подойду и скажу: здравствуй, я люблю тебя. это сложно.
~~~
шоколад тает на зубах. тает на пальцах, забиваясь в трещинки на коже, появившиеся от мороза. печенье хрустит, как хрустят ломающиеся под гнетом тревожности позвонки. такой контраст немного сбивает с толку сему и его недавно залеченные задние зубы. пломбы укоризненно ноют. шоколад такой приторный, что от него начинают выть кости — сахара там больше, чем пальмового масла. оно, кстати, не такое вредное, как орут на нтв, просто употреблять его нужно в разумных количествах. как и любой продукт. триста грамм (давай, пошути про эту цифру, я жду) дико сладкого шоколада с дико сладким печеньем — неразумное количество. сема вообще не очень разумный. ему можно. сема вообще не очень с математикой, поэтому не считает, что там по количеству. наверное, со стороны они очень похожи друг на друга — потертые джинсовые куртки; тощие коленки; всклокоченные волосы; угрюмые, горькие глаза. все тинейджеры в этом плане немножко косят друг под друга. все тинейджеры в этом плане немного не хотят, чтобы на них лишний раз останавливались чьи-то глаза. марк как профессор люпин из замусоленного до дыр гарри поттера — протягивает шоколадку как способ борьбы с захлестывающей тоской. только у профессора люпина мочка уха не была растянута маленьким плагом, и волосы у него явно были другого цвета: не такие неприлично рыжие. марку как будто не семнадцать, а двадцать пять — мозгов чуть побольше, чуть меньше свербит в одном месте и спокойствия хоть захлебнись. его вообще невозможно смутить, невозможно поднять на крик — он будет спокойно улыбаться и поливать тебя грязью, но без всякой враждебности. агрессии в нем тоже хоть захлебнись, но она пассивная, непроявляемая, копящаяся где-то у него в грудной клетке толстым налетом сажи. он ей едва не кашляет, но виду не кажет. и этот его добродушный тон. совершенно улыбчивый, дружелюбный. тем же тоном можно обсуждать античную скульптуру или живопись босха, но он им интересуется, не пойти ли собеседнику в места не столь приятные. его можно было вызвонить посреди вечера перед контрольной, задыхаясь, сказать, что ясейчасумрупрямоздесьпомогипомогипомоги и через двадцать минут оказаться в объятиях — некрепких и ненавязчивых, неуловимо пахнущих его комнатой — сухие цветы в вазе, умерший в горшке кактус, книжные корешки, зеленый чай, фруктовые ароматизаторы в карамельках. у марка кожа на тыльной стороне ладоней нежнее лиловой коровы. марк разглядывает его бело-желтые волосы, улыбается и кладет ладонь на макушку: — цыпленок. и от этого больно и тепло. сема переживает за все: завтра контрольная по математике, с родителями случилась ссора, а еще на следующей неделе школьный дискач, на котором можно столкнуться с бывшей, учащейся классом младше. марка не волнует контрольная, семины контры с родителями, дискотека и семина бывшая. марк приносит огромную плитку милки с орео и mp3 плеер. марк улыбается и говорит: — сем, ну никто не умрет, если ты немного облажаешься. в таком возрасте можно. это звучит одновременно как «я хочу помочь», «все будет хорошо» и «не ной». почему-то семе кажется, что марк может говорить что угодно — все равно становится легче хотя бы по той причине, что он сидит так близко. — все говорят, что я должен кем-то стать, — говорит сема. — а я хотел бы остаться собой. — я бы тоже хотел, чтобы ты остался собой. у кедов опаленная подошва — не надо было жечь сухую траву, а потом прыгать в попытках затушить маленький костер. в таком возрасте надо иметь какие-то мозги, чтобы понимать, как плохо это может кончиться. небо апельсинится, затвердевая керамической чашкой, на которую приклеены ватные комки облаков. чужая коленка иррационально теплая под грубой тканью вельветовых брюк. брюки, кстати, совершенно ужасные — боже, они коричневые и заканчиваются чуть повыше выступающей косточки на щиколотке. у рентова наверняка мерзнет голая кожа между краями кроссовок и штанов, но он молчит и даже виду не кажет — улыбается, закашливается сигаретным дымом. привычные ямочки на белых без солнца щеках. марк молочный с примесью ржавчины. сема, когда в первый раз увидел эти штаны, расхохотался и схлопотал обидную легкую оплеуху и надувшегося на полдня рентова. втихаря он все еще ненавидит эти штаны, но на марке смотрится хорошо — на нем все хорошо смотрится: и потасканная футболка с надписью юность, и отцовская джинсовая куртка, слишком широкая на плечах. и все его старые свитера с психоделическими узорами из листиков и птичек, и потертые на коленках джинсы, и школьные темно-синие рубашки. наушники у него новенькие, белые — купил на деньги, вырученные за сочинения по литературе, написанные для ленивых одноклассников. довольный, как сытый крокодил, жмурится на солнце и наслаждается музыкой без хрипов и всхлипов, как было с его старыми «ушами». делится с семой вторым наушником и включает компромиссную музыку — плейлист, составленный напополам. retuses перемежаются с хаски и мчт. биты — с мелодией. ноябрь жжет лицо остатками закатного солнца, а в новеньких белых наушниках играет «адидас, мескалин». учителя не всегда понимали их дружбу. марк был отличником и одновременно — распиздяем. удивительное сочетание, конечно, но что поделать — у него просто работали мозги. марк всегда смеялся — всем и никому. а сема хмурился. сема был просто распиздяем. распиздяем, местным ловеласом и тем, из кого делают плохой пример для детишек из началки. учи математику, а то будешь, как васильев. не прогуливай уроки, а то будешь, как васильев. решай домашку, а то будешь, как васильев. учителя всегда думали, что сема марка только портит. что его влияние — дурное, что сам он весь дурной, от обесцвеченной перекисью макушки до своих грязных подошв старых конверсов. и всегда говорили, что с годами все пройдет, перебесятся и найдут другие компании. но годы шли — второй, третий, десятый класс, а они только становились ближе. сема ловит себя на том, что залипает на спящего марка, в девятом классе. сема думает, что это по-пидорски и как-то совсем неправильно — все-таки кенты, лучшие друзья, братья почти. а потом на какой-то глупой вписке они играют в бутылочку и приходится сосаться на виду у половины друзей и кучи незнакомых малолетних долбоебов. марк потом смеется — всем и никому. весело ему, смешно ему. все равно ему. для него это ничего не значит. для него целый мир ничего не значит: марку похуй. глубоко и давно. и именно по этой причине, он, пожалуй, продолжает с семой дружить. сема думает, что это пиздец. и что он влип, крепко влип. из дурных привычек у него было курение, прогулы и влюбленность в лучшего друга. у марка были тонкие ресницы и веснушки — от переносицы и до висков в обе стороны. марк был лучше всех девчонок, вместе взятых — он не капал на мозги и одним словом ставил сему на место, когда тот слишком уж зарывался. рентов стучит разъебанными в ничто подошвами вэнсов по гладкому бетону набережной. под руками — нагретый телом и солнцем бордюр. небо безмятежно-светлое, редко заляпанное мелкими, полупрозрачными облаками. облака семе в цвет волос, залитых перекисью вчера вечером. у матери случилась истерика, у отца — паника, и по этой причине они с рентовым проебывают остаток воскресенья на набережной, разглядывая прохожих и просаживая зарядку на стареньком плеере. — марк, нахуя тебе плеер, если музло можно слушать с телефона? — спрашивает сема несколькими неделями ранее. они сидят у рентовых дома, гоняют чаи со спиженными из дикси карамельными вафлями и в основном переругиваются. у марка кружка больше похожа на супницу, но он на все притворные возмущения отрезает: «если я из нее пью, то это кружка». — это дело принципа. если бы плеер был кассетным, сема бы, честное слово, не удивился. когда он говорит об этом вслух, марк с каменным лицом уходит в свою комнату и возвращается со стареньким волкманом. это не может не умилять. это не может не улыбать. сема залип во все эти кнопки и щелчки, которые издавала встающая на место кассета. марк с улыбкой отдает плеер, когда васильев собирается уходить. втискивает в пальцы вместе с двумя кассетами дэвида боуи, и улыбается — как всегда, широко. всем и никому. до ямочек на белых, забрызганных карамелью веснушек щеках. дети шумно ругаются из-за остатков мела — они изрисовали уже метра четыре и у них осталось только два неинтересных, невкусных цвета. они как маленькие крикливые птички, ссорящиеся из-за хлебных крошек. марк смеется — всем и никому. чужая коленка иррационально теплая под грубой тканью вельветовых брюк. марк молчит и возит мыском кроссовка по бетону. рыжина его волос въедается в роговицу — цветом в засохшую кровь и красные кирпичи старых трехэтажных домиков, встающих вдоль набережной, как какие-то мутантские грибы. дети все еще ругаются. какая-то светловолосая девочка пинает пацана в лодыжку носком кроссовка — слабенько, лишь для показухи. еще немножко и спалится, что из всей компании нравится ей именно он. сема умиляется — детям, белому наушнику в марковом белом ухе, домам-грибам, лиловой корове с опустевшей упаковки, собственной обесцвеченной челке, падающей на глаза. сема, в отличие от той девочки, совсем не палится.~~~
марк ненавидит дискотеки. особенно — школьные. заставить его танцевать — целое дело. особенно — под все эти попсовые треки, которые он всей душой презирает. васильеву скучно, когда он вытаскивает его за руки на танцпол. марк упирается, как может, и если бы мог, наверное, испепелил бы его глазами. наверное, если бы мог себе это позволить, начал бы визжать и пинаться, но он не может, и поэтому только смотрит покорно, по-собачьи, и бредет следом. уставший пилигрим, заебанный житейской глупостью, ни дать ни взять. свет, падающий на лица, тела и одежду распадается в спектре на оттенки. вырвиглазные пятна, такого неживого, неестественно приторно-яркого, бросающегося в глаза. зеленый (лиственный, травянистый, неоновый), оранжевый (мандариновый, кирпичный, ржавчинный), красный (малиновый, кровавый, помадный), голубой (небесный, морской, сизый), желтый (соломенный, золотой, лимонный), чистый белый, чистый персиковый. танцующая толпа школьников похожа на одну огромную подвижную свалку. марк такой податливый, потому что пьяный. сема тоже пьяный — нахлебались разбавленного спирта с вишневым соком. сок даня волок с дачи в пятилитровых банках. рентов мелко глотал эту бодягу, жмурился. сок был сладко-кислый, а спирт — сладко-горький. получается приторно. в голову ударяет только так. напиток по цвету похож на помаду, на кровь и на флаг ссср. рентову шел прозрачный граненый стакан со сколом на боку и томные, поползшие вниз от хмеля радужки. марк совершенно не умеет танцевать. запутывается в собственных конечностях. марк смеется — всем и никому, широко и пьяно. во всей мешанине звуков сема улавливает только эти смешки — хриплые, не оформившиеся до конца, неуверенные. семина бывшая, ленка, виснет на плече в самый, нахуй, не нужный момент, а потом утаскивает васильева в курилку: обкашливать его скотское поведение.~~~
когда сема возвращается из курилки, находит рентова подвисающим на краю танцпола. он смотрит на какую-то девочку — красивая, классом младше. платье у нее блестит и отражает, как диско-шар, висящий под потолком, а волосы короткие и темные, ютятся за аккуратными ушными раковинами. зовут ее, кажется, диана. немудрено, что марк так на нее смотрит, но это не значит, что семе самую малость не больно. васильев секунд тридцать переводит взгляд с этой девчонки на залипшего марка и обратно. потом привычно опирается на чужое плечо: — хочешь, познакомлю? марк дергается, чтобы сбросить с себя его руку. — чего? нахуя? — ну ты так залип. — чо ты ко мне приебался? — приебался? я? мы, блять, вроде как, друзья. — без тебя как-нибудь разберусь. — я тебе помочь хотел, выебушник херов. сема одновременно злится и недоумевает — что случилось?.. — себе помоги. — ну и ладно. — ну и ладно. мгновение, вязкое, склеивается в микросекунду: злой пульс стучит в пальцах и легко подрагивает жилка на чужом белом виске. сема против воли хмурится. внутри рвется какая-то острая пленка и из-под нее лезет. лезет — недосказанное, задушенное, ломкое. сема глядит в след уходящему марку. — уебок, сука, психованный, — бормочет и шмыгает носом.~~~
сгрызать свое сердце, как ногти, семе давно привычно. ногти он перестал грызть в восемь лет — когда познакомился с марком, переехав в новый район и пойдя в новую школу. у марка было необычное для детского слуха имя, смешные рыжие волосы и дырявая с одного бока улыбка. веснушки от переносицы до самых висков и молочная кожа, боящаяся солнца. марк много смеялся — всем и никому. и носил кроссовки на липучках, потому что не умел завязывать шнурки. они играли в футбол и дрались, соперничая, почти полгода. а потом дошло, что можно не пиздиться, а дружить — так и завязалось. крепко завязалось, прямо у семы на горле. иногда васильев думает, мол, лучше бы его не было. никогда и нигде. чтобы не было его огромных кружек с зеленым чаем, вельветовых штанов, заканчивающихся чуть выше выступающей косточки на щиколотке, мочки уха, растянутой маленьким плагом, серо-синих глаз без всякого выражения, потрепанных книжек. не было бы его смеха — всем и никому, похожего на хриплый собачий lie. если бы марк не случился, сема бы, наверное, уже сторчался. и по-прежнему грыз бы ногти. нахуя он вообще тут сидит? темень непроглядная — даже звезд нет. чуть дальше по улице горят непрерывно желтым, как рыбьи глаза, фонари. холодно — васильев кутается в тонкую куртку и ежится от каждого порыва ветра. небо темное и тяжелое, скользит на плечи по позвоночнику и лезет под кожу — брысь. пошел вон, сема, ты давно должен быть в квартире с родителями, пить чай и рассказывать, какой марк мудила. как будто бойфренд бросил, блять. нахуя он вообще тут сидит? только жопу морозить на железном заборчике. оправдываться реально нечем — сема даже не курит. сема смотрит на темную дверь главного входа и ждет. нахуя он его ждет? наверное, потому, что марк пьяный в дрова. в щи. в членистоногое. он пятикапельный, как девчонка-восьмиклассница, а после такого пойла вообще не удивительно, что его развозит в три раза сильнее, чем обычно. сема мучается чувством вины. нахуя он его там одного оставил? у подошв сиротливо лежат пластмассовые обломки волкмана. марк вываливается (буквально, блять, выпадает) из школы через тридцать четыре минуты. это один плейлист из десяти треков гспд, четыре попытки встать и уйти домой и один разбитый в кашу ногами кассетный плеер. рентова косит и шатает, когда он, пьяно хохоча, поднимается с крыльца. сема все еще пиздецки зол на него, но не бросать же этого долбоеба здесь в таком состоянии, да?.. он цепляет марка за руку и она у него тоже иррационально теплая. — ой, — икает. — привет. — привет. — ты не видел сему? я на него наорал. эмоции у пьяных людей гротескно-гипертрофированные. уголки рта у рентова ползут вниз. — я и есть сема. марк? алло? — васильев щелкает пальцами у него перед носом. тот не может сфокусироваться. — пиздец, больше никогда пить не будешь, — бормочет сема, закидывая руку марка себе на плечи. — а ты на друга моего похож, — говорит марк и пьяно хихикает. — его сема зовут. — марк, я и есть… — ты только не говори ему, что он мне нравится, ладно? пиздец, аж с девятого класса. прикинь, ха-ха-ха, — у него заплетаются пьяные ноги. у семы под кожей резвится небо — теперь не холодное, а очень, очень горячее. — ты только никому! марк смеется — всем и никому. — так нравится. господи, блять, боже. — с девятого класса?.. — знаю, это ужасно. ему только девушки нравятся. и вообще, мы же типа лучшие друзья. и… ой. — марк хватается за грудь. — погоди. меня тошнит. сема следит, что рентов не упал лицом в свою же рвоту и медленно, но верно охуевает.~~~
сема никогда не был силен в ораторском искусстве и не считал себя гением красноречия. это мешало — особенно в те моменты, когда, кажется, ты обязан что-то сказать. только вот что — что-то? марк все еще настолько пьяный, что не узнает его. тепло сопит ему в шею холодным носом и от каждого такого вдоха-выдоха — мурашки. у семы дома только огромный фикус в глиняном горшке на кухне и сонная толстая кошка, презрительно глядящая на них из дверного проема гостиной, когда они вваливаются в квартиру. кошка рыжая, как волосы марка. марк сонный и смеется — всем и никому. васильев все еще думает, что обязан что-то сказать. и что если он не скажет, то все лопнет, разрушится, развалится. окончательно полетит в ебеня. — ой, у тебя и квартира почти как у семы, — весело говорит марк. — да ладно? — сема закатывает глаза. это пиздец, куда столько пить. кое-как стянув с рентова куртку и ботинки (он капризничал и вертелся, как пятилетний), он дотаскивает его до комнаты. роняет поверх покрывала на постель. — все, — вздыхает, утирает вспотевший лоб. — спи. марк цепляет его за руку. горячими, как птичья кожа, пальцами. крепко. — не уходи. — я не ухожу, я здесь, на диване бу… — не уходи, пожалуйста, сема всегда уходит, он уходит, а я люблю его, почему он не может просто остаться рядом? — не знаю. — почему он всегда уходит к этим дурам, — зло бормочет марк. у него слипаются глаза. — я люблю его больше, чем любая из них сможет. почему он выбирает их, а не меня? — не знаю. — мы с ним один раз целовались. он, наверное, забыл даже уже. мы с ним целовались, а потом он с ленкой закрылся в спальне ее родителей. почему он совсем не замечает? — не знаю. сема и правда не знает. он так и сидит, как дурак, пока марк не засыпает, стискивая его руку в пальцах, как последнюю соломинку, брошенную утопающему.~~~
— марк, а ты вообще вчерашний вечер не помнишь? рентов щурится, поднимает голову. — отрывочно. а что? — ничего. ты просто блевал дальше, чем видел, и не узнавал меня. говорил «ты на друга моего похож», а я тебе четыре раза повторял, что я и есть твой друг. — ха-ха-ха, правда? прости. больше не буду пить. — ты это каждый раз говоришь. ты правда больше ничего не помнишь? — не-а. — ну ладно. — ладно.~~~