или швов. Как кто-то мог его обнаружить? Фантастика. Хотя я уже знаю, что для Слепого ничего фантастического в Доме нет. Он дожидается, пока я поднимусь по скрипучим ступеням, и закрывает вход. Теперь ни одна живая душа снаружи не додумается искать нас здесь. Чердак особо не отличается от любого другого помещения: обшарпанные стены, не самый чистый пол и вездесущий сквозняк. Разве что здесь полностью отсутствуют настенные письмена — единственный посетитель комнаты все равно не будет их читать. Я выглядываю в неожиданно чистое окно (сначала мне даже показалось, что в нем отсутствует стекло). Свежий зимний день клонится к закату, окрашивая примятый снег и стены недалеких расчесок розовым. — Осторожно, — Слепой не доходит до меня полшага. Я вижу отражение его потустороннего лица около своего локтя. — Не разбуди Арахну. В верхнем углу притаился крошечный паучок, изо всех притворяющийся мертвым. Я киваю, на всякий случай задерживая дыхание, и смотрю в окно. До меня доносится едва слышный морозный гул и скрип снега под невидимым прохожим. Солнца не видно с моего ракурса, но его биение жизни ощущается в каждом блике, каждом золотом отблеске на снегу. Слепой отчего-то хмыкает и прижимается щекой к грабельному предплечью. Я гляжу на него, и он кажется мне очень маленьким. Странно, даже в детстве его таким не припомню. Может, потому что я сам тогда был ниже? Или просто не умел правильно смотреть? Невидящий взгляд устремлен наружу. Слепой прислушивается, и я запоздало понимаю, что он не может видеть заоконного пейзажа. Вспоминаю, как в детстве описывал ему несуществующие облака и решаю тряхнуть стариной. — Знаешь, это похоже на всадников. Золотые всадники едут по малиновому небу. Малиновый — это как розовый, только темнее. И холоднее. Слепой внимательно кивает, и я очень надеюсь, что смог хоть немного донести то, что хотел. Он плавно соскальзывает с грабли, и его ухо ложится мне на грудь. Как только мой участившийся пульс его не оглушил? Ладонь с тонкими живыми пальцами поднимается и замирает напротив солнечного сплетения. Я киваю, и она осторожно прижимается ко мне через футболку. Воздух становится тяжелым, и мне приходится шумно потрудиться, чтобы наполнить им легкие. Я изо всех сил, почти до хруста в позвоночнике, тянусь вниз, чтобы коснуться губами темного пробора. Пробор щекочет мне подбородок, и худое лицо оказывается в волнующей близости. Ему пришлось на цыпочки подняться? Убедиться в этом я не успеваю — неожиданно теплые губы касаются меня поцелуем, и я забываю обо всех своих намерениях. Легкие руки осторожно обнимают за шею. Мне кажется, что обняли меня всего — по телу расползается мягкое тепло, лишающее всех желаний, кроме одного. Лишь бы он не уходил, не отстранялся. Всегда был со мной. В конце концов, приходится отодвинуться, иначе я рискую задохнуться. За это чужие ногти царапают меня даже через ткань, собирая ее в комок. Я щиплю, когда прохладные пальцы перебегают мне на шею и принимаются чертить какие-то узоры. До того приятные, что я закрываю глаза и не сдерживаю первого стона. Зря я закрыл глаза. Потеряв зрительную опору, я начинаю шататься как ива на ветру, пока не опускаюсь на пол. Не без аккуратной поддержки. Открываю глаза и вижу, как Слепой устраивается у меня на коленях и подцепляет край футболки. Изо всех сил мешаю ему, утыкаясь в солнечное сплетение и пытаясь носом отодвинуть воротник. Слепой тихо шипит и подается грудью мне навстречу. Футболка покинула мое тело, полностью покрывшееся мурашками. Грабли ощущаются неожиданно тяжелыми и холодными. — Сними, — дергаю я плечами, желая скорее избавиться от неожиданного груза. Груз покидает меня с двумя легкими металлическими щелчками и я, освобожденный, падаю на спину. Нежные прикосновения, ползущие от живота вверх, не дают окончательно отключиться. Лицо Слепого оказывается аккурат над моим, гипнотизируя. Признаться, в первую секунду я его не узнал. Черты лица вроде бы знакомы, но их выражение неузнаваемо. Это лицо… просящее? Отшельник впервые чего-то захотел и теперь просит меня об этом? Удивительно… Как я могу отказать?.. Я подаюсь вперед и почти с силой впиваюсь в тонкие губы. Даже сам немного пугаюсь своего напора. Но пугает это только меня — Слепой с готовностью облапливает меня, и его напор ничуть не слабее. По-моему я ненадолго выпадаю из времени и пространства. Потому что когда открываю глаза, оказываюсь уже полностью раздетым, а не менее раздетый Слепой сидит у меня на бедрах. Меня захлестывает острая волна, бьющаяся о ребра. Взгляд сам собой устремляется вниз и никак не желает отрываться от наших почти соприкасающихся стоячих органов. Мягкая волна, до этого окутывавшая теплым одеялом, превращается в адское пекло, делая меня каким-то злым. Хочется просто схватить бледное тело и сделать с ним все то, о чем не принято думать приличным людям. Хорошо все-таки, что я без грабель, иначе не мог бы гарантировать Слепому целости и сохранности. Он тем временем резко наклоняется вперед и касается губами моего члена. Я вздрагиваю от острой волны, метнувшейся по стволу. Инстинктивно подаюсь вперед, глубже в мягкую влагу, и чувствую, как Слепой болезненно дергается и отстраняется. Между нами остается только тонкая нить его слюны. — Извини, — опережаю я Слепого, и тот снова принимается посасывать мой напряженный орган. Черт… Теперь стараюсь себя сдерживать, и это даже получается. Не знаю, сколько это длится, но я уже хочу только одного — оказаться внутри Слепого. Или чтобы Слепой оказался внутри меня — уже без разницы. И как же я, мать вашу, счастлив, когда он перебирается мне на живот и член мой упирается в тугое кольцо мышц. Я готов кричать. Что я и делаю. Запрокидываю голову назад и просто завываю, когда ощущаю вязкий упругий жар. Напрягаю бедра и, не помня себя, начинаю двигаться, выдыхая чужое имя. Мне стоит большого труда взглянуть на Слепого. Картинка перед глазами расплывается, приходится собирать ее как мозаику, по кусочкам. А собрав, я сразу замираю. Слепой сжался в комок, втянув голову в плечи. Лицо кривится болью. Меня обдает новой волной жара, на этот раз жаром стыда. Я готов себя ударить за несдержанность. — Слепой… — тихо бормочу я, борясь с неровным дыханием. Он будто оживает, приподнимает голову, пытаясь придать лицу расслабленное выражение. Руки ползут к моему лицу и осторожно ложатся на щеки. Пальцы ощутимо подрагивают. Слепой сам делает движением бедрами, пропуская через мое тело ток. Брови сдвигаются на переносице, но он все равно пытается нарастить темп. — Не надо… тебе же больно… — мое тело протестует против этого предложения, но я не собираюсь его слушать. — Тихо, — резко прерывает он. — Помолчи… Влажные пальцы ложатся мне на губы, и я как во сне посасываю их. Тонкое лицо понемногу расслабляется, но до выражения страсти ему все равно далеко. Черт, до чего мне сейчас нужны руки! Я готов выть от отчаяния, но вместо этого рывком сажусь, приближаясь к хрупкому телу. Слепой замирает, почти незаметно разворачиваясь ко мне ухом. В это чуткое звериное ухо я и целую, лаская мочку языком. Слепой вздрагивает, и я улавливаю его короткий вздох. Прихватываю ухо зубами, и слышу тихий стон. Не сдерживаюсь, и прикусываю так удачно поставленную мне шею. Слепой выгибается и вцепляется мне в плечи. Как раз там, где должны начинаться руки. Можно даже ненадолго представить, что это мои руки касаются разгоряченного тела. Чужое дыхание тем временем отяжелело, а движения ягодицами стали увереннее и легче. Впалый живот Слепого то надувается, то сжимается до самых ребер, отзываясь во мне какой-то щемящей нежностью, смешанной с все еще сильным желанием. Он стонет и хватается за свой член, теребит подрагивающий ствол. Этого я выдержать не могу. Бодаю его лбом и сам начинаю двигаться, молясь, чтобы в этот раз вышло не слишком сильно. Слепой сладко стонет и приникает ко мне всем телом, сжимая свободную руку у меня за спиной. Я же могу только зажмуриться, чтобы наступающая волна не снесла меня в небытие. Бесконечно долгая, яркая минута — и меня накрывает расслабляющей волной оргазма. Слепой последний раз наскакивает на меня, и между нами разливается горячая влага. Я утыкаюсь Слепому в шею и пытаюсь перевести дыхание. Чуткие пальцы внимательно изучают мой затылок. Становится прохладно, но мы не спешим подниматься с деревянного пола. Лежа на боку, я вижу, как Слепой ткнулся лбом мне в грудь и пальцами выводит на мне узоры. Очень хочется прижать его ближе. — Жаль, что у меня нет рук, — я скорее мыслю вслух, чем говорю это для Слепого. — А у меня — зрения, — Слепой, наверное, тоже беседует сам с собой. День затухает, в окно просачиваются нежно-голубые сумерки. Очень тихо.***
— Уходи, — говорит он. — Слышать тебя не могу. Будь у меня руки, да даже эти чертовы грабли, я бы со всей силы стукнул по столу. Но приходится просто выйти из кофейника и упереться носом в мутную, испещренную такими бесполезными сейчас письменами. Грешным делом подумываю даться об нее головой, когда слышу глухой удар из кофейника. Наверное, теперь моему лбу разрешено остаться целым. Не разбирая дороги бреду во все еще пустующую четвертую и сажусь на кровать, которая уже завтра перестанет быть моей. По-моему, у меня сердце куда-то исчезло, оставив внутри зияющую пустоту. Будь у меня грабли, я бы непременно проверил это, расцарапав себе грудную клетку. Что ж… Слепой, по крайней мере, жив. Я подхожу к окну и бездумно провожаю ленивые облака, убегающие за горизонт. Они-то счастливы. Им-то все равно.***
[Слепой] Слепой знает, что его не любят. Женщины почему-то не любят его сильнее, чем мужчины. А этот мужчина отличается от них всех. Его голос не похож ни на что, что Слепой раньше слышал. И раздается он сильно сверху. Значит мужчина высокий. Слепому приходится сильно задирать голову, чтобы ловить каждое его слово. Слепой в точности помнит их первую встречу, как и все важные события своей жизни. Он запнулся о резинового ежа с жесткими колючками. Кто-то бросил его в коридоре. Вряд ли именно для Слепого, скорее из-за рассеянности, хотя всякое может быть — не любят его не только взрослые. Холодный пол ударил Слепого по ладоням и коленям, и самое обидное — по лицу. Но Слепого это не трогает — он не показывает своих чувств и остальные уверены, что их у него нет. Двойная инвалидность, как иногда говорят ему взрослые. Слепой собирается подняться, но не успевает, потому что рядом кто-то есть. Он инстинктивно напрягается, ожидая удара или окрика. Дыхание ощущается не слишком высоко, но запах ему не знаком. Новенький? — Эй, ты как? — голос взрослый. Взрослый присел перед ним на корточки? Зачем? — Эта штука может не одну ногу переломать, — судя по противному писку, незнакомец стискивает игрушку и сажает ее на подоконник. — Да у тебя кровь! Где в этом корпусе умывальник? Слепой, не ожидавший такой реакции, замер. Обычно если он спотыкался, то виноват оказывался сам. Зашуршала ткань, и Слепой догадался, что мужчина оглядывается по сторонам. Он встал и неуверенно двинулся в нужную сторону. Не уверенно, потому что не знал, как вести себя с этим взрослым. Таких ему еще не попадалось. Следом раздались тяжелые шаги. Слепой открыл кран и принялся плескать водой. — Еще здесь, — он почувствовал прикосновение мокрой ткани к шее и вздрогнул. Сквозь ткань прощупывалось что-то твердое, совсем не похожее на руку. — У тебя из носа кровь пошла… Давай я позову эту вашу… Щуку или как ее? Щука у них действительно есть, но Слепой не хочет, чтобы ее звали. И не хочет, чтобы мужчина уходил. Он тянется вперед и успевает схватиться за мятый подол пиджака. — Не надо Щуку. Лучше вы, — просит он, сжимая жесткую ткань. Слепой чутко вслушивается, и слышит, как дыхание мужчины на секунду прерывается. Он не может видеть, как мужчина закусывает губу и запрокидывает голову вверх, чтобы предательская влага не смела проявляться.***
У мужчины странное имя, больше похожее на кличку, и Слепому кажется, что никакое другое ему не подойдет. У него нет рук, и Слепой думает, что они ему не нужны. Вместо рук у него пластиковые протезы, которые любит ощупывать Слепой. Иногда их хозяин даже разрешает отстегивать их и пристегивать обратно, как игрушечный конструктор, который так редко достается Слепому. — Ты что-нибудь чувствуешь, когда я к ним прикасаюсь? — спрашивает он. — Смотря что ты имеешь в виду, — голос мужчины звучит привычно сверху, но он окутывает Слепого, будто находясь совсем рядом. — Если ты про физическое ощущение от твоих прикосновений, то нет. — А если не про них? Мужчина молчит и присаживается рядом. Слепому кажется, что ему ответили, просто ответ он поймет потом. Мужчина прочищает горло, и Слепой отмечает, что раньше такого за ним не замечал. — Ты бы хотел переселиться ко мне? Слепой в замешательстве. Мужчина только что озвучил его мысль, но почему-то с вопросительной интонацией. Он тянется вперед и нащупывает твердое плечо. Значит, ему не показалось. Этот человек действительно существует и сейчас перед ним. Или ему все-таки кажется? Желая проверить, Слепой подается вперед и делает то, чего не делал никогда — обхватывает мужчину руками, чтобы он не исчез. Сфинкс расслабленно выдыхает и поднимает голову к небу. В носу противно щекочет. [Сфинкс] Душно, несмотря на настежь распахнутое окно. Близится ночная гроза, и до меня доносятся тихие громовые раскаты, приглушенные жарой и расстоянием. Я переворачиваюсь на другой бок, уже понимая, что это не поможет мне уснуть. Вздохнув, щелкаю выключателем и иду в коридор. Фигурка на полу замирает, поджав под себя ноги, и едва заметно поворачивается ухом в мою сторону. На первый взгляд можно подумать, что мальчик, попав в незнакомый коридор, споткнулся и упал. Но я не слышал звука падения. «Слепой каждую ночь куда-то уходит», — в воспоминаниях голос маленького Вонючки режет мне сердце. Так вот, куда тот ходил. — Тебе не нравится твоя кровать? — я опускаюсь на корточки и заглядываю в серые глаза. Чувствую, что хоть он и не может видеть, открытый взгляд в глаза ему не нравится. Он ощущает опасность от того, кто обладает преимуществом, непонятным ему по своей природе. Я собираюсь отучить его от этого. — Нравится, — коротко отвечает Слепой, разворачивая ко мне лицо. — Тогда почему ты решил заночевать в коридоре? Он неопределенно ведет плечом, и я отмечаю, что раньше я не замечал за ним жестов. Он начал считаться со зрением собеседника, и меня это радует. — Цепляйся, — дожидаюсь, пока маленькие руки осторожно обхватят меня за шею. Я в «разобранном» состоянии, так что не могу обеспечить мальчишке никакой физической поддержки, пока несу его в маленькую комнату (ему, конечно, она пока кажется большой). Но он крепкий и сильный для своего возраста, несмотря на малый рост, — без труда держится за мою шею и спокойно висит как обезьянка на протяжении всего пути. Я опускаю его на кровать и смотрю, как он заползает под одеяло, располагаясь на подушке среди разношерстных игрушек. Слепой снова поворачивается ко мне ухом, будто ждет от меня вечерней сказки. Я со стыдом понимаю, что не помню ни одной детской истории, и даже стоящие на полке книги меня не спасут — нечем переворачивать страницы. Тогда я опускаюсь на край детской кровати и укладываюсь удобно насколько это возможно. Ноги бесконечно далеко свисают с края. — Хочешь, я расскажу тебе про Лес? Мне не нужно смотреть на Слепого, чтобы понять, что он кивает. Я начинаю чувствовать себя счастливым.