Сборник драбблов

Рихард падок на всё совершенное, на всё профессиональное. Американский рок ему по этой же причине нравится, хотя даже сейчас об этом он особо распространяться не спешит. Да, ему банально нравится Van Halen, но не столько за эстетичность, драйв или какое-то новаторство, не за атмосферу даже, когда поскрипывает байкерская куртка, а между ног ревёт примерно шестьдесят лошадок… за технику, которой добиться удалось на бешеном энтузиазме. За то, что глаза боятся, а руки делают. Пауля он в самом начале принял только за мастерство, хотя очень хотелось шипеть, плеваться ядом и кусаться. Последнее, правда, оказалось опасно для жизни: в яркой улыбке Ландерса сияли не столько жизнерадостность и дружелюбие, сколько острые зубы, попасться на которые было бы… неприятно. Рихард никогда не отличался мазохизмом. Не то, что некоторые. Шнайдер приходил первым и уходил последним. Шнайдер репетировал по-настоящему, тренировался, и этот серьёзный подход Рихарда очень радовал в самом начале. Несмотря на свой, в то время ещё довольно юный, возраст, он понимал, что на одном энтузиазме и вдохновении далеко не уедешь. Это панкам можно было не попадать в ноты, потому что выступали они для своих, а свои были пьяными до невообразимого состояния. Панком Рихард становиться не собирался. Он собирался стать известным. — Курить будешь? — дождавшись, когда грохот барабанов стихнет, поинтересовался Рихард, подходя ближе к сидящему за установкой Шнайдеру. Тот тяжело дышал и утёр пот со лба рукой, в которой зажал палочки. — Да, давай… спасибо. Кристоф закурил, затягиваясь глубоко, но быстро — так, наверно, курят в армии… Рихард не знал, он никогда не был в армии. Но он знал, что Шнайдер по-настоящему выкладывается, об этом свидетельствовали тёмные пятна пота на его футболке — и предложением покурить пытался показать, что это очень ценит. Озвучить свои мысли ему не приходило в голову, хотя, наверно, Кристоф не стал бы насмешничать и ехидно отвешивать поклоны и благодарные реверансы. — Как часто ты репетируешь? — неторопливо смакуя свою сигарету, поинтересовался Рихард, опускаясь на ящик, стоявший рядом с Кристофом. — Стараюсь каждый день, — от Шнайдера пахло потом. — А ты? — Каждый день. Тут нельзя отлынивать… если бы ещё все это понимали. Кристоф глянул на него быстро, словно пытаясь оценить, что лучше ответить на это заявление, но промолчал. Потом пожал плечами — как-то так изящно, что Рихард засмотрелся. В движении этом было чуть больше женского, чем мужского, хотя, наверно, странно так думать. — Не согласен? — Согласен… но не думаю, что стоит об этом ему говорить… — Это ещё почему? — Ну… ты же понимаешь, он и так беспокоится. Переживает. Рихард озадаченно посмотрел на Шнайдера. Потом вопросительно изогнул бровь и с лёгкой усмешкой поинтересовался: — Это он тебе сам сказал? — Мне казалось, он это всем сказал… — недоумённо ответил тот. — Ну… когда говорил, что стесняется… — Кто стесняется? Пауль? — изумился Рихард, едва не выпустив сигарету. — А… ты про Пауля… — это не было вопросом, но Шнайдер явно удивился. Отвёл взгляд. — Ну да, а ты про кого? — и, не получив ответа, Рихард подался ближе, почти требовательно. — А? — Ну… я про Тилля думал, — и, заметив, как поджались губы Рихарда, Шнайдер продолжил чуть извиняющимся тоном. — Я знаю, он старается, но иногда ведь… слышно. Ты же понимаешь. — Он никогда прежде не пел в группе. — Я понимаю. — Но у него прекрасный голос. Я ведь его не просто по дружбе позвал. Я никого просто по дружбе в группу не звал. Шнайдер кивнул и пробормотал что-то вроде «я знаю», но довольно неразборчиво. Рихарда это, разумеется, не устраивало. — Я лично слышал, как он распевается… к тому же, давай честно, ему есть из-за чего переживать. У каждого из нас есть свой щит в виде инструмента, а он… — Рихард, — что-то было такое в голосе Кристофа, что Рихард замолчал на середине предложения, что с ним случалось довольно редко. Шнайдер с лёгким вздохом покачал головой. — Я не наезжаю на Тилля, тебе не надо его защищать… и, конечно, группу организовал ты. И сам решал, кого звать, а кого нет… не надо оправдываться. — Я не оправдываюсь! — вспыхнул Рихард. — Значит, я ошибся, — Кристоф затушил скуренную сигарету о подошву собственного ботинка, потом попытался забросить бычок в банку, которую использовали вместо пепельницы. Рихард машинально проследил траекторию полёта окурка… окурок ударился о край банки и свалился на пол. Шнайдер тихо выругался, поднялся и отправился за окурком. Рихард молча смотрел, как тот нагнулся, подобрал бычок и отправил в банку. Спина Шнайдера казалась неестественно прямой, напряжённой… — Ну и раз мы уже вроде бы как честно… — голос Кристофа звучал чуть глуше обычного, будто он сомневался, а стоит ли вообще это говорить. — То ты несправедлив к Паулю. Рихарду на мгновение показалось, что он ослышался. Шнайдер в его понимании был вообще последним человеком, который стал бы защищать Ландерса. В конце концов, ультиматумы ставил именно Шнайдер. — Что ты имеешь в виду? Или не он всё время на репетиции опаздывает? — Он, — Кристоф повернулся. Тогда ещё Рихард недостаточно хорошо его знал, но уже потом, после, понял, что Кристоф, несмотря на свои многочисленные слабые стороны, очень справедливый человек. — Но если мы говорили о важности репетиций, отлынивании и мастерстве в целом… — О, только не надо мне оды петь юному гению! — Не собирался. Пауль то ещё говно… у него и в голове, кажется, говно, и на языке тоже часто… но он не отлынивает. — Откуда ты знаешь? Что-то я не припомню, чтобы ты сильно радовался его появлению, — ехидно заметил Рихард. В лице Шнайдера что-то изменилось, почти неуловимо, но на ум пришёл звук, с которой захлопывается дверь. — Я не рад Паулю, это правда, — сдержанно произнёс Кристоф, проходя за установку. — Но я знаю некоторые его мысли. — Телепат, что ли… — Отвали, Рихард, — огрызнулся Шнайдер и, усевшись за барабаны, провернул палочки в пальцах, явно не собираясь продолжать разговор. — Ах, блядь! — поглощённый беседой Рихард не заметил, как его сигарета сгорела до фильтра и больно куснула пальцы. Это разрядило обстановку. Шнайдер вопросительно кивнул, словно спрашивая, насколько всё плохо, Рихард в ответ только головой покачал, а потом, помедлив, произнёс. — Извини. Продолжай… пожалуйста. Для Рихарда это «пожалуйста» было довольно широким жестом, но Шнайдер на жест не обратил внимания. Подумал немного, потом бросил коротко и суховато: — Ситуация с прошлой группой… его сильно задевала. Он не стал бы класть на эту. Больше он ничего не сказал, предпочитая заняться своими обожаемыми барабанами, отрабатывая движения до автоматизма. Рихарду хотелось бы знать, что подразумевал Шнайдер под обтекаемым «ситуация с прошлой группой», а ещё больше ему хотелось бы знать, почему это вдруг тот вступился за Ландерса, которого вполне видимо недолюбливал… Но больше всего ему хотелось бы знать, почему ему пришлось привлекать третьих лиц, когда просто-напросто нужно было сделать другому человеку комплимент. Кто-то скажет, что ударная установка — это просто автоматизм, доведённое до определённого уровня мастерство. Этот кто-то либо дурак, либо никогда не видел, как играет Шнайдер. От него пахнет потом, от него летят в стороны капельки пота, от него идёт жар — разгорячённые мышцы играют под кожей. Рихарду не нужно оборачиваться, чтобы это видеть. Можно просто прикрыть глаза, выдавая соло. Тилль бесится где-то неподалёку, потому что зрачки под прикрытыми веками — огромные. — Да пошёл ты… — бормочет Рихард. Хорошо, что не в микрофон. Да пошли они все. — Ты не сможешь всегда выезжать на мастерстве. — Заткнись. — Я серьёзно. Это переходит… — Что переходит? — Всё, блядь, переходит! Ты меня слушаешь вообще?! Он не хочет слушать одно и то же раз за разом, потому просто делает напор воды сильней — и растворяется в звуках, слепо ищет губами чужие губы и, найдя, чувствует, как неодобрительно они сжаты. Это ничего, с этим можно работать — кто это тут на мастерстве выезжать не сможет? Рихард смеётся, отплёвывается от воды и думает, что только он и может выйти из неё сухим. Мышцы спины действительно перенапряжены, банально, но они словно каменные. Рихард скользит по ним пальцами, скользит вместе с потоками горячей воды, царапает, впивается… Кристоф долго терзался изменившимся характером их отношений — и по такой глупой причине! «Я не педик» — подумать только! А он, можно подумать, педик… Рихард настолько выше всего этого, всей этой пошлости и грязи, насколько только можно. А когда кажется, что не достаточно, есть варианты, как поднять себя высоко. Очень высоко. — So high, — сглатывает слова Рихард, бесцеремонно требуя ласки и внимания. Шнайдер закрывает глаза, утыкаясь лицом в выемку между шеей и плечом этого невозможного человека, и стонет — тихо, почти отчаянно. — Ни о чём не жалею, — жарко шепчет Рихард ему на ухо, прихватывая зубами. Кристоф не отвечает — ему трудно удерживать Рихарда почти на весу, распластав по скользкому кафелю ванной, но ещё трудней было бы ответить честно: он жалеет обо всём. Тилль молчит. — Я скажу, о чём все думают, — Флаке оплетает своими длинными пальцами высокий пивной бокал, словно заправский паук. — Скажи тогда про сиськи, — вяло зубоскалит Пауль, но так ненатурально, что и сам кривится, будто попытка в шутку оставила во рту привкус тухлятины. — Сиськи — это хорошо, а к Рихарду нужно лететь. Оливер приходить не хотел. Настолько не хотел, что совершенно по-детски не отвечал на звонки и не читал сообщения, но сдался и он. — Тилль, ты слышишь? — настойчиво повторяет Флаке, и Кристофу очень хочется похлопать его по плечу. Или хотя бы прочистить кашлем горло. Сделать хоть что-то, что намекнёт Доку, что лучше Тилля не трогать, но он прекрасно понимает истоки этого желания: это то же, что делал Оливер. Отрицание неприятного и глупая надежда, что отрицание это самое неприятное растворит, ликвидирует. — Лети, — вдруг взрывается Тилль. В его глазах в одно мгновение поднимается бешеное зелёное пламя, ненависть и боль, злоба и отчаяние. — Чего ты сидишь тогда, раз нужно лететь? Я тебе сам билет куплю. — Я не думаю, что он меня послушает. — Да потому что он никого не слушает больше! — Ну, хватит. Не ори, — морщится, как от зубной боли, Пауль. — Давайте как-то… без эмоций попробуем. — Да пошёл ты. — Покажи дорогу. — Я полечу, — предупреждая очередную ссору, говорит Шнайдер, и все замолкают. Оливер, Флаке и Пауль смотрят виновато, но благодарно, потому что понимают, что для этого они, собственно, и собрались. Назначить того, кто сможет, кто полетит. И кто полетит было очевидно с самого начала, но ведь нужно было как-то аккуратно к этому подвести… На самом деле, не нужно. Кристоф достаточно справедливый человек, чтобы понимать, почему должен лететь именно он. А ещё он достаточно чуткий, чтобы понимать Тилля, который сухо бросает «Спасибо, удачи» — и уходит, не прощаясь. Да, вобщем-то, все понимают… Больно, когда ждут не тебя.

***

Рихард снова, раз за разом, выезжает на автоматизме и мастерстве, но, если прислушиваться очень внимательно и чутко, то слышно, как медленно это меняется. Механическая игра становится всё более искренней, и если бы мысленный вздох облегчения пятерых остальных пронёсся над сценой, то затушил бы любые огненные эффекты. — Глаза сломаешь. Рихард скалится самодовольной улыбкой в ответ на подкол Пауля. Тот облокачивается на барную стойку, с видимым удовольствием делает широкий глоток холодного пива и тоже посматривает на Шнайдера, который, очевидно перебрав, бурно жестикулирует, заразительно смеётся и вообще, очень наслаждается вечеринкой. — А я на ощупь. — Слышать даже не хочу, — по традиции изображает крайний испуг Пауль. — Ну как тут не смотреть-то? — Не знаю, я вроде бы справляюсь. — Ты просто натренировался… до автоматизма, — царственно роняет Рихард. — И что это значит, а? Но Рихард, не слушая, уже направляется к Шнайдеру, без труда вливаясь в компанию, радостно приветствующую его смешками и одобрительными похлопываниями по плечам и куда придётся. Пауль показывает ему в спину средний палец чисто для проформы, но решает, что пиво, всё-таки, у Рихарда выигрывает. Ну его.