Потерянный

Размеренные шаги походки, до идеала отточенной, вытренированной в армии, годами ранее вбитой в кости короткими ударами грубых отцовских ладоней по лицу, шлепками линейки по запястью, гулким эхом разносились по комнате. Мрачная атмосфера, что так рьяно нагнеталась тишиной и полным мраком, изредка прерывающимися бликом молнии в витражном окне и сопутствующим грохотом в затянутом тучами небе, давила на широкие плечи, аккуратно обтянутые выглаженной тканью дорогого костюма. Жалкий червяк, да как смеет он, выродок, таким ужасающим способом позорить небезызвестное в определенных кругах имя? Да знает ли это ничтожество, каких усилий стоило то уважение, то влияние, коими была наделена его семья? Понимает ли, как на репутации скажется его пропажа? Чувствуя вновь закипающий в груди гнев, Густав делал шаги более широкими, более резкими и отрывистыми, пока вовсе не сорвался на отчаянный топот, с которым метался из угла в угол, пока раскидывал на своем пути аккуратно расставленную мебель, рыча, срывал с петель разлетающиеся от порыва ночного холодного воздуха шторы, откидывал с грохотом упавшую на пол искусно украшенную резными узорами багету, даже не обращая внимания на разлетающиеся в разные стороны клавиши рояля. Пред глазами вновь предстало лицо, полное ненависти и твёрдой решимости. Лицо того, чьё имя никак нельзя было произносить в этом доме, в его доме. Отдышавшись, мужчина оглядел разруху, что сам и устроил. «Дикарь,» - быстро промелькнуло у него в голове, но Густав сразу же заглушил эту мысль. Подобным образом называла мать мужчины, строгая, но спокойная женщина, его отца, когда тот, впадая в очередной приступ ярости, наотмашь хлестал сына по щекам. Он не был похож на своего отца. Отдышавшись, мужчина гордо поднял голову, поправил выбившиеся из причёски пряди и, расправляя бабочку на воротнике, направился к выходу из комнаты, уже готовясь дать стоявшему за дверью Рофту приказ убрать здесь все. Но он застыл. Взору его предстал висевший напротив портрет. Молодой, солидный парень, интеллигент и аристократ, коим ему следовало себя именовать, смотрел неживыми, пустыми глазами, что, казалось, светились голубым огнём на фоне темных кругов от нещадного недосыпа. Оцепенев то ли от ужаса, то ли от простой неожиданности, Густав сделал шаг назад, и чуть было не споткнулся о им же опрокинутую банкетку из чёрного дерева с кожаной обивкой. В голове так некстати начали собираться образы из обрывков, кусков воспоминаний, что мужчина так яростно старался стереть в порошок, сжечь в пепел и развеять по ветру. Кто бы мог подумать, что взор Себастьяна в тот день так был похож на то, как сейчас смотрят прямо в душу эти мертвые глаза, глаза человека пропащего и будто мыслями своими без вести пропавшего? И внезапно Густаву пришло осознание, что вмиг перевернуло понимание мужчины о многих и многих вещах. Осознание, что заставило растерянно переосмыслить действия свои и своего отца, совершенные в погоне за счастьем, что они искали в уважении и своем наследии, заставило его безмолвно открыть дверь и испугать не ожидавшего подобного порыва седовласого дворецкого, заставило с тяжёлым сердцем спуститься по лестнице, пугая одним лишь своим присутствием скорбящих будто по мертвецу жену и дочь, заставило в самый разгар грозы собрать уже который день раскинутые по тротуару части жалкого, грязного, словно помойное ведро, макета этого проклятого городишки в размякшую из-за ливня коробку и с, будто от стыда опущенной головой, занести весь этот чертов хлам в дом. На пути в кабинет никто так и не решился его остановить. Взволнованные несвойственной Густаву мрачной задумчивостью обычно мельтишащие перед глазами служанки, словно тараканы, попрятались по углам, стараясь лишний раз не тревожить господина. Лидия с Анной притаились в одной из спален, с опаской ожидая рык или прикрик мужчины, которого, на удивление и облегчение обеих, не последовало. Рофт, что имел привычку слишком высоко задирать подбородок, пока с присущей лишь одному ему надменностью осматривал ненавистных господ, неестественно низко опустил голову и, пряча от полыхающих синим пламенем очей взгляд, учтиво открыл дверь в комнату Швагенвагенса. В который раз открывая и перечитывая маленький зелёный дневник, где дрожащей от боли рукой были написаны уже растёкшимися по всей страничке чернилами самые потаённые и глубинные мысли, Густав думал. Себастьян не потерялся, не пропал. Он, в отличие от остальных, нашёл себя.