Горячка

      У Петра Григорьевича были некоторые внутренние проблемы. Рылеев очень хорошо это понимал, когда вглядывался в бледное решительное лицо Каховского, вновь пришедшего к нему домой для разговора и теперь застывшего посреди комнаты, пока хозяин дома вальяжно возлежал на софе. — Нашелся еще человек, готовый пожертвовать собою. Мы готовы убить кого угодно для цели общества, пусть оно назначит, — произнёс Каховский достаточно твердо, но вместе с тем лихорадочно сверкая глазами и нервно сжимая в руках старенький цилиндр. Рылеев думал: «Бахвалится или нет?» Много подобных речей было говорено членами общества, и не только Каховский на словах был молодчиком, но чем дальше заходило дело, тем решительнее, казалось бы, становился Каховский, и Рылеев начал подозревать, что словами он не ограничится. Это не могло не радовать Рылеева, лидера и идейного вдохновителя Северного общества, но Кондратия Фёдоровича волновало состояние души его. — Пётр Григорьевич, — Кондратий поднялся с софы, потянулся, разминая затёкшие мышцы — рубашка его натянулась на груди, и Пётр отвел взгляд. — Неужто кого угодно? — переспросил Кондратий Фёдорович, подступая ближе, и Каховский сделал крошечный шажок назад. — Крови бояться не должно ради блага родины, — почти что прошептал Пётр, — для родины нет преступления. Для неё можно и душу свою в пекло продать. Зачем вы спрашиваете о том, Кондратий Фёдорович? Не верите решимости моей? — Вам раньше случалось? Лишать жизни, — отчётливо спросил Кондратий, и Пётр, не выдержав пристального взгляда, потупил свой, разглядывая узоры светлого ковра, на котором стоял. — Нет. Но я сделаю это без раздумий, если увижу, что дело наше требует такой жертвы, можете не сомневаться. — Видели ли вы когда-нибудь то, о чём так решительно говорите? — Кондратий Фёдорович отвернулся от него, не в силах больше смотреть. Изначально его радовала готовность на отречение ради их целей, он видел в Каховском ценнейшее приобретение для общества, но со временем к его отношению примешались… чувства? Слабые чувства слабого человека, хотевшего видеть в другом человеке что-либо кроме ходячего оружия, коим должен был он стать для общества. — Видел… я многое видел в Москве, занятой французами. Но не хочу оскорблять ваш слух грязными подробностями, Кондратий Фёдорович, — со стороны Каховского раздался какой-то сдавленный панический звук, и Кондратий Фёдорович рывком обернулся на него. Пётр Григорьевич прижимал руку ко рту, а распахнутые глаза глядели испуганно. — Что с вами? Пётр Григорьевич? — Кондратий Фёдорович подошёл к нему поближе. — Нет, ничего. Я позже зайду, — пробормотал Каховский и буквально сбежал из комнаты, только пятки сверкнули.       Каховский не помнил, как добрался до своей гостиницы, криво нахлобучив на голову цилиндр, взбежал по ступеням легко, точно мальчишка, перескакивая через одну, не слушая криков хозяина о просроченной оплате, как заперся в комнате и, отбросив от себя цилиндр с отвращением, со стоном сполз на пол по стене. Прикусив указательный палец чуть не до крови, он с трудом пытался забить ворох больных воспоминаний обратно в потяжелевшую вмиг голову, но тщетно. Барьеры рушились один за другим, и все существо его затопила боль.

***

      Петя метался по комнате, запихивая в котомку вещи, которые могли бы пригодиться ему там, за стенами опустевшего Пансиона. Он трясся от нервов, и всё валилось из рук, что заставляло мальчика приглушенно ругаться самыми последними словами, которые никогда бы не одобрили профессора. Он вновь сбежал из Пансиона в город, чтобы погулять на свободе, не скованный уставом и правилами, а вернувшись, обнаружил, что здание полностью опустело: до Пансиона доползли слухи о взятии города французами. И про Петю, теперь безнадежно воющего и метающегося по пустынному корпусу, все забыли. Даже сосед по комнате, по всей видимости, не напомнил учителям о своевольном товарище. Петя тогда был невысоким и щуплым — одним словом, невзрачным — подростком, у него даже усы пока не росли, и мягкие щёки не знали бритвы. Смахнув наконец слёзы отчаяния, Петя решил, что ими горю не поможешь, и нужно вслед за всеми покинуть здание Пансиона. Здесь было небезопасно. Но куда идти, он решительно не знал. У него не было никого в этом большом городе, принявшим его холодно. Не было никого, кто мог бы о нём позаботиться в целой Москве.

***

      Петя стучал кулаком в дверь, ссаживая костяшки о дерево. В лавке было темно, но сквозь пыльные окна он видел, что внутри было всё перевернуто, будто собирались в спешке. Вот и все. Хозяин лавки, Иван Иванович, был единственным человеком, который был добр к Пете, даже подкармливал его вне Пансиона, отчего щеки мальчишки наконец перестали быть впалыми и приобрели здоровый цвет. Должно быть, он эвакуировался вместе с владельцами соседних лавок. Теперь надежды на спасение не было. Стремительно сгущались сумерки, и Пете пришлось вернуться в опустевший Пансион, чтобы не ночевать на улице. Он долго мерз в неотапливаемом помещении, съел все, что смог найти на кухне. Там его и нашли французы, взяли с собой оголодавшего мальчишку, напоследок подожгли здание, и Пете пришлось смотреть, как исчезают в огне воспоминания его детских лет. Он уже не ребенок. Ребенка бы не бросили одного в Москве наставники и товарищи. Теперь он сам по себе.       Москва пылала, и небо было черным от пепла и едкого дыма, которым пропах воздух, пропах Петя, пропахли французы, которые приняли над ним какое-то извращенное шефство. Они брали его на грабежи, заставляя мародерствовать, потому что худой и тонкий Петя мог пролезть туда, куда бы не забрался взрослый плечистый мужик, много пили и поили его ворованным алкоголем, много болтали на французском. Петя старался держаться особняком, вечно забивался в угол комнаты, в которой французские офицеры сидели в кружке. Его мутило от происходящего, от чуждой французской речи, от крови, которой окрасились улицы, он казался сам себе гадким, оскверненным, опустошенным, как город вокруг него. Пару раз он порывался сбежать от французов, но те когда ласковыми увещеваниями, а когда и парой затрещин убеждали его остаться. Он знал: его подкармливают, как ручного зверька, пока он может приносить пользу, и его убьют без тени сомнения, как только он станет бесполезным. Пете хотелось выжить. И Петя выполнял поручения, мучимый чувством гадливости к самому себе. Иногда он думал о том, что лучше бы ему было умереть во младенчестве. Судьба его семьи также волновала его, но всё, что он сейчас мог: надеяться, что французские войска обошли стороной его Преображенское, не тронули поля, людей и дом, который давно перестал быть ему родным.       Они вновь пробирались по улице, задыхаясь от зловонной гари, ища легкие пути наживы. Петя как всегда плелся в хвосте, как вдруг что-то заставило его остановиться и прислушаться. Какой-то тихий смутно знакомый голос упорно пробивался сквозь мутную пелену, окутавшую его мысли и чувства. Французы не заметили, что русский мальчишка отстал от их шумной ватаги. Петя медленно повернул голову влево, разглядев сквозь завесу дыма силуэт человека на другой стороне улицы. — Петр Григорьевич, ну же! Петя!       Голос становился все отчётливее, все более наливался силой, фигура человека постепенно приближалась, являя все больше деталей. Мужчина был молод, едва ли старше тридцати. Смоляные волосы его слегка вились, волоокие чёрные глаза смотрели с пронзительной заботой, от которой Пете стало и хорошо до дрожи, и болью отдало в груди.       Неуверенно оглянувшись на удалявшуюся толпу французов, Петя сделал нерешительный шажок к неизвестному ему, но до боли знакомому мужчине, от которого веяло чем-то родным, ощущением безопасности, защиты. — Ну же, Петя, вернись ко мне! — голос прозвучал совсем рядом, человек распахнул объятия в ожидании, и Петя, не оглядываясь больше на солдат, не раздумывая, двинулся к нему, все ускоряясь. Он почти что врезался в мужчину, но тот устоял, покачнувшись, прижал к себе худенькое тело, вцепившееся в него руками, будто клещ. — Не отдавайте меня им! — взмолился Петя, не замечая, как по бледным щекам его побежали горькие слёзы. — Они меня мучат, используют, заставляют делать плохие вещи… Я не хочу больше! — Ш-ш-ш, не отдам, никому не отдам, — мужчина отечески гладил его узкой изящной ладонью по волосам, и Петя, поймав его руку, с благодарностью поднёс к дрожавшим губам, омочив ее слезами. — Я ваш, я ваш, только заберите меня отсюда, я умоляю, — он вздрогнул, услышав где-то позади окрик на французском: его хватились. — Петя, взгляни на меня. Это я, Рылеев. Посмотри мне в лицо. Ты в безопасности, здесь только ты и я, — уверенные теплые ладони легли на его щеки и осторожно приподняли его голову. Петя заглянул в смутно знакомое лицо. В памяти всплыли жаркие споры, задушевные беседы, общие замыслы на цареубийство… Убийство? Откуда это?.. — Я не хочу становиться убийцей, не хочу. Они и так сделали меня вором и мародёром вроде их самих. Не заставляйте меня! — вскрикнул Петя, вцепившись до боли в чужие плечи. — Ты не станешь. Пожалуйста, приди в себя! Дай-ка… — Рылеев вытащил из кармана маленький пузырёк, и, отвинтив крышечку, сунул его под нос Пете.

***

      Резкий запах отрезвил его, разогнал плотную пелену в голове, размыл охваченную пожаром Москву, разрушенные улицы, французских солдат, как морок, оставив лишь мужчину в его объятиях.       Они были в гостинице, Пете вновь было двадцать шесть лет, а человек, сидевший на полу рядом и крепко державший его в кольце своих рук, был его приятель Рылеев, лидер Северного общества. — Прости, — хрипло сказал Каховский, чуть отстранившись и смущённо отерев щеки ладонями: они были мокры от слёз, — со мной бывает. Это от болезни, сейчас всё пройдёт. — Ты плакал, говорил, что не хочешь быть убийцей. Ты мучишь себя, Петя, идёшь против своих правил. Я не хочу от тебя этой жертвы, — твердо сказал Рылеев, не выпуская его из своих рук. — Это не я говорил, это пятнадцатилетний ребёнок говорил во мне. Его давно уже нет, — возразил Пётр, не глядя в лицо Рылееву, — не имеет значения, чего мы с тобой хотим, Кондратий Фёдорович. Имеет значение лишь то, какой жертвы потребует от нас родина. — Каховский, ты невыносимый упрямец! — рассердился Рылеев, легонько толкнув его в грудь кончиками пальцев. — Просто невыносимый! Как же нет ребёнка в тебе, когда вот он, жался к моей груди минуту тому назад? Душа твоя — ребёнок, Петя, не убьёшь ты её, не вытравишь жестокостями, которые говоришь, сам себе не веря.       Каховский молчал, смешавшись, и Рылеев осторожно положил руку раскрытой ладонью на грудь его, в том месте, где трепыхалось нежное пылкое сердце. Пётр вздрогнул, но руку его не отвёл, наоборот, положил свою сверху, сильнее к сердцу своему прижал, доверяя его Кондратию. — Ты не один. Я с тобой, Петя. Я не отдам тебя им, — прошептал Рылеев.       Сквозь изможденные черты взрослого Петра Григорьевича проступило совсем юное лицо доверчивого ребёнка, которым он был когда-то, и Петя, шмыгнув носом, ткнулся горячим лбом в плечо мужчины, который обещал ему столь многое.