уметь быть счастливым

Пьетро зарывается пальцами в волосы на его затылке, так просто и доверчиво, как ребенок, пытающийся непослушными пальцами расчесать материны густые пряди. Бессовестно наглый, безапелляционный, вихрастый и взбалмошный и чистый-чистый — слишком юный для своего возраста, слишком взрослый для… Для того, чтобы, например, сидеть на чьих-то коленях. Всего лишь «например».       — Ты зарос. Стричься пора, а то в снежного человека превратишься. Возмущение Логана настолько велико, что, уже как будто готовое вырваться, застревает где-то поперек горла. Крайне самонадеянное заявление от того, на ком Джубили с завидным постоянством и удивительным упорством тренируется заплетать косички всевозможных форм, размеров и техник.       — Кто бы говорил, — бурчит Логан, и Пьетро с довольной улыбкой мягко ерошит его волосы. Задремавшие было на линии роста волос, а теперь потревоженные, разбегаются от шеи по плечам и рукам шустрые мурашки, отскакивая от грубой кожи как жемчужинки от ледяного кафеля. Пьетро обнимает его за шею, не отнимая одной руки от волос, кладет подбородок Логану на плечо. Пахнет кожей — от куртки, юностью — от него самого. Первый запах Логану знаком до тошноты хорошо, второй — как почти забытая в летней духоте свежесть первой августовской грозы. Они собирались в город, зачем-то вспоминает он. Собирались «развеяться», «размять твои старые косточки», смеясь, уговаривал Пьетро. У него все — смеясь. То вслух, то одними глазами, мол, серьезен я, серьезен, а сам подмигивает, и смешинки во взгляде — карамельные капельки. В Пьетро есть то, о существовании чего Логан едва не забыл. Удивительно, что едва — жизнь приложила достаточно усилий, ни разу не поскупилась ни на пинки, ни на ножи в спину. Пьетро умеет быть счастливым. Это тонкая наука. Логан успел понять, благо, и времени, и возможностей было предостаточно. Уметь быть счастливым сложнее, чем уметь в любой момент выхватить из-под подушки нож, до конца стряхнув с себя сон, и сразу ринуться в атаку. В его случае задача даже упрощалась: нож, и не один, а целых шесть, носила сама его плоть, а реальность, когда встречала его врагом, ничем не отличалась от снов, бесконечной череды уже пережитых и еще предстоящих кровопролитных войн. Логан попытался научиться счастью однажды — и едва не потерял все. И ему хватило. Честное слово, хватило сполна. Есть те, кому не дано понять физику, есть те, кто никогда не сможет выучить ни одного правила грамматики, а есть те, для кого счастье — пустая блажь, недостижимая, оттого бесполезная трата ресурсов. Логана это не гложет. Он просто забывает, что это значит. Думает, что забывает, но выскакивает яркое, слепящее серебристое и назойливое, как взбесившийся солнечный зайчик, пущенный впервые дрожащими от тяжести зеркала детскими ручонками — едва. Логан бы соврал, сказав, что для Пьетро быть счастливым — так же естественно, как дышать, щуриться от яркого света или ловить снежинки ртом. Нет, ни для одного из тех, чье ДНК выстроилось согласно новой эволюционной теории, это не было ни просто, ни естественно. Логан за свою слишком долгую жизнь не единожды переживал фатально тесное знакомство с болью — какой бы она ни была, реальной, метафорической, — чтобы не научиться замечать ее в других даже за самой широкой улыбкой. Пьетро умел лучше. Он умел быть причиной счастья для других. С Логаном, по крайней мере, сработало. А судя по сумасшедшему хохоту, то и дело сотрясавшему школу там, куда заносило Пьетро, по смягчившемуся взгляду Эрика, лицо которого с каждой неделей все меньше напоминало помятый металлический лист, случай не единичный. Логан смотрит на часы. Начало восьмого. Рекордное время для Пьетро в выходной день. Логан чувствует его тяжесть, чувствует его дыхание и сердцебиение, тепло. На физических показателях концентрироваться всегда надежней — более практично. Если у тебя есть пульс — ты жив. Если кровь исправно циркулирует по венам — ты жив. Если мозг продолжает свою работу — жив. Организму, как правило, дела до тривиальных метафор, вроде «разбитое сердце», «дыра в груди» или «нож в спину» нет. Но Логан чувствует доверие. Почти безоговорочное. Чувствует привязанность и близость, знает, что Пьетро с ним… не плохо. Он пока не научился ценить собственное общество достаточно высоко для более точных эпитетов. Не плохо — и на том спасибо. «Спасибо, что не боишься.» «Спасибо, что не испытываешь отвращения.» «Спасибо за твою любовь.» Всегда — про себя, никогда — вслух, потому что ни одной живой душе на свете, и тем более самому себе, Логан не готов признаться в том, что раз за разом улетавшее в небо отчаянным криком чувство, раз за разом же прилетало бумерангом со спины и сбивало с ног. Ни о каких дальнейших «раз за разом» Логан думать не хочет. Надругаться над трупом похороненной уже когда-то надежды в последний раз и попросить — черте знает, кого, бога там не было и нет, в этом Логан успел убедиться, — чтобы в этот раз обошлось без криков, без слез, без новой, начатой из ничего и ничего же из себя не представляющей, жизни. Однажды, и навсегда. Как в сказке. Однажды, и навсегда.       — Ты очень хочешь ехать? Пьетро издает весьма неоднозначный занимательный звук, на расшифровку которого могло бы уйти прилично так времени, если бы Пьетро, беспардонный заводной волчок, не решил однажды проводить с Логаном абсолютно большую часть своего свободного времени. А свободного времени у него было предостаточно. Несмотря на все атрибуты первоклассного внешнего раздражителя (например, шило в жопе и язык без костей), иногда у Пьетро возникало желание, такое же странное, как, вероятно, попытка Курта дать «пять», не двигаться. Логан мог бы наивно предположить, что такое происходит, как правило, происходит во время сна, но, увы и ах, сам стал свидетелем того, что во время сна Пьетро ведет себя чуть ли не хуже его самого на грани кошмара и яви. Быть может, таким образом организм сигнализировал хозяину о перегреве всех возможных и невозможных систем, выражая негодование такой несоизмеримо высокой продуктивностью и требуя немедленный отдых. И то ли ранний подъем, то ли то, что он снова допоздна — а тут к гадалке не ходи — занимался всякой ерундой, то ли утро, и солнце, и уже ощутимая летняя жара, сопровождающая каждый следующий день, но прогулку, на которой он сам же настоял, Пьетро хотел бы сейчас отменить. Логан не против. Не то чтобы он изначально горел желанием куда-то ехать. У него вся жизнь в дороге, где-то в не-здесь, и пусть школа так и не стала для него домом, роль эдакой метафорической хижины в лесу, на которую случайно набредает заблудившийся турист, не знающий, как переждать колючую ледяную ночь, выполняла отменно. Тут была еда, вода, тепло, компания, все то, без чего Логан умел и даже привык обходиться. Но самое главное, несмотря на всех призраков, встречающих его в каждой трещине, под каждой половицей и за каждой гардиной, тут можно было побыть в покое. Недолго, урывками, кусочками, но можно было. Его единственная возможность. Больше у Логана таких мест не было. Не осталось. Поэтому он не возражает, когда Пьетро сползает с него и, уложив голову ему на живот, глядит вверх со спокойной полуулыбкой, похожей на сахарную вату, и, полушепотом почему-то, заявляет:       — Я слышу твое сердце. И, как будто в доказательство своих слов, кладет правую ладонь на середину груди Логана. Пульс. Дыхание. Кровоток. Посылаемые мозгом импульсы. Работа нервной системы. Логан забывает подумать об этом, когда, почти задохнувшись, чувствует, как под ладонью Пьетро, под кожей, под ребрами сердце вдруг становится таким огромным, что оттесняет легкие, сминает трахею и вот-вот вырвется из горла. Счастье удивительно похоже на недостаток кислорода. Логан не против, если легкие вместо воздуха заполнит запах серебряных волос.